Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья.
Что же
до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую
я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ,
что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (с неудовольствием).А, не
до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Хлестаков. Да
что?
мне нет никакого дела
до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь,
до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь,
что у
меня нет ни копейки.
Хлестаков. Нет, батюшка
меня требует. Рассердился старик,
что до сих пор ничего не выслужил в Петербурге. Он думает,
что так вот приехал да сейчас тебе Владимира в петлицу и дадут. Нет,
я бы послал его самого потолкаться в канцелярию.
)Мы, прохаживаясь по делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним помещиком, зашли нарочно в гостиницу, чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие, потому
что я не так, как иной городничий, которому ни
до чего дела нет; но
я,
я, кроме должности, еще по христианскому человеколюбию хочу, чтоб всякому смертному оказывался хороший прием, — и вот, как будто в награду, случай доставил такое приятное знакомство.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь
я вижу, — из
чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну
что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно.
Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый:
до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Я раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах — еще ничего, а как добрался
до Александра Македонского, то
я не могу вам сказать,
что с ним сделалось.
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера
мне подсунули чего-то за завтраком: в голове
до сих пор стучит. Здесь, как
я вижу, можно с приятностию проводить время.
Я люблю радушие, и
мне, признаюсь, больше нравится, если
мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая,
что еще можно бы… Нет,
я не знаю, а
мне, право, нравится такая жизнь.
Молиться в ночь морозную
Под звездным небом Божиим
Люблю
я с той поры.
Беда пристигнет — вспомните
И женам посоветуйте:
Усердней не помолишься
Нигде и никогда.
Чем больше
я молилася,
Тем легче становилося,
И силы прибавлялося,
Чем чаще
я касалася
До белой, снежной скатерти
Горящей головой…
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала
я,
За дело принялась.
Три года, так считаю
я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Дела-то все недавние,
Я был в то время старостой,
Случился тут — так слышал сам,
Как он честил помещиков,
До слова помню всё:
«Корят жидов,
что предали
Христа… а вы
что сделали?
Стародум. О сударыня!
До моих ушей уже дошло,
что он теперь только и отучиться изволил.
Я слышал об его учителях и вижу наперед, какому грамотею ему быть надобно, учася у Кутейкина, и какому математику, учася у Цыфиркина. (К Правдину.) Любопытен бы
я был послушать,
чему немец-то его выучил.
Софья. Сегодня, однако же, в первый раз здешняя хозяйка переменила со
мною свой поступок. Услышав,
что дядюшка мой делает
меня наследницею, вдруг из грубой и бранчивой сделалась ласковою
до самой низкости, и
я по всем ее обинякам вижу,
что прочит
меня в невесты своему сыну.
Стародум(читает). «…
Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без того ее не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо
до тебя принадлежит.
Я сказывал тебе,
что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный.
Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко
мне…
Правдин (останавливая ее). Поостановитесь, сударыня. (Вынув бумагу и важным голосом Простакову.) Именем правительства вам приказываю сей же час собрать людей и крестьян ваших для объявления им указа,
что за бесчеловечие жены вашей,
до которого попустило ее ваше крайнее слабомыслие, повелевает
мне правительство принять в опеку дом ваш и деревни.
Г-жа Простакова.
Что,
что ты от
меня прятаться изволишь? Вот, сударь,
до чего я дожила с твоим потворством. Какова сыну обновка к дядину сговору? Каков кафтанец Тришка сшить изволил?
Скотинин. Кого? За
что? В день моего сговора!
Я прошу тебя, сестрица, для такого праздника отложить наказание
до завтрева; а завтра, коль изволишь,
я и сам охотно помогу. Не будь
я Тарас Скотинин, если у
меня не всякая вина виновата. У
меня в этом, сестрица, один обычай с тобою. Да за
что ж ты так прогневалась?
Правдин. Не бойтесь. Их, конечно, ведет офицер, который не допустит ни
до какой наглости. Пойдем к нему со
мной.
Я уверен,
что вы робеете напрасно.
— И тех из вас, которым ни
до чего дела нет,
я буду миловать; прочих же всех — казнить.
В короткое время он
до того процвел,
что начал уже находить,
что в Глупове ему тесно, а"нужно-де
мне, Козырю, вскорости в Петербурге быть, а тамо и ко двору явиться".
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы
меня, а
я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы —
что же-с! Все это вам же на пользу-с! По
мне, даже монументы воздвигайте —
я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому
что тут недолго и
до греха. Имущества свои попалите, сами погорите —
что хорошего!
— И будете вы платить
мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на
меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть
мне отдай, другую
мне же, третью опять
мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А
до прочего вам ни
до чего дела нет!
— Да, может быть…
Что до меня, то
я исполняю свой долг. Это всё,
что я могу сделать.
— По делом за то,
что всё это было притворство, потому
что это всё выдуманное, а не от сердца. Какое
мне дело было
до чужого человека? И вот вышло,
что я причиной ссоры и
что я делала то,
чего меня никто не просил. Оттого
что всё притворство! притворство! притворство!…
— Откуда
я? — отвечал он на вопрос жены посланника. —
Что же делать, надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и всё с новым удовольствием. Прелесть!
Я знаю,
что это стыдно; но в опере
я сплю, а в Буффах
до последней минуты досиживаю, и весело. Нынче…
«Откуда взял
я это? Разумом,
что ли, дошел
я до того,
что надо любить ближнего и не душить его?
Мне сказали это в детстве, и
я радостно поверил, потому
что мне сказали то,
что было у
меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому
что это неразумно».
