Неточные совпадения
Я до такой степени привыкк ним,
что, право, не приходит даже на мысль вдумываться, в
чем собственно заключаются те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите
меня,
что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь,
я не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Но
я стою на одном:
что частные вопросы не имеют права загромождать
до такой степени человеческие умы, чтобы исключать вопросы общие.
Я предпочитаю лгуна-лицемера уже по тому одному,
что он никогда не лжет
до конца, но лжет и оглядывается.
Сквозь беспокойную дорожную дремоту
я слышу говор проснувшихся соседей, который, постепенно оживляясь и оживляясь, усиливается наконец
до того,
что нечего и думать о сне.
Мы высыпаем на платформы и спешим проглотить по стакану скверного чая. При последнем глотке
я вспоминаю,
что пью из того самого стакана, в который, за пять минут
до прихода поезда, дышал заспанный мужчина, стоящий теперь за прилавком, дышал и думал: «Пьете и так… дураки!» Возвратившись в вагон,
я пересаживаюсь на другое место, против двух купцов, с бородами и в сибирках.
Все это делало перспективу предстоявшего чаепития
до того несоблазнительною,
что я уж подумывал, не улепетнуть ли
мне в более скромное убежище от либерально-полицейских разговоров моего случайного собеседника!
— Нет-с,
до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один, так и тот намеднись при всей публике так и ляпнул: цифру
мне подайте! цифру! ни во
что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
— Знаете ли, однако ж,
что это
до того любопытно,
что мне хотелось бы, чтобы вы кой-что разъяснили.
Что значит, например, выражение «распространять протолериат»? или другое: «распущать прокламацию»?
— Гм… значит, и
я уж сделался в ваших глазах подозрительным… Скоренько! Нет, коли так, то рассказывайте. Поймите,
что ведь
до сих пор вы ничего еще не сказали, кроме того,
что дождь — от облаков.
— Позволю себе спросить вас: ежели бы теперича они не злоумышляли, зачем же им было бы опасаться,
что их подслушают? Теперича, к примеру, если вы, или
я, или господин капитан… сидим мы, значит, разговариваем… И как у нас злых помышлений нет, то неужели мы станем опасаться,
что нас подслушают! Да милости просим! Сердце у нас чистое, помыслов нет — хоть
до завтрева слушайте!
— Не знаю;
до сих пор ничего замечательного не вижу… Понял
я из ваших слов одно:
что господин Парначев пропагандирует своевременную уплату недоимок — так ведь это не возбраняется!
— Следствие по этому делу уже начато. Производят его люди, известные своею деятельностью и ловкостью, но
я должен сознаться,
что до сих пор никакого существенного результата не достигнуто.
— И, сверх того,
я убежден,
что с помощью этого ничтожного клочка бумаги, которому, по-видимому, придается такое узкое значение, можно, при некоторой ловкости, дойти
до поразительнейших разветвлений и заключений! — продолжал
я, увлекаясь больше и больше и даже незаметно для самого себя переходя в запальчивость.
Но запальчивость эта не только не оскорбила генерала, но, напротив того, понравилась ему. На губах его скользнула ангельская улыбка. Это
до такой степени тронуло
меня,
что и на моих глазах показались слезы. Клянусь, однако ж,
что тут не было лицемерия с моей стороны, а лишь только счастливое стечение обстоятельств!
— Напротив! всегда будьте искренни!
Что же касается
до вашего великодушного желания, то
я тем более ничего не имею против удовлетворения его,
что в свое время, без вреда для дела, наименование «заблуждающихся» вновь можно будет заменить наименованием злоумышленников… Не правда ли?
Не знаю, как
я дошел
до своей квартиры. Нервы мои были так возбуждены,
что я буквально целые полчаса рыдал. О, если б все подчиненные умели понимать и ценить сердца своих начальников!
Пишу к тебе кратко, зная,
что теперь тебе не
до писем. Будь добр, мой друг, и впредь утешай
меня, как всегда утешал. Благословляя тебя на новый труд, остаюсь любящая тебя
Пишешь ты также,
что в деле твоем много высокопоставленных лиц замешано, то признаюсь, известие это
до крайности
меня встревожило. Знаю,
что ты у
меня умница и пустого дела не затеешь, однако не могу воздержаться, чтобы не сказать: побереги себя, друг мой! не поставляй сим лицам в тяжкую вину того,
что, быть может, они лишь по легкомыслию своему допустили! Ограничь свои действия Филаретовым и ему подобными!
