Неточные совпадения
Стародум. Как
понимать должно тому, у кого она в душе. Обойми
меня, друг мой! Извини мое простосердечие.
Я друг честных людей.
Это чувство вкоренено в мое воспитание. В твоем вижу и почитаю добродетель, украшенную рассудком просвещенным.
"В первый раз сегодня
я понял, — писал он по
этому случаю Пфейферше, — что значит слова: всладце уязви мя, которые вы сказали
мне при первом свидании, дорогая сестра моя по духу!
— Ты
понимаешь это,
я надеюсь? — сказал отец.
Я старый человек, ничего в
этом не
понимаю, но ему Бог
это послал.
—
Я, напротив, полагаю, что
эти два вопроса неразрывно связаны, — сказал Песцов, —
это ложный круг. Женщина лишена прав по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо не забывать того, что порабощение женщин так велико и старо, что мы часто не хотим
понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, — говорил он.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при
этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё
понимает и
этими словами говорит
мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
—
Я боюсь, что она сама не
понимает своего положения. Она не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет
это письмо, она не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову.
Долли утешилась совсем от горя, причиненного ей разговором с Алексеем Александровичем, когда она увидела
эти две фигуры: Кити с мелком в руках и с улыбкой робкою и счастливою, глядящую вверх на Левина, и его красивую фигуру, нагнувшуюся над столом, с горящими глазами, устремленными то на стол, то на нее. Он вдруг просиял: он
понял.
Это значило: «тогда
я не могла иначе ответить».
—
Я понял, разумеется, — сказал Левин, — что
это только значит то, что вы хотите
меня видеть, и очень рад. Разумеется,
я воображаю, что вам, городской хозяйке, здесь дико, и, если что нужно,
я весь к вашим услугам.
—
Я больше тебя знаю свет, — сказала она. —
Я знаю
этих людей, как Стива, как они смотрят на
это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе.
Этого не было.
Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена —
это для них святыня. Как-то у них
эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и
этим.
Я этого не
понимаю, но
это так.
— Не
понимаю тебя, — сказал Левин, поднимаясь на своем сене, — как тебе не противны
эти люди.
Я понимаю, что завтрак с лафитом очень приятен, но неужели тебе не противна именно
эта роскошь? Все
эти люди, как прежде наши откупщики, наживают деньги так, что при наживе заслуживают презрение людей, пренебрегают
этим презрением, а потом бесчестно нажитым откупаются от прежнего презрения.
— Он всё не хочет давать
мне развода! Ну что же
мне делать? (Он был муж ее.)
Я теперь хочу процесс начинать. Как вы
мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите,
я занята делами!
Я хочу процесс, потому что состояние
мне нужно мое. Вы
понимаете ли
эту глупость, что
я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от
этого он хочет пользоваться моим имением.
— Да,
я пишу вторую часть Двух Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при
этом вопросе, — то есть, чтобы быть точным,
я не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас, в России, не хотят
понять, что мы наследники Византии, — начал он длинное, горячее объяснение.
— Вот
это самое
я и говорю, — сказала она, умышленно не
понимая иронии его тона и спокойно заворачивая длинную душистую перчатку.
— Дарья Александровна, — сказал он сухо, —
я ценю вашу доверенность ко
мне;
я думаю, что вы ошибаетесь. Но прав
я или неправ,
эта гордость, которую вы так презираете, делает то, что для
меня всякая мысль о Катерине Александровне невозможна, — вы
понимаете, совершенно невозможна.
―
Это не мужчина, не человек,
это кукла! Никто не знает, но
я знаю. О, если б
я была на его месте,
я бы давно убила,
я бы разорвала на куски
эту жену, такую, как
я, а не говорила бы: ты, ma chère, Анна.
Это не человек,
это министерская машина. Он не
понимает, что
я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем говорить!..
— Поди, поди к Mariette, — сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и стала ходить по соломенному ковру террасы. «Неужели они не простят
меня, не
поймут, как
это всё не могло быть иначе?» сказала она себе.
— Для чего же ты не позволил
мне кормить, когда
я умоляла об
этом? Всё равно (Алексей Александрович
понял, что значило
это «всё равно»), она ребенок, и его уморят. — Она позвонила и велела принести ребенка. —
Я просила кормить,
мне не позволили, а теперь
меня же упрекают.
Титулярный советник опять смягчается: «
Я согласен, граф, и
я готов простить, но
понимаете, что моя жена, моя жена, честная женщина, подвергается преследованиям, грубостям и дерзостям каких-нибудь мальчишек, мерз…» А вы
понимаете, мальчишка
этот тут, и
мне надо примирять их.
«Да,
я не прощу ему, если он не
поймет всего значения
этого. Лучше не говорить, зачем испытывать?» думала она, всё так же глядя на него и чувствуя, что рука ее с листком всё больше и больше трясется.
— Ну,
я очень рад был, что встретил Вронского.
Мне очень легко и просто было с ним.
Понимаешь, теперь
я постараюсь никогда не видаться с ним, но чтоб
эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив, что он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы говорим, что народ пьет; не знаю, кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
—
Я не
понимаю, к чему тут философия, — сказал Сергей Иванович, как показалось Левину, таким тоном, как будто он не признавал права брата рассуждать о философии. И
эта раздражило Левина.
