Неточные совпадения
«
До каких высоких градусов достигает во
мне самомнение, являет пример сему то,
что я решаюсь послать к Вам прилагаемые в сем пакете белые женские перчатки.
— Нет,
я исполнился гневом против всех и всего; но еще божья милость велика,
что он скоро затих во
мне; зато
мною овладели два еще горшие врага: печаль и уныние, которых
я до сих пор не победил, и как
я ни борюсь, но
мне непрестанно набегают на душу смрадом отчаяния преисполненные волны и как бы ропотом своим шепчут
мне: «Тебе теперь тяжело, а дальше еще тягчее будет…»
— Это мы посмотрим, посмотрим;
я вот попригляжусь к здешним мужикам, когда их лечить буду!.. — говорил доктор, мотая головой: он втайне давно имел намерение попытаться распространять масонство между мужиками, чтобы сделать его таким образом более народным,
чем оно
до сих пор было.
—
Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять
до сих пор: все был болен глазами, которые
до того у
меня нынешний год раздурачились,
что мне не позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, — от всего этого у
меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
— Это, пожалуй,
что правда! Во всяком случае, Егор Егорыч сам скоро приедет сюда, и
я до его приезда ничего не предприму по его письму! — решил князь.
Потому, когда
я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить
до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о том,
что нельзя же оставлять министром духовных дел человека, который проклят анафемой.
— Вероятно, то же,
что и прежде: молились по-своему…
Я сначала подумал,
что это проделки того же Фотия с девой Анною, но Сергей Степаныч сказал
мне,
что ей теперь не
до того, потому
что Фотий умирает.
Егора Егорыча несказанно поразило это письмо.
Что Сусанна умна, он это предугадывал; но она всегда была так сосредоточенна и застенчива, а тут оказалась столь откровенной и искренней, и главным образом его удивил смысл письма: Сусанна
до того домолилась,
что могла только повторять: «Господи, помилуй!». «Теперь
я понимаю, почему она напоминает мадонну», — сказал он сам себе и, не откладывая времени, сел за письмо к Сусанне, которое вылилось у него экспромтом и было такого содержания...
—
Что вам за дело
до меня? — закричал было он; но в это время Антип Ильич, почтительно предшествуя, ввел в нумер к барину высокого старика в белом жабо и с двумя звездами, при одном виде которого Крапчик догадался,
что это, должно быть, какой-нибудь сановник, а потому мгновенно же исполнился уважения и некоторого страха; но Егор Егорыч сказал прибывшему гостю довольно фамильярно...
— Покойная сестра это предсказывала и незадолго
до смерти своей
мне говорила,
что если она умрет, то Валерьян Николаич непременно женится на Катрин, — проговорила она, грустно улыбаясь.
— Неужели же, Аггей Никитич, вы
до сих пор не считаете
меня вашим лучшим другом, — говорила она прискорбным тоном, — и думаете,
что я не готова для вашего спокойствия пожертвовать всем на свете?
Катрин довольно долго ждала его и переживала мучительнейшие минуты. «
Что, если ей придется всю жизнь так жить с мужем?» — думалось ей, она любит его
до сумасшествия, а он ее не любит нисколько и, кроме того, обманывает на каждом шагу. «Неужели же, — спрашивала себя далее Катрин, — это чувство будет в ней продолжаться вечно?» — «Будет!» — ответила было она на первых порах себе. «Нет, — отвергнула затем, — это невозможно, иначе
я не перенесу и умру!»
— Так и сделайте! — разрешила ему Катрин. — Пусть он жалуется губернатору… тот не откажется от своих слов… Но, Василий Иваныч,
я прежде всего хочу вам прибавить жалованья…
Что же вы с нас
до сих пор получали?.. Какую-нибудь тысячу?..
Я желаю платить вам то,
что платил вам мой отец!.. Сколько он вам платил? Говорите!
Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко
мне Аксюшу в Петербург, дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или
я его убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо
мною и не внемлете моей мольбе, то против Вас
я не решусь ничего предпринять: достаточно и того,
что я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для
меня,
что я от тоски и отчаяния себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше некогда любившее
меня сердце; а
мне хорошо известно, как тяжело носить в душе подобные воспоминания: у
меня до сих пор волос дыбом поднимается на голове, когда
я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить
меня к давно уже ожидаемой
мною пропасти, и еще раз повторяю Вам,
что я застрелюсь, если Вы не возвратите
мне Аксюты».
— Написать вам следует, но, впрочем,
я и сам
до такой степени утомился с дороги и с хлопотами по моему делу,
что теперь вдруг и сказать не могу!
