Неточные совпадения
— А когда бы ты хоть раз искренно произвел в себе
это обновление, которое тебе теперь, как
я вижу, кажется таким смешным, так, может быть, и не пожелал бы учиться добывать золото, ибо
понял бы, что для человека существуют другие сокровища.
— Но вы в
этом случае —
поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях с сенатором, который тоже говорит, что
я слишком спешу, и все убеждал
меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем, что прислал его к нам на ревизию; а
я буду там доказывать, что господин граф не годится для
этого, потому что он плотоугодник и развратник, и что его, прежде чем к нам, следовало послать в Соловки к какому-нибудь монаху для напутствования и назидания.
— Ах,
эти купцы русские, mein gott, mein gott!.. [господи, господи!.. (нем.).] — перебила мужа gnadige Frau. — И отчего они посылают деньги не по почте, а с приказчиками —
понять этого я не могу.
— Но вы
поймите, какой
это удар для
меня!..
Я только об
этом и мечтала! — объяснила далее адмиральша, и слезы текли уже по ее щекам.
— Нет, Ченцов
этого не думал! — возразил он, притворно рассмеявшись. — Как игрок, и игрок серьезный, Ченцов
понимает, что карточный долг священнее всякого!..
Я с ним играл не на щепки, а на чистые деньги, которые у него лежали перед глазами.
— Не
понимаю!..
Я, впрочем, пойду и скажу об
этом матери, — проговорила Сусанна и немедля же пошла к адмиральше.
—
Мне Егор Егорыч говорил, — а ты знаешь, как он любил прежде Ченцова, — что Валерьян — погибший человек: он пьет очень… картежник безумный, и что ужасней всего, — ты, как девушка, конечно, не
понимаешь этого, — он очень непостоянен к женщинам: у него в деревне и везде целый сераль. [Сераль — дворец и входящий в него гарем в восточных странах.]
— Знаю и
понимаю это! — подхватила адмиральша, обрадованная, что Сусанна согласно с нею смотрит. — Ты вообрази одно: он давно был благодетелем всей нашей семьи и будет еще потом, когда
я умру, а то на кого
я вас оставлю?.. Кроме его — не на кого!
—
Я непременно буду плакать, если вы будете Марфина принимать!..
Мне нелегко его видеть, вы должны
это понимать! — отвечала почти детски-капризным голосом Людмила.
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из
этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. —
Я сама была в замужестве при большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать, что не дай бог никому испытать
этого;
мне было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому что он, как и вы же, был человек умный и благородный и все
понимал.
— Нет, не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство тому:
я картину
эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно,
понять торговцу, какая
это вещь, купил ее за безделицу, и она была, разумеется, в ужасном виде, так что
я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину
эту, — продолжал он, обращаясь к князю, —
я просил бы, ваше сиятельство, принять от
меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.
— Другие-с дела? — отвечал тот, будучи весьма опешен и
поняв, что он сказал что-то такое не совсем приятное своим слушателям. — Обо всех
этих делах у
меня составлена записка! — добавил он и вынул из кармана кругом исписанный лист в ожидании, что у него возьмут
этот лист.
— Далее
этой черты ум ничего не
понимает, и тут уж действуют наши чувства и воображение, и из них проистекли пророчества, все религии, все искусства, да,
я думаю, и все евангельские истины: тут уж наитие бога происходит!
Егора Егорыча несказанно поразило
это письмо. Что Сусанна умна, он
это предугадывал; но она всегда была так сосредоточенна и застенчива, а тут оказалась столь откровенной и искренней, и главным образом его удивил смысл письма: Сусанна до того домолилась, что могла только повторять: «Господи, помилуй!». «Теперь
я понимаю, почему она напоминает мадонну», — сказал он сам себе и, не откладывая времени, сел за письмо к Сусанне, которое вылилось у него экспромтом и было такого содержания...
