Неточные совпадения
— В работники хочешь? — сказал он Алексею. —
Что же? Милости просим. Про тебя слава идет добрая, да и сам
я знаю работу твою: знаю,
что руки у тебя золото… Да
что ж это, парень? Неужели у вас
до того дошло,
что отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь, отец прислал. Не своей волей ты рядиться пришел?
— Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. — Ты вот послушай-ка,
что я скажу тебе, только не серчай, коли молвится слово не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то,
что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна
до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше
меня знаешь.
— Несодеянное говоришь! — зачал он. —
Что за речи у тебя стали!.. Стану
я дочерей продавать!.. Слушай,
до самого Рождества Христова единого словечка про свадьбу тебе не молвлю… Целый год — одумаешься тем временем. А там поглядим да посмотрим… Не кручинься же, голубка, — продолжал Патап Максимыч, лаская дочь. — Ведь ты у
меня умница.
— Ну вот, умница, — сказала она, взявши руками раскрасневшиеся от подавляемого волнения Настины щеки. — Молодец девка! Можно чести приписать!.. Важно отца отделала!..
До последнего словечка все слышала, у двери все время стояла… Говорила
я тебе,
что струсит… По-моему вышло…
— Ты все шутки шутишь, Фленушка, а
мне не
до них, — тяжело вздыхая, сказала Настя. — Как подумаю,
что будет впереди, сердце так и замрет… Научила ты
меня, как с тятенькой говорить… Ну, смиловался, год не хочет про свадьбу поминать… А через год-от
что будет?
— А
я вот
что, Алексеюшка, думаю, — с расстановкой начал Патап Максимыч. — Поговорить бы тебе с отцом, не отпустит ли он тебя ко
мне в годы. Парень ты золотой,
до всякого нашего дела доточный, про токарное дело нечего говорить, вот хоть насчет сортировки и всякого другого распоряженья…
Я бы тебя в приказчики взял. Слыхал, чать, про Савельича покойника? На его бы место тебя.
— Проведи его туда. Сходи, Алексеюшка, уладь дело, — сказал Патап Максимыч, — а то и впрямь игуменья-то ее на поклоны поставит. Как закатит она тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами пройти, спину-то, чай, после не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное
я один разберу… А к отцу-то сегодня сходи же.
Что до воскресенья откладывать!
— Совесть-то есть, аль на базаре потерял? — продолжала Фленушка. — Там по нем тоскуют, плачут, убиваются, целы ночи глаз не смыкают, а он еще спрашивает… Ну, парень, была бы моя воля, так бы
я тебя отделала,
что до гроба жизни своей поминать стал, — прибавила она, изо всей силы колотя кулаком по Алексееву плечу.
— Ты знаешь, каково
мне, крестнинька.
Я тебе сказывала, — шепотом ответила Настя. — Высижу вечер, и завтра все праздники высижу; а веселой быть не смогу… Не
до веселья
мне, крестнинька!.. Вот еще знай: тятенька обещал целый год не поминать
мне про этого. Если слово забудет да при
мне со Снежковыми на сватовство речь сведет, таких чудес натворю,
что, кроме сраму, ничего не будет.
— Горько
мне стало на родной стороне. Ни на
что бы тогда не глядел
я и не знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во
мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил
я покинуть родну сторону, чтоб в нее
до гробовой доски не заглядывать…
— Не дошел
до него, — отвечал тот. — Дорогой узнал,
что монастырь наш закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался… Еще сведал
я,
что тем временем, как проживал
я в Беловодье, наши сыскали митрополита и водворили его в австрийских пределах. Побрел
я туда. С немалым трудом и с большою опаской перевели
меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил
меня Господь узреть недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе.
— Известно дело, — отвечал Данило Тихоныч. — Как люди, так и они. Варвара у
меня, меньшая,
что за Буркова выдана, за Сергея Абрамыча, такая охотница
до этих балов,
что чудо… И спит и видит.
— Неможется, так лежи. Умри, коли хочется, а сраму делать не смей… Вишь,
что вздумала! Да
я тебя в моленной на три замка запру, шаг из дому не дам шагнуть… Неможется!..
Я тебе такую немоготу задам,
что ввек не забудешь… Шиш на место!.. А вы, мокрохвостницы,
что стали?.. Тащите назад, да если опять вздумаете, так у
меня смотрите: таковских засыплю,
что до новых веников не забудете.
