Неточные совпадения
— Вот
до чего договорились, — перервал он, — велите скорей подавать
что там у вас есть: яичница,
что ли? Забыть вас! Как могли вы подумать? Бог накажет
меня…
— Очень. Время проходит, а ты
до сих пор
мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого,
что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— «Хотя и не вешается
мне на шею», — продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись
до него, поскорей сел на свое место. — А желает добра потому,
что не имеет причины и побуждения желать зла и потому
что его просила обо
мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит,
что меня не любит — и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и
я еще не люблю его, хотя и уверяю в противном».
— Пиши, пиши: «Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит,
что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со
мной, обнявшись, с утра
до вечера, потому
что это вовсе не нужно, да ему и некогда». «Враг искренних излияний», — это можно оставить: это хорошо. Написал?
— Как иногда в других — и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка
я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину
до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь,
что тут не было бы присутствия высшей силы?
— Уж дал! А! — сказал с досадой дядя, — тут отчасти
я виноват,
что не предупредил тебя; да
я думал,
что ты не
до такой степени прост, чтоб через две недели знакомства давать деньги взаймы. Нечего делать, грех пополам, двенадцать с полтиной считай за
мной.
— Ох, нет!
Я предчувствую,
что ты еще много кое-чего перебьешь у
меня. Но это бы все ничего: любовь любовью; никто не мешает тебе; не нами заведено заниматься особенно прилежно любовью в твои лета, но, однако ж, не
до такой степени, чтобы бросать дело; любовь любовью, а дело делом…
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как
я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься.
Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются,
что не успеешь и помешать; а то через год!
до тех пор она еще надует тебя…
—
Я говорю: «Ну где теперь Александру Федорычу быть? — продолжала Марья Михайловна, — уж половина пятого». — «Нет, говорит, maman, надо подождать, — он будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю
я, Наденька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет;
я проголодалась». — «Нет, говорит, еще подождать надо,
до пяти часов». Так и проморила
меня.
Что, неправда, сударыня?
«Таких людей не бывает! — подумал огорченный и изумленный Александр, — как не бывает? да ведь герой-то
я сам. Неужели
мне изображать этих пошлых героев, которые встречаются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа, делают,
что все делают, — эти жалкие лица вседневных мелких трагедий и комедий, не отмеченные особой печатью… унизится ли искусство
до того?..»
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч!
Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька; да она еще ребенок:
что смыслит? где ей ценить людей!
Я каждый день твержу ей:
что это, мол, Александра Федорыча не видать,
что не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день
до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: «
Что это, maman, кого вы ждете?
мне кушать хочется, и графу,
я думаю, тоже…»
— Да, так-таки и говорит и торопит.
Я ведь строга, даром
что смотрю такой доброй.
Я уж бранила ее: «То ждешь, мол, его
до пяти часов, не обедаешь, то вовсе не хочешь подождать — бестолковая! нехорошо! Александр Федорыч старый наш знакомый, любит нас, и дяденька его Петр Иваныч много нам расположения своего показал… нехорошо так небрежничать! он, пожалуй, рассердится да не станет ходить…»
Я не понимаю этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения мира
до наших времен: сердиться на соперника! может ли быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за
что? за то,
что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела пойдут лучше, если мы его накажем!
Не
я ли твердил тебе,
что ты
до сих пор хотел жить такою жизнию, какой нет?
— Да так. Ведь страсть значит, когда чувство, влечение, привязанность или что-нибудь такое — достигло
до той степени, где уж перестает действовать рассудок? Ну
что ж тут благородного?
я не понимаю; одно сумасшествие — это не по-человечески. Да и зачем ты берешь одну только сторону медали?
я говорю про любовь — ты возьми и другую и увидишь,
что любовь не дурная вещь. Вспомни-ка счастливые минуты: ты
мне уши прожужжал…
«Давно ли ты здесь?» Удивился,
что мы
до сих пор не встретились, слегка спросил,
что я делаю, где служу, долгом счел уведомить,
что он имеет прекрасное место, доволен и службой, и начальниками, и товарищами, и… всеми людьми, и своей судьбой… потом сказал,
что ему некогда,
что он торопится на званый обед — слышите, ma tante? при свидании, после долгой разлуки, с другом, он не мог отложить обеда…
«А
что? — вдруг перебил он с испугом, — верно, обокрали?» Он думал,
что я говорю про лакеев; другого горя он не знает, как дядюшка:
до чего может окаменеть человек!
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь.
Я благодаря людям низошел
до жалкого понятия и о дружбе, как о любви… Вот
я всегда носил с собой эти строки, которые казались
мне вернейшим определением этих двух чувств, как
я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу,
что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь — это коварные слова!..
—
Что за дело? Разве
до меня не долетают брызги этой грязи, в которой купаются люди? Вы знаете,
что случилось со
мною, — и после всего этого не ненавидеть, не презирать людей!