— Водочки и вообще вина
я могу выпить ведро и ни в одном глазе не буду пьян, но не делаю того,
понимая, что человек бывает гадок в
этом виде! — добавил с своей стороны Аггей Никитич.
— Далее,
я не
поняла совершенно, что вот тут говорится о числах четыре и девять! — отвечала Сусанна и снова принялась читать из книги: «Числа четыре и девять
я признал за свойственные одно — прямой линии, а другое — кривой; потщусь доказать
это и начну с числа девяти, с числа линий кривой.
«Успокойтесь, gnadige Frau, шпаги
эти только видимым образом устремлены к вам и пока еще они за вас; но горе вам, если вы нарушите вашу клятву и молчаливость, — мы всюду имеем глаза и всюду уши: при недостойных поступках ваших, все
эти мечи будут направлены для наказания вас», — и что он дальше говорил,
я не
поняла даже и очень рада была, когда
мне повязку опять спустили на глаза; когда же ее совсем сняли, ложа была освещена множеством свечей, и
мне стали дарить разные масонские вещи.
— Разно их
понимают, — отвечал неторопливо Егор Егорыч, видимо, бывший в редко ему свойственном тихом и апатичном настроении. — Павел Петрович Свиньин, например, доказывал
мне, что они чистые квакеры [Квакеры — одна из протестантских сект, возникшая в Англии в середине XVII века.], но квакерства в них, насколько
мне они известны,
я не признаю, а скорее
это наши хлысты!
— Не то что башмак,
я не так выразился, — объяснил доктор. —
Я хотел сказать, что вы могли остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и были. Людмилы
я совершенно не знал, но из того, что она не ответила на ваше чувство,
я ее невысоко
понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, —
я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает быть женой вашей и масонкой, —
это мне, не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.
—
Понимаю, — отозвался на
это губернатор, — но
этого нельзя; от
меня завтра же будет предложение, чтобы больной господин почтмейстер сдал свою должность вам, а расписку,
мне выдаваемую, извольте разорвать и выдать
мне другую за вашим подписом!
—
Я не
понимаю тебя! Неужели ты
этими словами оплакиваешь смерть Людмилы или жены твоей! — проговорила она с легким укором и вместе с тем смотря жгучим и ревнивым взором на Ченцова.
— Ну, а
я так нет!..
Я не таков! — возразил, смеясь, Ченцов. — Не знаю, хорошее ли
это качество во
мне или дурное, но только для
меня без препятствий, без борьбы, без некоторых опасностей, короче сказать, без того, чтобы
это был запрещенный, а не разрешенный плод, женщины не существует: всякая из них
мне покажется тряпкой и травою безвкусной, а с женою, вы
понимаете, какие же могут быть препятствия или опасности?!.
— Нет-с,
мне вас, Валерьян Николаич, в
этом нельзя руководствовать! — сказал он. — Вы изволите, конечно,
понимать, что
я человек подчиненный вам и еще больше того Катерине Петровне; положим,
я вас научу всему, а вы вдруг, как часто
это между супругами бывает, скажете о том Катерине Петровне!
— То псари, а не ружейные охотники: они не
понимают этой охоты! И что ж
мне за радость водить за собой ничего не понимающего дурака, который будет
мне только мешать! — стоял упорно на своем Ченцов.
—
Я очень хорошо
понимаю, кто владелец порученных
мне имений! — проговорил на
это, слегка улыбаясь, управляющий.
— Опомнись, дура ты этакая! — неистовствовал Ченцов и, подняв ружье, направил его на Катрин. — Оно заряжено пулей у
меня,
пойми ты
это!
— Дела вести
я не хочу — вы
это слышали, как
я говорила губернатору, и должны
понимать, почему
я этого не желаю! — сказала тому с оттенком досады Катрин.
— Потом вот что, — продолжала она, хлопнув перед тем стакана два шампанского и, видимо, желая воскресить те поэтические ужины, которые она когда-то имела с мужем, — вот что-с!..