Собирает он казачий круг, говорит казакам такую речь: «Так и так, атаманы-молодцы, так и так, братцы-товарищи: пали
до меня слухи,
что за морем у персиянов много тысячей крещеного народу живет в полону в тяжелой работе, в великой нужде и горькой неволе; надо бы нам, братцы, не полениться, за море съездить потрудиться, их, сердечных, из той неволи выручить!» Есаулы-молодцы и все казаки в один голос гаркнули: «Веди нас, батька, в бусурманское царство русский полон выручать!..» Стенька Разин рад тому радешенек, сам первым делом к колдуну.
— Артель лишку не берет, — сказал дядя Онуфрий, отстраняя руку Патапа Максимыча. —
Что следовало — взято, лишнего не надо… Счастливо оставаться, ваше степенство!.. Путь вам чистый, дорога скатертью!.. Да вот еще
что я скажу тебе, господин купец; послушай ты
меня, старика: пока лесами едешь, не говори ты черного слова. В степи как хочешь, а в лесу не поминай его…
До беды недалече… Даром,
что зима теперь, даром,
что темная сила спит теперь под землей… На это не надейся!.. Хитер ведь он!..
— У
меня в городу дружок есть, барин, по всякой науке человек дошлый, — сказал он. — Сем-ка
я съезжу к нему с этим песком да покучусь ему испробовать, можно ль из него золото сделать… Если выйдет из него заправское золото — ничего не пожалею,
что есть добра, все в оборот пущу… А
до той поры, гневись, не гневись, Яким Прохорыч, к вашему делу не приступлю, потому
что оно покаместь для
меня потемки… Да!
«Родитель-от, Патап-от Максимыч… — думает Алексей, — добр
до меня, уж так добр,
что не придумаешь,
чем угодить мог ему, а все же он погибель моя…
— А Евпраксея-то
чем не поп?.. Не справит разве?
Чем она плоше Коряги?.. Дела своего мастерица, всяку службу не хуже попа сваляет… Опять же теперь у нас в дому две подпевалы, — сказал Патап Максимыч, указывая на дочерей. — Вели-ка, Настасья, Алексея ко
мне кликнуть.
Что нейдет
до сей поры?
— На том стоим, матушка… Сызмальства обучен, — сказал Василий Борисыч. — На Рогожском службы справлял… Опять же
меня и в митрополию-то с устáвщиком Жигаревым посылали, потому
что службу знаю
до тонкости и мог применить, каково правильно там ее справляют… Опять же не в похвальбу насчет пения скажу: в Оленеве у матушки Маргариты да у матушки Фелицаты пению девиц обучал — развод демественный им показал.
— Какая ж ты, Таня, недогадливая! — сказала она. — Как это ты
до сих пор не можешь понять,
что когда у матушки бывают посторонние люди, особенно из Москвы, так, идучи к ней, надо одеваться нарядней. Все знают про мои достатки — выдь-ка
я к людям растрепой, тотчас осудят, назовут скрягой.
— Так ли, полно, парень? — сказал Патап Максимыч. — А
я так полагаю,
что совестно тебе было на глаза
мне показаться… Видно, совести-то малая толика осталась… Не
до конца растерял.
— Разве
что так, — ответила Манефа. — А лучше бы не дожить
до того дня, — грустно прибавила она. — Как вспадет на ум,
что раскатают нашу часовню по бревнышкам, разломают наши уютные келейки, сердце так и захолонет… А быть беде, быть!.. Однако ж засиделась
я у вас, сударыня, пора и
до кельи брести…
— Ин вот
что сделаем, — сказала Манефа, — отпишу
я Петру Спиридонычу, оставил бы он тебя в скитах
до конца собраний и ответил бы
мне беспременно с первой же почтой… Каков ответ получим, таково и сотворим. Велит ехать — часу не задержу, остаться велит — оставайся… Ладно ли так-то будет?
— Вольно тебе, матушка, думать,
что до сих пор
я только одними пустяками занимаюсь, — сдержанно и степенно заговорила Фленушка. — Ведь
мне уж двадцать пятый в доходе. Из молодых вышла, мало ли, много — своего ума накопила… А кому твои дела больше
меня известны?.. Таифа и та меньше знает… Иное дело сама от Таифы таишь, а
мне сказываешь… А бывало ль, чтоб
я проговорилась когда, чтоб из-за моего болтанья неприятность какая вышла тебе?
— Стары матери
мне сказывали,
что была ты у отца с матерью дитя любимое, балованное,
что до иночества была ты развеселая —
что на уме у тебя только песни да игры бывали… Видно, и
я в тебя, матушка, — усмехнувшись, сказала Фленушка.