— Ну, хорошо; возьмем несветские.
Я уж доказывал тебе, не знаю только, доказал ли,
что к своей этой… как ее? Сашеньке,
что ли? ты был несправедлив. Ты полтора года был у них в доме как свой: жил там с утра
до вечера, да еще был любим этой презренной девчонкой, как ты ее называешь. Кажется, это не презрения заслуживает…
Когда умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов не станут говорить обо
мне, отдаленные века, потомство, мир не наполнятся моим именем, не узнают,
что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и
я не буду утешаться этим в гробе, если
я и гроб уцелеем как-нибудь
до потомства.
— Все еще не понимаешь! А затем, мой милый,
что он сначала будет с ума сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив
до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это в пятый раз
я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
«А! знаю
я,
что это такое! — думал он, — дай волю, оно бы и пошло! Вот и любовь готова: глупо! Дядюшка прав. Но одно животное чувство
меня не увлечет, — нет,
я до этого не унижусь».
— Да; но вы не дали
мне обмануться:
я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы
до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали
мне,
что это общий порядок, — и
я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве,
что успели доказать,
что дружбы нет.
Я доказывал тебе,
что человеку вообще везде, а здесь в особенности, надо работать, и много работать, даже
до боли в пояснице… цветов желтых нет, есть чины, деньги: это гораздо лучше!
Нельзя же
мне было нянчиться с тобой с утра
до вечера:
что мне за надобность?
Я говорил тебе дело, потому
что ты просил
меня об этом; а
что из этого вышло, то уж
до меня не касается.
— Ничего, матушка; уж шестой ребеночек в походе. Недели через две ожидают. Просили
меня побывать около того времени. А у самих в доме бедность такая,
что и не глядел бы. Кажись,
до детей ли бы? так нет: туда же!
— Все вы хороши на словах! — сказала Анна Павловна. — А как дело делать, так вас тут нет! Видно, хорошо смотрел за барином: допустил
до того,
что он, голубчик мой, здоровье потерял! Смотрел ты! Вот ты увидишь у
меня…
— Нет, нет, боже сохрани! — отвечала она, — он не велел себя будить. «Кушайте, говорит, одни: у
меня аппетиту нет;
я лучше усну, говорит: сон подкрепит
меня; разве вечером захочу». Так вы вот
что сделайте, Антон Иваныч: уж не прогневайтесь на
меня, старуху:
я пойду затеплю лампадку да помолюсь, пока Сашенька почивает;
мне не
до еды; а вы откушайте одни.
— Послушай, друг мой, Сашенька, — сказала она однажды, — вот уж с месяц, как ты живешь здесь, а
я еще не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча, смотришь в землю. Или тебе ничто не мило на родной стороне? Видно, на чужой милее; тоскуешь по ней,
что ли? Сердце мое надрывается, глядя на тебя.
Что с тобой сталось? Расскажи ты
мне:
чего тебе недостает?
я ничего не пожалею. Обидел ли кто тебя:
я доберусь и
до того.
— Хороши же там у вас девушки:
до свадьбы любят! Изменила! мерзавка этакая! Счастье-то само просилось к ней в руки, да не умела ценить, негодница! Увидала бы
я ее,
я бы ей в рожу наплевала.
Чего дядя-то смотрел? Кого это она нашла лучше, посмотрела бы
я?..
Что ж, разве одна она? полюбишь в другой раз.
— Изменил!.. — повторила она. — Видно, беспутная какая-нибудь! — прибавила потом. — Подлинно омут, прости господи: любят
до свадьбы, без обряда церковного; изменяют…
Что это делается на белом свете, как поглядишь! Знать, скоро света преставление!.. Ну, скажи, не хочется ли тебе чего-нибудь? Может быть, пища тебе не по вкусу?
Я из города повара выпишу…
Однажды Агашка — вот
что теперь за Кузьмой, его третья изба от околицы — толкнула как-то тебя, да нос
до крови и расшиби: отец порол, порол ее,
я насилу умолила.
— Боже мой! зачем
мне свобода? — сказала Лизавета Александровна, —
что я стану с ней делать? Ты
до сих пор так хорошо, так умно распоряжался и
мной и собой,
что я отвыкла от своей воли; продолжай и вперед; а
мне свобода не нужна.
—
Я никогда не сомневалась в твоих способностях, — сказала она. —
Я вполне уверена,
что ты не остановишься на половине дороги, а пойдешь
до конца…
— Слушай еще. Тебе известно,
что я расчелся со своими компаньонами и завод принадлежит
мне одному. Он приносит
мне до сорока тысяч чистого барыша, без всяких хлопот. Он идет как заведенная машина.
— Пощади
меня, Лиза, и не добирайся
до этой мысли, — возразил Петр Иваныч, — иначе ты увидишь,
что я не из железа создан…
Я повторяю тебе,
что я хочу жить не одной головой: во
мне еще не все застыло.