Неточные совпадения
— Не знаешь — так знай.
Это — Пушкин. Александр Сергеич Пушкин.
Понял? Повтори за
мной: Александр Сергеич…
— Как вам не совестно! — наставительно заметила хозяйка. — Еще и пить не умеете, а тоже…
Я понимаю, вашему возлюбленному Назанскому простительно, он отпетый человек, но вам-то зачем? Молодой такой, славный, способный мальчик, а без водки не сядете за стол… Ну зачем?
Это все Назанский вас портит.
Ждать приходилось, пожалуй, около суток, —
это было во время весеннего разлива, — и
я — вы, конечно,
понимаете — свил себе гнездо в буфете.
И все
это оттого, что для большинства в любви, в обладании женщиной,
понимаете, в окончательном обладании, — таится что-то грубо-животное, что-то эгоистичное, только для себя, что-то сокровенно-низменное, блудливое и постыдное — черт! —
я не умею
этого выразить.
— Да, да,
я понимаю, — кивал головой Назанский, весело и ласково улыбаясь. —
Я понимаю вас.
Это — точно проволока, точно электрический ток? Да? Какое-то тонкое, нежное общение? Ах, милый мой, жизнь так прекрасна!..
—
Я! — Ромашов остановился среди комнаты и с расставленными врозь ногами, опустив голову вниз, крепко задумался. —
Я!
Я!
Я! — вдруг воскликнул он громко, с удивлением, точно в первый раз
поняв это короткое сло-во. — Кто же
это стоит здесь и смотрит вниз, на черную щель в полу?
Это —
Я. О, как странно!.. Я-а, — протянул он медленно, вникая всем сознанием в
этот звук.
— Да и вообще ваше поведение… — продолжал жестоким тоном Шульгович. — Вот вы в прошлом году, не успев прослужить и года, просились, например, в отпуск. Говорили что-то такое о болезни вашей матушки, показывали там письмо какое-то от нее. Что ж,
я не смею,
понимаете ли — не смею не верить своему офицеру. Раз вы говорите — матушка, пусть будет матушка. Что ж, всяко бывает. Но знаете — все
это как-то одно к одному, и,
понимаете…
— И не любил никогда. Как и вы
меня, впрочем. Мы оба играли какую-то гадкую, лживую и грязную игру, какой-то пошлый любительский фарс.
Я прекрасно, отлично
понял вас, Раиса Александровна. Вам не нужно было ни нежности, ни любви, ни простой привязанности. Вы слишком мелки и ничтожны для
этого. Потому что, — Ромашову вдруг вспомнились слова Назанского, — потому что любить могут только избранные, только утонченные натуры!
Или, вы думаете,
я не
понимал смысла
этой вашей фамильярности со
мной на вечерах,
этих нежных взглядов,
этого повелительного и интимного тона, в то время когда на нас смотрели посторонние?
Поймите,
мне стыдно,
мне гадко думать об
этом холодном, бесцельном, об
этом неизвиняемом разврате!
— О, о!.. Вот
это… вот,
я понимаю!! А! — Он с судорожной силой, точно со злобой, сжал и встряхнул руку Осадчего. — К черту
эту кислятину! К черту жалость! А! Р-руби!
— И вот, после
этого сна, утром
мне захотелось вас видеть. Ужасно, ужасно захотелось. Если бы вы не пришли,
я на знаю, что бы
я сделала.
Я бы, кажется, сама к вам прибежала. Потому-то
я и просила вас прийти не раньше четырех.
Я боялась за самое себя. Дорогой мой,
понимаете ли вы
меня?
— Хлебников, тебе плохо? И
мне нехорошо, голубчик,
мне тоже нехорошо, поверь
мне.
Я ничего не
понимаю из того, что делается на свете. Все — какая-то дикая, бессмысленная, жестокая чепуха! Но надо терпеть, мой милый, надо терпеть…
Это надо.
—
Я, собственно, не имею права разговаривать с вами. Но к черту
эти французские тонкости. Что случилось, того не поправишь. Но
я вас все-таки считаю человеком порядочным. Прошу вас, слышите ли,
я прошу вас: ни слова о жене и об анонимных письмах. Вы
меня поняли?
— Да, бывал, но
я не
понимаю, какое
это отношение имеет к делу.
— Хе-хе-хе,
это уже мы слыхали, о вашей нетрезвости, — опять прервал его Петерсон, — но
я хочу только спросить, не было ли у вас с ним раньше этакого какого-нибудь столкновения? Нет, не ссоры,
поймите вы
меня, а просто этакого недоразумения, натянутости, что ли, на какой-нибудь частной почве. Ну, скажем, несогласие в убеждениях или там какая-нибудь интрижка. А?
Но
я никогда не
понимал этого.
—
Я вас вполне, вполне
понимаю, — сказал он. — Когда
меня не станет, то и весь мир погибнет? Ведь вы
это говорите?
— Ты
меня не
понял. У
меня совсем другое. Но
мне стыдно перед тобой. Ты такой чистый, добрый, и
я стесняюсь говорить тебе об
этом.
Я расчетливая,
я гадкая…
— Вы непременно должны завтра стреляться. Но ни один из вас не будет ранен. О,
пойми же
меня, не осуждай
меня!
Я сама презираю трусов,
я женщина. Но ради
меня сделай
это, Георгий! Нет, не спрашивай о муже, он знает.
Я все, все, все сделала.
— Да, темная… «Чин из четырнадцати овчин —
это я понимаю, так как я сама за чиновником была. Это значит, что он четырнадцатого класса. А насчет имени и рекомендаций, прямо объявляет, что насчет рекомендаций, говорит, я ими пренебрегаю и у меня их нет, а я гениальные мысли имею и знаю достойных людей, которые всякий мой план готовы привести за триста рублей в исполнение».