Меня очень мучит мысль… что
я живу в совершенно пустом доме одна…
Меня,
понимаете, как женщину, могут напугать даже привидения… наконец, воры, пожалуй, заберутся… Не желаете ли вы перейти из вашего флигеля в
этот дом, именно в кабинет мужа, а из комнаты, которая рядом с кабинетом, вы сделаете себе спальню.
Вы сами, Катрин, знаете и испытали чувство любви и, полагаю,
поймете меня, если
я Вам скажу, что во взаимной любви с
этой крестьянкой
я очеловечился:
я перестал пить,
я работаю день и ночь на самой маленькой службе, чтобы прокормить себя и кроткую Аксюту.
— Не я-с говорю
это,
я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но
это могут сказать другие, и, главное, может таким образом
понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын
этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
— Да того именно, что Егор Егорыч
мне еще в Москву прислал несколько масонских книг, а также и трактат о самовоспитании, рукописный и, надо быть, его собственного сочинения.
Я прочел
этот трактат раз десять… Кое-что
понял в нем, а другое пришлось совершенно не по зубам.
Я беру для выяснения моей мысли весьма узкий и ограниченный предмет, но при
этом главным образом обращаю ваше внимание на то, что дикарь догадался; он
понял суть посредством вдохновения.
— Никакого у вас собрания ложи не будет! — возглашал вполголоса Егор Егорыч. — Вы
меня не
поняли!.. Что главным образом нужно для принятия в масонство?.. Испытание и объяснение ищущему со стороны ритора!.. Положим, что Сусанна Николаевна в ближайший пост пожелает исповедаться, — возможно
это?
— Знаю и
понимаю! — воскликнул Егор Егорыч. — И неужели вы думаете, что
я вас захочу подвести под преследование?.. Чтобы отвратить
это,
я и изобретаю всякого рода таинственность и замаскированность, хотя скрытность в масонстве
мне по моему характеру всегда была противна, но что делать?.. И Христос совершал тайную вечерю!
—
Это я знаю хорошо-с, — ответил ему Тулузов, — но вы извольте принять в расчет, что
я вношу
эту сумму исключительно на учреждение дворянского пансиона. Надеюсь, что господа дворяне
поймут, для чьей пользы
я это делаю, и оценят мой поступок.
— Как же не
понять, помилуйте! Не олухи же они царя небесного! — горячился Иван Петрович. — И теперь вопрос, как в
этом случае действовать в вашу пользу?.. Когда по начальству
это шло,
я взял да и написал, а тут как и что
я могу сделать?.. Конечно,
я сегодня поеду в клуб и буду говорить тому, другому, пятому, десятому; а кто их знает, послушают ли они
меня; будут, пожалуй, только хлопать ушами…
Я даже не знаю, когда и баллотировка наступит?..
— Вы ошибаетесь!..
Это не предрассудок! Тогда какое же
это будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест, а кресты стали давать нынче за деньги… Признаюсь,
я не
понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие, а то где же тут будет какая-нибудь преемственность крови?.. Что же касается до вашего жертвователя, то
я не знаю, как на
это взглянет дворянство, но сам
я лично положу ему налево.
— Но, почтеннейший Иван Петрович,
мне теперь неловко в чем бы то ни было противоречить господину губернскому предводителю,
поймите вы
это! От него зависит успех моей баллотировки.
— Почему же не дадут? Что ты такое говоришь? Государственная тайна, что ли,
это? — горячился Сверстов. — Ведь
понимаешь ли ты, что
это мой нравственный долг!..
Я клятву тогда над трупом мальчика дал, что
я разыщу убийцу!.. И как
мне бог-то поспособствовал!.. Вот уж справедливо, видно, изречение, что кровь человеческая вопиет на небо…
Перед тем, как
мне ехать на ревизию, Миропе Дмитриевне угодно было (при
этом Аггей Никитич потер у себя под глоткой, как бы затем, чтобы утишить схвативший его горло спазм)… угодно было, — повторил он, — поручить всем ямщикам, всем почтальонам, чтобы они в каждой почтовой конторе говорили, что
это еду
я, мое высокоблагородие, начальник их, и чтобы господа почтмейстеры чувствовали
это и
понимали, так как
я желаю с них хапнуть!..
