Неточные совпадения
— Девок-то! — укоризненно говорил Игнат. —
Мне сына надо!
Понимаешь ты? Сына, наследника! Кому
я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит? В монастырь, что ль, все отдать? Дадено им, — будет уж! Тебе оставить? Молельщица ты, — ты, и во храме стоя, о кулебяках думаешь. А помру
я — опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али
я для
этого работаю? Эх ты…
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных.
Понял? Они про
меня много могут худого сказать, —
это потому они скажут, что
я им — полный господин. Тут все дело в том завязло, что
я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг…
— Жалеть его — не за что. Зря орал, ну и получил, сколько следовало…
Я его знаю: он — парень хороший, усердный, здоровый и — неглуп. А рассуждать — не его дело: рассуждать
я могу, потому что
я — хозяин.
Это не просто, хозяином-то быть!.. От зуботычины он не помрет, а умнее будет… Так-то… Эх, Фома! Младенец ты… ничего не
понимаешь… надо учить тебя жить-то… Может, уж немного осталось веку моего на земле…
— «Зряща мя безгласна и бездыханна предлежаща, восплачьте обо
мне, братия и друзи…» — просил Игнат устами церкви. Но его сын уже не плакал: ужас возбудило в нем черное, вспухшее лицо отца, и
этот ужас несколько отрезвил его душу, упоенную тоскливой музыкой плача церкви о грешном сыне ее. Его обступили знакомые, внушительно и ласково утешая; он слушал их и
понимал, что все они его жалеют и он стал дорог всем.
— Ах, Фома! Какую
я книгу прочитала! Если б ты мог
это понимать!
— Ну,
я этого не
понимаю… — качая головой, сказал Фома. — Кто
это там о моем счастье заботится? И опять же, какое они счастье
мне устроить могут, ежели
я сам еще не знаю, чего
мне надо? Нет, ты вот что, ты бы на
этих посмотрела… на тех, что вот обедали…
— Эко! Один
я?
Это раз… Жить
мне надо?
Это два. В теперешнем моем образе совсем нельзя жить —
я это разве не
понимаю? На смех людям
я не хочу…
Я вон даже говорить не умею с людьми… Да и думать
я не умею… — заключил Фома свою речь и смущенно усмехнулся.
— В душе у
меня что-то шевелится, — продолжал Фома, не глядя на нее и говоря как бы себе самому, — но
понять я этого не могу. Вижу вот
я, что крестный говорит… дело все… и умно… Но не привлекает
меня… Те люди куда интереснее для
меня.
—
Пойми, душно
мне! Тесно
мне… Ведь разве
это жизнь? Разве так живут? Кто
я? Приживалка у отца… держат
меня для хозяйства… потом замуж! Опять хозяйство…
—
Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный человек… Яшка
понимает… Деньги?
Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда
поймешь, что все
это — сила человеческая, все
это — ум людской… Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут… И будешь ты в ту пору владыкой себя считать…
— Ежели видим мы, что, взяв разных людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, — должны мы признать, что
это умно… Потому — что такое человек в государстве? Не больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, —
понял? Людей, которые все одинаковой высоты и веса, — как
я хочу, так и положу…
— Подожди! И
я перестаю
понимать, что делается… Все
мне не нравится, все чужое стало… Все не так, как надо, все не то…
Я понимаю это, а сказать, что не так и почему, — не могу!..
—
Я сказал — ко-ко-тка… — произнес усатый человек, так двигая губами, точно он смаковал слово. — А если вы не
понимаете этого — мо-огу пояснить…
— Барин! — твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева. — Ты
мне всегда очень нравился… и вот идешь со
мной теперь…
Я это понимаю и могу ценить… Но только про нее не говори
мне худо. Какая бы она по-вашему ни была, — по-моему…
мне она дорога… для
меня она — лучшая! Так
я прямо говорю… уж если со
мной ты пошел — и ее не тронь… Считаю
я ее хорошей — стало быть, хороша она…
—
Я не могу
понять красот
этой прославленной русской песни… Что в ней? Волчий вой, голодное что-то, дикое… Э…
это собачьи немощи… Нет веселья, нет шика… Вы послушайте, что и как поет француз! Или — итальянец…
—
Я так
понимаю: одни люди — черви, другие — воробьи… Воробьи —
это купцы… Они клюют червей… Так уж им положено… Они — нужны… А
я и все вы — ни к чему… Мы живем без оправдания… Совсем не нужно нас… Но и те… и все — для чего?
Это надо
понять… Братцы!.. На что
меня нужно? Не нужно
меня!.. Убейте
меня… чтобы
я умер… хочу, чтобы
я умер…
— Молчи! Ты ничего не
понимаешь! — резко крикнул Ежов. — Ты думаешь —
я пьян?
Это тело мое пьяно, а душа — трезва… она всегда трезва и все чувствует… О, сколько гнусного на свете, тупого, жалкого! И люди
эти, глупые, несчастные люди…
— Ты сказал —
я не
поняла — как
это?
Я спросила: «Если все
это утопии, по-твоему, если
это невозможно… мечты… то что же делать человеку, которого не удовлетворяет жизнь?»
— Милостивые государи! — повысив голос, говорил Маякин. — В газетах про нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де с
этой культурой не знакомы, мы-де ее не желаем и не
понимаем. И называют нас дикими людьми… Что же
это такое — культура? Обидно
мне, старику, слушать этакие речи, и занялся
я однажды рассмотрением слова — что оно в себе заключает?