Разве
я не знаю вперед,
что мои друзья никогда не допустят
меня до дуэли — не допустят того, чтобы жизнь государственного человека, нужного России, подверглась опасности?
― Арсений доходит
до крайности,
я всегда говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И правду говорит папа,
что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали в антресолях, а родители жили в бельэтаже; теперь напротив ― родителей в чулан, а детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны жить, а всё для детей.
Ты не поверишь, но
я до сих пор думала,
что я одна женщина, которую он знал.
— Так нельзя жить! Это мученье!
Я страдаю, ты страдаешь. За
что? — сказала она, когда они добрались наконец
до уединенной лавочки на углу липовой аллеи.
— Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: —
Я оттого и не люблю этого слова,
что оно для
меня слишком много значит, больше гораздо,
чем вы можете понять, — и она взглянула ему в лицо. —
До свиданья!
—
Мне очень жаль,
что тебя не было, — сказала она. — Не то,
что тебя не было в комнате…
я бы не была так естественна при тебе…
Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, — говорила она, краснея
до слез. — Но
что ты не мог видеть в щелку.
— Ах, как
я рада вас видеть! — сказала она, подходя к ней. —
Я вчера на скачках только
что хотела дойти
до вас, а вы уехали.
Мне так хотелось видеть вас именно вчера. Не правда ли, это было ужасно? — сказала она, глядя на Анну своим взглядом, открывавшим, казалось, всю душу.
— Ужаснее всего то,
что ты — какая ты всегда, и теперь, когда ты такая святыня для
меня, мы так счастливы, так особенно счастливы, и вдруг такая дрянь… Не дрянь, зачем
я его браню?
Мне до него дела нет. Но за
что мое, твое счастие?..
— Для тебя это не имеет смысла, потому
что до меня тебе никакого дела нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно,
что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь,
что это притворство. Ты ведь говорил вчера,
что я не люблю дочь, а притворяюсь,
что люблю эту Англичанку,
что это ненатурально;
я бы желала знать, какая жизнь для
меня здесь может быть натуральна!
— Ты сказал, чтобы всё было, как было.
Я понимаю,
что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин,
чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили,
что Вронский не должен бояться,
что он нежно и осторожно дотронется
до больного места. — Но
я женат, и поверь,
что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин,
чем если бы ты знал их тысячи.
—
Что же касается
до того,
что тебе это не нравится, то извини
меня, — это наша русская лень и барство, а
я уверен,
что у тебя это временное заблуждение, и пройдет.
— Ну, как
я рад,
что добрался
до тебя! Теперь
я пойму, в
чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право,
я завидую тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая,
что не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли:
я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот
что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех
до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а
я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
Но ему во всё это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего: оттого ли,
что ничего не выходило из каламбура: «было дело
до Жида, и
я дожида-лся», или от чего-нибудь другого. Когда же наконец Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел.
— Да нет, да нет, нисколько, ты пойми
меня, — опять дотрогиваясь
до его руки, сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен,
что это прикосновение смягчает зятя. —
Я только говорю одно: ее положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не потеряешь.
Я тебе всё так устрою,
что ты не заметишь. Ведь ты обещал.
— Картина ваша очень подвинулась с тех пор, как
я последний раз видел ее. И как тогда, так и теперь
меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так понимаешь этого человека, доброго, славного малого, но чиновника
до глубины души, который не ведает,
что творит. Но
мне кажется…
«
Я совсем здорова и весела. Если ты за
меня боишься, то можешь быть еще более спокоен,
чем прежде. У
меня новый телохранитель, Марья Власьевна (это была акушерка, новое, важное лицо в семейной жизни Левина). Она приехала
меня проведать. Нашла
меня совершенно здоровою, и мы оставили ее
до твоего приезда. Все веселы, здоровы, и ты, пожалуйста, не торопись, а если охота хороша, останься еще день».
— Вот и
я, — сказал князь. —
Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще
до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а
я никакой к ним любви не чувствую?
Я очень огорчался, думал,
что я урод или
что так Карлсбад на
меня действует. Но, приехав сюда,
я успокоился,
я вижу,
что и кроме
меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
Будет то,
что я, зная вперед то,
что никогда дело не дойдет
до опасности, захотел только придать себе этим вызовом некоторый ложный блеск.
— Да, но вы себя не считаете. Вы тоже ведь чего-нибудь стóите? Вот
я про себя скажу.
Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи. Теперь
я работаю больше,
чем на службе, и, так же как вы, получаю пять процентов, и то дай Бог. А свои труды задаром.
— Дарья Александровна, — сказал он, краснея
до корней волос, —
я удивляюсь даже,
что вы, с вашею добротой, не чувствуете этого. Как вам просто не жалко
меня, когда вы знаете…
— Для тебя, для других, — говорила Анна, как будто угадывая ее мысли, — еще может быть сомнение; но для
меня… Ты пойми,
я не жена; он любит
меня до тех пор, пока любит. И
что ж,
чем же
я поддержу его любовь? Вот этим?
И
я до сих пор не знаю, хорошо ли сделала,
что послушалась ее в это ужасное время, когда она приезжала ко
мне в Москву.
—
Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да,
я знаю,
что вы все совершенство; но
что же делать,
что я дурная? Этого бы не было, если б
я не была дурная. Так пускай
я буду какая есть, но не буду притворяться.
Что мне зa дело
до Анны Павловны! Пускай они живут как хотят, и
я как хочу.
Я не могу быть другою… И всё это не то, не то!..