— Эку жару Господь посылает, — молвила Августа, переходя дорогу. —
До полдён еще далеко, а гляди-ка, на солнышке-то как припекает… По старым приметам, яровым бы надо хорошо уродиться… Дай-ка, Господи, благое совершение!.. Ну,
что же, красавица, какие у тебя
до меня тайности? — спросила она Фленушку, когда остались они одаль от других келейниц.
— Батюшка, на другое хочу
я твоего благословенья просить, — после долгого молчанья робко повел новую речь Алексей. — Живучи у Патапа Максимыча, торговое дело вызнал
я, слава Богу,
до точности. Счеты ль вести, другое ли
что — не хуже другого могу…
Покои двухсаженной вышины, оклеенные пестрыми, хоть и сильно загрязненными обоями, бронзовые люстры с подвесными хрусталями, зеркала хоть и тускловатые, но возвышавшиеся чуть не
до потолка, триповые, хоть и закопченные занавеси на окнах, золоченые карнизы, расписной потолок — все это непривычному Алексею казалось такою роскошью, таким богатством,
что в его голове тотчас же сверкнула мысль: «Эх, поладить бы
мне тогда с покойницей Настей, повести бы дело не как у нас с нею сталось, в таких бы точно хоромах
я жил…» Все дивом казалось Алексею: и огромный буфетный шкап у входа, со множеством полок, уставленных бутылками и хрустальными графинами с разноцветными водками, и блестящие медные тазы по сажени в поперечнике, наполненные кусками льду и трепетавшими еще стерлядями, и множество столиков, покрытых грязноватыми и вечно мокрыми салфетками, вкруг которых чинно восседали за чаем степенные «гости», одетые наполовину в сюртуки, наполовину в разные сибирки, кафтанчики, чупаны и поддевки.
«И
до сих пор, видно, здесь люди железные, — бродило в уме Алексеевом. — Дивно ль,
что мне, человеку страннему, захожему, не видать от них ни привета, ни милости, не услышать слова ласкового, когда Христова святителя встретили они злобой и бесчестием?» И взгрустнулось ему по родным лесам, встосковалась душа по тихой жизни за Волгою. Уныл и пуст показался ему шумный, многолюдный город.
—
Что ж ты, парень,
до сей поры ко
мне не заглянешь? Ах ты, лоботряс этакой!.. Ну
что крестный?.. Здоров ли?.. Перестает ли тосковать помаленьку?.. Аль все по-прежнему?
— Не кручинься, моя ягодка, не горюй, яблочко наливчатое, — отвечал Морковкин, обнимая свою разлапушку. — Бог милостив: будет праздник и на нашей улице… А Трифона Михайлыча, нужды нет,
что меня не жалует, уважить
я завсегда готов…
Что ни есть нажитого, все,
до последней копейки, рад ему отдать… Так и скажи Фекле Абрамовне.
Наконец все мужики были отпущены, но писарь все-таки не вдруг допустил
до себя Алексея. Больно уж хотелось ему поломаться. Взял какие-то бумаги, глядит в них, перелистывает, дело, дескать, делаю, мешать
мне теперь никто не моги, а ты, друг любезный, постой, подожди, переминайся с ноги на ногу… И то у Морковкина на уме было: не вышло б передряги за то,
что накануне сманил он к себе Наталью с грибовной гулянки… Сидит, ломает голову — какая б нужда Алешку в приказ привела.
— Знаю, парень, знаю… Патап Максимыч все
до тонкости
мне рассказывал, — молвил Михайло Васильич. — А ты умно тогда сделал,
что оглобли-то поворотил. Не ровен час, голубчик, попал бы в скит, и тебе бы тогда, пожалуй, да и нам с тобой на калачи досталось… Ты смотри про это дело никому не сказывай… Покаместь суд не кончился, нишкни да помалкивай.
— Да ведь сказал же
я тебе,
что без того дома нельзя купить, чтоб самой тебе в гражданской палате в книге не расписаться, — сказал Алексей. — А если
до венца с людьми видеться не хочешь, как же это сделать-то?
—
Чему старая обрадовалась! — с упреком и легкой усмешкой сказала Манефа. —
Я уж думала, не из гостей ли кто… Вот одолжили бы!.. Спозаранок-то… Теперь пока не
до них.
— Полно, а ты полно, Фленушка!.. Полно, моя дорогая!.. — взволнованным донельзя голосом уговаривала ее сама
до слез растроганная Манефа. — Ну
что это тебе запало в головоньку!.. Верю, моя ластушка, верю, голубушка,
что любишь
меня… А мне-то как не любить тебя!.. Ох, Фленушка, Фленушка!.. Знала бы ты да ведала!..
