И свет во тьме светит

Там же в деревне, через неделю. Сцена представляет большую залу. Накрытый стол: самовар, чай и кофе. У стены рояль, шкапчик с потами. За столом сидят: Марья Ивановна, княгиня и Петр Семенович.

Марья Ивановна, Петр Семенович и княгиня.

Петр Семенович. Да, княгиня. Давно ли, кажется, вы пели Розииу, а я… Теперь я и в дон Базилио не гожусь…

Княгиня. Теперь дети могли бы петь. Только другие времена.

Петр Семенович. Да, позитивные… Но ваша княжна очень серьезно — хорошо играет. Что же они, неужели спят еще?

Марья Ивановна. Да вчера ездили верхом при лунном свете. Вернулись очень поздно. Я кормила и слышала.

Петр Семенович. А когда моя благоверная возвращается? Вы послали за ней?

Марья Ивановна. Да рано еще, уехали. Она скоро должна быть.

Княгиня. Неужели Александра Ивановна только затем и поехала, чтобы привезти отца Герасима?

Марья Ивановна. Да, вчера ей пришла эта мысль, и тотчас же полетела.

Княгиня. Quelle énergie! Je l'admire [Какая энергия! Я восхищаюсь ею (франц.)].

Петр Семенович. Oh, pour ceci ce n'est pas ce qui nous manque [Чего, чего, а этого у нас хватает (франц.)]. (Вынимает сигару.) Впрочем, пойду курить и с собаками гулять по парку, пока молодежь встанет. (Уходит.)

Марья Ивановна и княгиня.

Княгиня. Я не знаю, милая Марья Ивановна, но мне кажется, что вы слишком берете все это к сердцу. Я понимаю его. Это такое высокое настроение. Ну и что ж, если он и будет раздавать бедным? Мы и так слишком много о себе думаем.

Марья Ивановна. Да если бы это ограничилось этим, но вы не знаете его, не знаете всего. Это не помощь бедным, а это полный переворот, уничтожение всего.

Княгиня. Мне не хотелось бы вторгаться в вашу семейную жизнь, но если позволите…

Марья Ивановна. Нет, я считаю вас своею семейною, особенно теперь.

Княгиня. Я бы советовала вам прямо и откровенно сказать свои требования и войти в соглашение с ним, до каких пределов…

Марья Ивановна (взволнованно). Тут нет пределов, он все хочет отдать. Он хочет, чтоб я теперь, в мои года, стала кухаркой, прачкой.

Княгиня. Да не может быть! Это удивительно!

Марья Ивановна (достает письмо). Вот мы одни, и я рада все сказать вам. Вчера он написал мне это письмо. Я прочту вам.

Княгиня. Как, живет с вами в одном доме и пишет письма? Как странно!

Марья Ивановна. Нет, это я понимаю. Он так волнуется, когда говорит. Я последнее время боюсь за его здоровье.

Княгиня. Что же он пишет?

Марья Ивановна. Да вот. (Читает.) «Ты меня упрекаешь в том, что я разрушаю прежнюю жизнь и не даю ничего нового, не говорю, как я хотел бы устроить семью. Когда мы начинаем говорить, мы волнуемся, и потому пишу. Почему я не могу продолжать жить так, как жил, я уже говорил много раз, и убедить тому, что так не надо жить, а надо жить по-христиански, в письме я не могу. Ты можешь сделать одно из двух: или поверить истине и свободно идти за мной, или поверить мне и отдаться мне и по доверию идти за мной». (Прерывает чтение.) Не могу я ни того, ни другого. Не считаю, чтоб нужно было жить, как он хочет, мне детей жалко, и не могу ему довериться. (Читает.) «План мой вот какой. Все наши земли мы отдадим крестьянам, оставим себе пятьдесят десятин и весь сад, огород и заливной луг. Будем стараться сами работать, но не будем принуждать ни себя, ни детей. То, что мы оставим, может нам все-таки приносить около пятисот рублей».

Княгиня. С семью человеками детей жить на пятьсот рублей! Это невозможно.

Марья Ивановна. Ну, тут весь план, как отдать дом под школу и самим жить в садовниковой избе, в двух комнатах.

Княгиня. Да, я начинаю тоже думать, что это что-то болезненное. Что ж вы ответили?