— Нет-с,
это не от семьи зависит, а человеком выходит! — воскликнул Аггей Никитич. — У нас, например, некоторые ротные командиры тоже порядочно плутовали, но
я, видит бог, копейкой казенной никогда не воспользовался… А тут вдруг каким хапалом оказался!.. Просто,
я вам говорю, на всю мою жизнь осрамлен!.. Как
я там ни уверял всех, что
это глупая выдумка почтальонов, однако все очень хорошо
понимают, что те бы выдумать не смели!
— А как
поймут?
Я, конечно, буду не такой, а другой, каким
я всегда был, но за супругу мою
я не поручусь… Она потихоньку от
меня, пожалуй, будет побирать, где только можно… Значит, что же выходит?.. Пока
я не разойдусь с ней,
мне нельзя служить, а не служить — значит, нечем жить!.. Расходиться же
мне, как вы говорите, не следует, и неблагородно
это будет!..
Из
этих намеков мужа и Егора Егорыча Миропа Дмитриевна хорошо
поняла, что она поймана с поличным, и ею овладело вовсе не раскаяние, которое ей предлагали, а злость несказуемая и неописуемая на своего супруга; в ее голове быстро промелькнули не мысли, нет, а скорее ощущение мыслей: «
Этот дурак, то есть Аггей Никитич, говорит, что любит
меня, а между тем разблаговещивает всем, что
я что-то такое не по его сделала, тогда как
я сделала
это для его же, дурака, пользы, чтобы придать ему вес перед его подчиненными!» Повторяемый столь часто в мыслях эпитет мужу: дурак и дурак — свидетельствовал, что Миропа Дмитриевна окончательно убедилась в недальности Аггея Никитича, но, как бы там ни было, по чувству самосохранения она прежде всего хотела вывернуться из того, что ставят ей в обвинение.
— Теперь
я понимаю! — заговорила она, почти смеясь. —
Это точно, что
я раз одному почтальону, хоть тут стояли и другие почтальоны, сказала, что Аггей Никитич — начальник всех почтмейстеров, и пускай они его примут с уважением!
—
Я понять не могу, почему дворянство упирается и не хочет
этого? — говорил Иван Петрович, топорщась и покачивая своим уже не красным, а фиолетовым носом.
— Ну, что такое
это?..
Я не
понимаю, — хмельной с хмельным? — продолжал было Иван Петрович, но Егор Егорыч не стал слушать, а, повернувшись назад, подошел к губернскому предводителю.
— Доказательство, что, когда он, — продолжал Максинька с заметной таинственностью, — наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы
этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с полицией она,
понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели за обед,
я, он и его, как мы называл «, желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей.
— Виноват, если
я тут в чем проговорился; но, как хотите,
это вот
я понимаю, что отец мой в двадцать лет еще сделался масоном, мать моя тоже масонка; они поженились друг с другом и с тех пор, как кукушки какие, кукуют одну и ту же масонскую песню; но чтобы вы… Нет,
я вам не верю.
— Научить их!.. Легко сказать!.. Точно они не
понимают, в какое время мы живем!.. Вон он —
этот каторжник и злодей — чуть не с триумфом носится в Москве!..
Я не ангел смертоносный, посланный богом карать нечистивцев, и не могу отсечь головы всем негодяям! — Но вскоре же Егор Егорыч почувствовал и раскаяние в своем унынии. — Вздор, — продолжал он восклицать, — правда никогда не отлетает из мира; жало ее можно притупить, но нельзя оторвать;
я должен и хочу совершить
этот мой последний гражданский подвиг!
— Но вы и не проживете,
я не дарить вас прошу
мне это именье, а продать… Вы не
поняли, значит, моих слов.