Успех кажется
мне до такой степени несомненным,
что я уже заранее дал назначение своему гонорару.
До такой степени это поразило
меня,
что, взойдя на парадное крыльцо,
я даже предложил себе вопрос, не дать ли тягу.
—
Что и говорить! Вот и у вас, сударь, головка-то беленька стала, а об стариках и говорить нечего. Впрочем,
я на себя не пожалуюсь: ни единой во
мне хворости
до сей поры нет! Да
что же мы здесь стоим! Милости просим наверх!
Пошли в дом; лестница отличная, светлая; в комнатах — благолепие. Сначала
мне любопытно было взглянуть, каков-то покажется Осип Иванович среди всей этой роскоши, но
я тотчас же убедился,
что для моего любопытства нет ни малейшего повода:
до такой степени он освоился со своею новою обстановкой.
— Какое же дело! Вино вам предоставлено было одним курить — кажется, на
что статья подходящая! — а много ли барыша нажили! Побились, побились, да к тому же Дерунову на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь все заводы в округе у
меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно,
до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да живи на теплых водах!
— Я-то сержусь!
Я уж который год и не знаю,
что за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого же
я и пользу имею, как не от мужичка!
Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь
мне с мужика получать! уж
я своего не упущу, всё
до копейки выберу!
Я удивляюсь даже,
что Деруновы
до такой степени скромны и сдержанны. Имей
я их взгляды на бунты и те удобства, которыми они пользуются для проведения этих взглядов,
я всякого бы человека, который
мне нагрубил или просто не понравился, со свету бы сжил. Писал бы да пописывал:"И при сем, якобы армий совсем не нужно, говорил!"И наверное получил бы удовлетворение…
Это чувство обоюдной подозрительности
до того противно,
что я немедленно начинаю ощущать странную потребность освободиться от него.
Но ведь для этого надобно жить в Чемезове, надобно беспокоиться, разговаривать, хлопать по рукам, запрашивать, уступать… А главное, жить тут, жить с чистым сердцем, на глазах у всевозможных сердцеведцев, официальных и партикулярных, которыми кишит современная русская провинция! Вот
что страшит. Еще в Петербурге
до меня доходили, через разных приезжих из провинции, слухи об этих новоявленных сердцеведцах.
Я столько видел в то время чудес,
что не мог, не имел права быть скептиком.
Я знал губернатора, который был
до того либерален,
что не верил даже в существование тверди небесной.
Я знал генерала, который
до того скептически относился к"чудесам кровопускания",
что говорил
мне...
Ежедневные разъезды по одним и тем же местам, беспрерывные разговоры об одних и тех же предметах
до того расшатали мои нервы,
что мне почти всю ночь не спалось.
Надо вам сказать, милая Марья Потапьевна,
что никто никогда в целом мире не умел так стучать зубами, как стучал адвокат Легкомысленный. Слушая его,
я иногда переносился мыслью в Испанию и начинал верить в существование кастаньет. Во всяком случае, этот стук
до того раздражил мои возбужденные нервы,
что я, несмотря на все страдания, не мог ни на минуту уснуть.
— Нет,
я ничего! По
мне что! пожалуй, хоть
до завтрева языком мели!
Я вот только насчет срамословия: не то, говорю, срамословие, которое от избытка естества, а то, которое от мечтания. Так ли
я, сударь, говорю? — обратился Осип Иваныч ко
мне.
— Да как вам сказать!
Я думаю,
что вообще, и"от избытка естества", и"от мечтания", материя эта сама по себе так скудна,
что если с утра
до вечера об ней говорить, то непременно, в конце концов, должно почувствоваться утомление.
По крайней мере,
что касается
до меня, то хотя
я и понимал довольно отчетливо,
что Дерунов своего рода вампир, но наружное его добродушие всегда как-то подкупало
меня.
Что касается
до дипломата, то он взглянул на
меня с недоумением, почти неприязненно.
—
Что касается
до меня, то
я совершенно вашего мнения, барон! — вступился «калегвард», приверженец Жюдик, —
я говорю: жест актрисы никогда не должен давать всё сразу; он должен оставлять желать, должен возбуждать воображение, открывать перед ним перспективы…
— А знаете ли
что! Ведь
я это семейство
до сих пор за образец патриархальности нравов почитал. Так это у них тихо да просто… Ну, опять и медалей у него на шее сколько! Думаю: стало быть, много у этого человека добродетелей, коли начальство его отличает!