Марья Ивановна. Я сказала, что не могу, что одна я пошла бы повсюду за ним, но с детьми… Ведь подумайте только, я Николеньку кормлю. Я говорю: нельзя так ломать все. Ведь разве я на это шла. Я уже слаба и стара. Ведь девять детей родить, кормить…

Княгиня. Да. Я никак не думала, чтобы это так далеко зашло.

Марья Ивановна. Так и осталось, и я не понимаю, что будет. Он вчера простил аренду мужикам из Дмитровки и хочет им совсем отдать землю.

Княгиня. Я думаю, что вы не должны допускать этого. Вы обязаны защитить детей. Если он не может владеть именьем, пусть отдаст вам.

Марья Ивановна. Да я не хочу этого.

Княгиня. Вы должны это сделать для детей. Пускай переведет именье на ваше имя.

Марья Ивановна. Саша, сестра, говорила ему. Он сказал, что не имеет права, что земля тех, кто работает на ней, и что он обязан отдать ее крестьянам.

Княгиня. Да, теперь я понимаю, что это гораздо серьезнее, чем я думала.

Марья Ивановна. Священник, священник на его стороне.

Княгиня. Да, я заметила вчера.

Марья Ивановна. Вот сестра и поехала в Москву, хотела переговорить с нотариусом, а главное, привезти отца Герасима, чтобы он убедил его.

Княгиня. Да, я думаю, что христианство не в том, чтобы губить свою семью.

Марья Ивановна. Но он не поверит и отцу Герасиму. Он так тверд, и когда он говорит, вы знаете, я не могу возражать ему. То и ужасно, что мне кажется, что он прав.

Княгиня. Это оттого, что вы любите его.

Марья Ивановна. Не знаю отчего, только ужасно, ужасно. Все так и остается нерешенным. Вот и христианство.

Выходит няня.

Те же и няня.

Няня. Пожалуйте, Николенька зовет, проснулся.

Марья Ивановна. Сейчас. Я встревожена, и у него животик разболелся. Иду, иду.

Из другой двери входит Николай Иванович с бумагой в руках.

Марья Ивановна, княгиня и Николай Иванович.

Николай Иванович. Нет, это невозможно.

Марья Ивановна. Что такое!

Николай Иванович. А то, что за нашу какую-то елку Петра сажают в тюрьму.

Марья Ивановна. Как?

Николай Иванович. А так. Он срезал, подали к мировому, тот приговорил на три месяца в острог. Его жена пришла.

Марья Ивановна. Ну, что ж, разве нельзя?

Николай Иванович. Теперь нельзя. Одно можно: не иметь леса. И я не буду иметь его. Но что же делать? Пойду к нему посмотреть, нельзя ли помочь тому, что мы же сделали. (Идет на террасу и встречается с Борисом и Любой.)

Те же, Борис и Люба.

Люба. Здравствуй, папа! (Целует.) Ты куда?

Николай Иванович. С деревни и опять на деревню. Там теперь тащат в тюрьму голодного человека за то, что он…

Люба. Верно, Петр.

Николай Иванович. Да, Петр. (Уходит.)

Те же, без Николая Ивановича.

Люба (садится за самовар). Вам кофе или чаю?

Борис. Все равно.

Люба. Все то же. Я не вижу этому конца.

Борис. Я не понимаю его. Я знаю, что народ беден, темен, что надо помочь ему, но не тем же, чтобы поощрять воров.

Люба. Чем же?

Борис. Всей нашей деятельностью. Все свои знания положить на служение ему, но жизнь свою нельзя отдавать.

Люба. А папа говорит, что именно это-то и нужно.

Борис. Не понимаю. Можно служить народу, не губя свою жизнь. Я так хочу устроить свою жизнь. Если ты только…

Люба. Я хочу того, что ты хочешь, и ничего не боюсь.

Борис. А эти сережки, это платье?

Люба. Сережки продать, а платье не такое, но все-таки можно быть не уродом.

Борис. Мне хочется еще поговорить с ним. Как ты думаешь, я не стесню его, если приду к нему на деревню?

Люба. Нисколько. Я вижу, что он полюбил тебя и все больше к тебе обращался вчера.

Борис (допивает кофе). Так я пойду.

Люба. Ну, иди, а я пойду будить Лизаньку и Тоню.

Оба расходятся.