— Осмушников Семен Иваныч и́з городу прислал, — продолжала Манефа. — Романушка к празднику за вином туда ездил, так с ним Семен-от Иваныч нарочно ко
мне прислал… Письмо страховое… Таифушка особо писала Семену Иванычу, чтоб то письмо сколь возможно скорее с верным человеком
до меня дослать. Полагаю,
что письмо не пустяшное… Таифушка зря ничего не делает… Читай-ка…
— «И по всем хорошим и богатым домам его весьма похваляют, и всей Москве то архипастырство приятно. А насчет нашей святыни,
что ты
мне препоручила, — всю ее в Москве
до безмятежных времен на хранение предала: строгановских писем иконы да книг, филаретовский «Требник», «Маргарит» острожский, «Апостол» московский первопечатный…»
—
Что ты, Устиньюшка! — молвила. — Окстись! Ничего
я не знаю, не ведаю, ни
до каких ваших обительских делов не дохожу…
— Кто бы ни говорил, — молвил Семен Петрович. — Не в том сила, кто про твои похожденья
мне сказывал, а в том, как пособить,
что посоветовать, как бы полегче из беды выпутаться. Вот
что. Патап-от Чапурин зверь зверем. Дойдут
до него слухи,
что с тобой он поделает?
А сам на уме: «И тому не хотел
я сказать, как на Ветлугу его посылал, и вон какое дело вышло… Не было б и теперь
чего?.. Не сказать ли уж лучше
до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот был сорвиголова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь… Лучше после… Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать… Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка
я к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это дело не волк — в лес не уйдет!»
Так уж лучше
мне в девках свой век вековать, лучше в келье
до гроба прожить,
чем чужую жизнь заедать и самой на мученье идти…
— Ты плачешь, матушка!.. — сквозь слезы лепетала, прижимаясь к Манефе, Фленушка. — Вот какая
я злая, вот какая
я нехорошая!.. Огорчила матушку,
до слез довела… Прости
меня, глупую!.. Прости, неразумную!.. Полно же, матушка, полно!.. Утоли сердце, успокой себя… Не стану больше глупых речей заводить, никогда из воли твоей
я не выйду… Вечно буду в твоем послушанье.
Что ни прикажешь, все сделаю по-твоему…
— Не посетуйте, матушка,
что скажу
я вам, — молвил Василий Борисыч. — Не забвение славного Керженца, не презрение ко святым здешним обителям было виною того,
что к вам в нужное время из Москвы не писали. Невозможно было тогда не хранить крепкой тайны происходившего. Малейшее неосторожное слово все зачинание могло бы разрушить. И теперь нет ослабы христианству, а тогда не в пример грознее было. Вот отчего, матушка,
до поры
до времени то дело в тайне у нас и держали.
— Так ли, этак ли, а его не пущу… Придумаю!.. Ступай, Марьюшка, сбирай девиц, пойте, да пойте как можно подольше… Слышишь?..
До сумерек пойте… А
я уж устрою… Во
что бы ни стало устрою!..
— У Бога давностей нет, — сказал Петр Степаныч. — Люди забыли — Господь помнит… Если б
мне ведать, кого дедушка грабил, отыскал бы
я внуков-правнуков тех,
что им граблены были, и долю мою отдал бы им
до копейки.
— Смотри же, матушка Таисея, — пошутила Манефа, — ты у
меня голодом не помори Василья-то Борисыча. Не объест тебя, не бойся — он у нас, ровно курочка, помаленьку вкушает… Послаще корми его…
До блинков охоч наш гость дорогой, почаще блинками его угощай. Малинкой корми,
до малинки тоже охоч… В
чем недостача, ко
мне присылай —
я накажу Виринее.
Все векселя,
что даны
мне за горянщину, писаны
до спуска флагов у Макарья, значит по двадцать пятое августа.
— У
меня… кой-что в кассе найдется… Вот
что, крестный:
до завтра из дому ни шагу!.. Слышишь?.. И
до себя никого не допускай — дома, мол, нет. А теперь обедать давай — здесь, на вольном воздухе, пожуем сам-друг…
— Эх, крестный, крестный!.. Да стоит ли Алешка Лохматов такого горя-уныния? — с сердечным участием молвил Сергей Андреич. — Зачем безнадежишь себя?.. Бог не без милости. Дело не пропащее… Уладим, Бог даст… А тебе бы в самом деле хорошо одному побыть… Прощай… Утро вечера мудренее… Помнишь, как ребятишкам бабы сказки сказывают? И
я скажу тебе,
что в сказках говорится: «
Что тебе от
меня будет сделано, то будет не служба, а службишка, спи-почивай
до утра — утро вечера мудренее».