— Ну, так
я и знал! Это изумительно! Изумительно, какие у нас странные сведения об отечестве! — горячится Улисс, — а
что касается
до сбыта, то об этом беспокоиться нечего; сбыт мы найдем.
— Еще бы! Разумеется, кому же лучше знать!
Я об том-то и говорю: каковы в Петербурге сведения! Да-с, вот извольте с такими сведениями дело делать!
Я всегда говорил:"Господа! покуда у вас нет живогоисследования,
до тех пор все равно,
что вы ничего не имеете!"Правду
я говорю? правду?
«Извините
меня, милый папенька (писал он), но вы, живучи в деревне,
до того переплелись со всяким сбродом,
что вещи, не стоящие ломаного гроша, принимают в ваших глазах размеры чего-то важного».
И
я, значит, видючи,
что эта пустошь примерно не пять тысяч стоит, а восемь, докладываю:"Не лучше ли, мол, ваше превосходительство, попридержаться
до времени?"И коли-ежели при сем господин
мне вторительно приказывает:"Беспременно эту самую пустошь чтоб за пять тысяч продать" — должен ли
я господина послушаться?
— Неужто это Григорий Александрыч? — спрашиваю
я,
до такой степени изумленный,
что мне не приходит даже на мысль остановить лошадей, чтоб поздороваться с маститым свидетелем игр моего детства.
— Да уж где только эта кляуза заведется — пиши пропало. У нас
до Голозадова насчет этого тихо было, а поселился он — того и смотри, не под суд, так в свидетели попадешь! У всякого, сударь, свое дело есть, у него у одного нет; вот он и рассчитывает:"
Я, мол, на гулянках-то так его доеду,
что он последнее отдаст, отвяжись только!"
Но, с другой стороны,
я очень хорошо понимаю,
что на дело моей доверительницы можно, было взглянуть и с иной точки зрения (поощренный успехом, адвокат
до того разыгрался,
что с самою любезною откровенностью, казалось, всем и каждому говорил:"
Я шалопай очень разносторонний, господа!
я и не такие штуки проделать согласен!").
А так как только
что проведенный вечер был от начала
до конца явным опровержением той теории поочередных высказов, которую
я, как либерал и притом «красный», считаю необходимым условием истинного прогресса, то очевидно,
что впечатление, произведенное на
меня всем слышанным и виденным, не могло быть особенно благоприятным.
Но еще более неблагоприятно подействовал вечер на друга моего Тебенькова. Он, который обыкновенно бывал словоохотлив
до болтливости, в настоящую минуту угрюмо запахивался в шубу и лишь изредка, из-под воротника, разрешался афоризмами, вроде:"Quel taudis! Tudieu, quel execrable taudis"[
Что за кабак! Черт возьми, какой мерзкий кабак! (франц.)] или: «Ah, pour l'amour du ciel! ou me suis-je donc fourre!» [Бог мой, куда
я попал! (франц.)] и т. д.
Я мог бы еще поправить свою репутацию (да и то едва ли!), написав, например, вторую"Парашу Сибирячку"или что-нибудь вроде"С белыми Борей власами", но, во-первых, все это уж написано, а во-вторых, к моему несчастию, в последнее время
меня до того одолела оффенбаховская музыка,
что как только
я размахнусь, чтоб изобразить монолог «Неизвестного» (воображаемый монолог этот начинается так:"И
я мог усумниться!
Дойдя
до этого «тогда», он скромно умолкает, но
я очень хорошо понимаю,
что"тогда"-то именно и должно наступить царство того серьезного либерализма, который понемножку да помаленьку, с божьею помощью, выдаст сто один том «Трудов», с таковым притом заключением, чтобы всем участвовавшим в «Трудах», в вознаграждение за рвение и примерную твердость спинного хребта, дать в вечное и потомственное владение хоть по одной половине уезда в плодороднейшей полосе Российской империи, и затем уже всякий либерализм навсегда прекратить.
— Нет, ты заметь! — наконец произносит он, опять изменяя «вы» на «ты», — заметь, как она это сказала:"а вы, говорит, милый старец, и
до сих пор думаете,
что Ева из Адамова ребра выскочила?"И из-за
чего она
меня огорошила? Из-за того только,
что я осмелился выразиться,
что с одной стороны история, а с другой стороны Священное писание… Ah, sapristi! Les gueuses! [А, черт возьми! Негодяйки! (франц.)]
По крайней мере,
что касается
до меня, то
я сразу осадил бы наглеца.