Если
я не
понимаю,
я виноват, или
я глупый или дурной мальчик», думал ребенок; и от
этого происходило его испытующее, вопросительное, отчасти неприязненное выражение, и робость, и неровность, которые так стесняли Вронского.
— Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: —
Я оттого и не люблю
этого слова, что оно для
меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете
понять, — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья!
— Костя! сведи
меня к нему, нам легче будет вдвоем. Ты только сведи
меня, сведи
меня, пожалуйста, и уйди, — заговорила она. — Ты
пойми, что
мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там
я могу быть, может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как будто счастье жизни ее зависело от
этого.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни
мной, ни ею, но мы так
понимали друг друга в
этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала
мне, что любит.
— И главное, что гораздо больше страха и жалости, чем удовольствия. Нынче после
этого страха во время грозы
я понял, как
я люблю его.
— «
Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он
понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым
я для него пожертвовала? Но
это желание сделать
мне больно! Нет, он любит другую женщину,
это не может быть иначе».
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно. Левин
понял, что под
этими словами подразумевалось: «ты видишь и знаешь, что
я плох, и, может быть, мы больше не увидимся». Левин
понял это, и слезы брызнули у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но ничего не мог и не умел сказать ему.
— Да, но ты не забудь, чтò ты и чтò
я… И кроме того, — прибавила Анна, несмотря на богатство своих доводов и на бедность доводов Долли, как будто всё-таки сознаваясь, что
это нехорошо, — ты не забудь главное, что
я теперь нахожусь не в том положении, как ты. Для тебя вопрос: желаешь ли ты не иметь более детей, а для
меня: желаю ли иметь
я их. И
это большая разница.
Понимаешь, что
я не могу
этого желать в моем положении.
— Только
эти два существа
я люблю, и одно исключает другое.
Я не могу их соединить, а
это мне одно нужно. А если
этого нет, то всё равно. Всё, всё равно. И как-нибудь кончится, и потому
я не могу, не люблю говорить про
это. Так ты не упрекай
меня, не суди
меня ни в чем. Ты не можешь со своею чистотой
понять всего того, чем
я страдаю.
И
этого никто, кроме
меня, не
понимает и не
поймет; и
я не могу растолковать.
Она не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало
это, и он
понял. — Милый, милый Кутик! — проговорила она имя, которым звала его маленьким, — ты не забудешь
меня? Ты… — но больше она не могла говорить.
Положим,
я вызову на дуэль, — продолжал про себя Алексей Александрович, и, живо представив себе ночь, которую он проведет после вызова, и пистолет, на него направленный, он содрогнулся и
понял, что никогда он
этого не сделает, — положим,
я вызову его па дуэль.
— Ты
понимаешь, что
я последний об
этом услышу.
— Кити, что ж
это такое? — сказала графиня Нордстон, по ковру неслышно подойдя к ней. —
Я не
понимаю этого.
Но княгиня не
понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и говорить про
это легкомыслием и равнодушием, а потому не давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. —
Я ничего не знаю, княгиня. Делайте, как хотите, — говорил он.
—
Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. [Друзья наших друзей — наши друзья.] Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а
я боюсь, что вы
этого не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы
понимаете, о чем
я говорю, — сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в
этом, так же буду не
понимать разумом, зачем
я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со
мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который
я властен вложить в нее!»
— Для тебя
это не имеет смысла, потому что до
меня тебе никакого дела нет. Ты не хочешь
понять моей жизни. Одно, что
меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что
это притворство. Ты ведь говорил вчера, что
я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю
эту Англичанку, что
это ненатурально;
я бы желала знать, какая жизнь для
меня здесь может быть натуральна!
— Ты сказал, чтобы всё было, как было.
Я понимаю, что
это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем
я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но
я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб
это свидание так сильно подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла
понять, зачем она здесь. «Да, всё
это кончено, и
я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе между окон, она стала думать.
— Если б он не уезжал,
я бы
поняла ваш отказ и его тоже. Но ваш муж должен быть выше
этого, — говорила Бетси.
— Ты взволнован,
я это понимаю. Но если ты обдумаешь…
— Ну, это-то как
понять? Ради Христа, объясните
мне, Сергей Иванович, куда едут все
эти добровольцы, с кем они воюют? — спросил старый князь, очевидно продолжая разговор, начавшийся еще без Левина.
—
Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. —
Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай
это! — сказал он. — Дело еще не начато, как
я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай
мне эту дружбу,
я умоляю тебя!
— Ну, как
я рад, что добрался до тебя! Теперь
я пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право,
я завидую тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем —
это очень хорошо.
— Ты
пойми ужас и комизм моего положения, — продолжал он отчаянным шопотом, — что он у
меня в доме, что он ничего неприличного собственно ведь не сделал, кроме
этой развязности и поджимания ног. Он считает
это самым хорошим тоном, и потому
я должен быть любезен с ним.
—
Я одно скажу, — начала Анна, —
я его сестра,
я знаю его характер,
эту способность всё, всё забыть (она сделала жест пред лбом),
эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не
понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.
— Да,
я теперь всё
поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы
этого не можете
понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания, с
этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может быть такое чувство, что она не знает, что сказать.