Об разных укорах и намеках, которые Вы
мне пишете,
я не хочу и говорить, потому
что все они несправедливы; но
что касается
до высылки к Вам крестьянки Аксиньи, то
я по закону никакого права не имею этого сделать: мы можем наших крестьян отчуждать из своего владения, а нарушать их браки не в нашей власти; муж Аксиньи, который ее привез теперь сюда, очень хорошо это знает, и
мне очень странна показалась Ваша просьба: неужели Вы думали,
что я позволю себе высылать Вам ваших любовниц?
—
Я тоже, хоть и ритор ваш, но имею право объяснить вам лишь одно,
что они исходят издревле, из первозданного рая, который
до грехопадения человека был озаряем совершенно иным светом,
чем ныне мы озаряемы, и при свете этом человеку были ведомы вся тварная природа, он сам и бытие бога; после же склонения человека к своей телесной природе свет этот померк, а вместе с тем человек утратил и свои познания; но милосердый бог не оскудел совсем для него в своей благости.
На другой день в одиннадцать часов Артасьев, конечно, приехал к губернскому предводителю, жившему в огромном доме Петра Григорьича, за который он хоть и должен был платить тысячу рублей в год, но еще в продолжение двух лет ни копейки не внес в уплату сей суммы, и здесь
я считаю нужным довести
до сведения читателя,
что сей преемник Крапчика являл совершенную противоположность своему предшественнику.
— Вы ошибаетесь!.. Это не предрассудок! Тогда какое же это будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест, а кресты стали давать нынче за деньги… Признаюсь,
я не понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие, а то где же тут будет какая-нибудь преемственность крови?..
Что же касается
до вашего жертвователя, то
я не знаю, как на это взглянет дворянство, но сам
я лично положу ему налево.
— Нет, — возразила Катрин, — нельзя выходить так, без оглядки, как мы выходим в первый раз, и
я теперь тебе скажу всю правду: когда
я еще девушкою
до безумия влюбилась в Ченцова, то однажды за ужином прямо намекнула ему,
что люблю его, и он
мне намекнул,
что он это видит, но
что он боится
меня, а
я ему тогда сказала,
что я не боюсь его…
— Да за те же пожертвования, которые, не скрою от вас, может быть, в течение всей моей службы достигнут тысяч
до ста,
что, конечно, нисколько не разорит вас, а между тем они
мне и вам дадут генеральство.
—
Я до сих пор опасаюсь и только думаю,
что ребенка можно будет скрыть, отдать к кому-нибудь на воспитание.
Я разумею косую даму, которая теперь
до того уж постарела,
что грешить даже перестала.
— Напротив, — отвечал тоже вполголоса Аггей Никитич, — но хитра и жадна на деньги
до невозможности… Видеть этих проклятых денег равнодушно не может, задрожит даже; и так она
мне этим опротивела,
что я развестись бы с ней желал!
— И с этим
я согласен, но
что ж прикажете делать, когда не убеждаются? — произнес, пожимая плечами, губернский предводитель. —
Я вчера в клубе
до трех часов спорил, и это, как потом
я узнал, делается по влиянию вот этого господина! — заключил он, показывая глазами на проходившего невдалеке Марфина.
— Но зачем это, для
чего? — проговорил каким-то трепетным голосом Углаков, слышавший совещание сестер. — У
меня моя лошадь здесь со
мною… Позвольте
мне довезти вас
до вашего дома… Надеюсь,
что в этом ничего не будет неприличного?
Что касается
до имущественного вопроса, то хотя Тулузов и заграбастал все деньги Петра Григорьича в свои руки, однако недвижимые имения Екатерина Петровна сумела сберечь от него и делала это таким образом,
что едва он заговаривал о пользе если не продать, то, по крайней мере, заложить какую-нибудь из деревень, так как на деньги можно сделать выгодные обороты, она с ужасом восклицала: «Ах, нет, нет, покойный отец мой никогда никому не был должен, и
я не хочу должать!» Сообразив все это, Екатерина Петровна определила себе свой образ действия и не сочла более нужным скрывать перед мужем свое
до того таимое от него чувство.
— Сусанна Николаевна, — продолжал Углаков, — ваше молчание, ваша осторожность
до такой степени мучат
меня,
что я или убью себя, или с ума сойду.
— Может быть, — не отвергнула Сусанна Николаевна, — но
я тоже знаю,
чего это будет стоить ему… Кроме того,
мне моя собственная совесть никогда не позволит
до такой степени сделаться порочною, как желает того Углаков.
— Нет,
я не то,
что сомневаюсь… — произнесла Екатерина Петровна, и так как была с несколько уже отуманенной головой, то рассказала своему обожателю о подозрениях в личности Тулузова, а равно и о том,
что об этом даже началось дело, от которого Тулузов
до сих пор увертывается.
— Все,
что зависит от
меня,
я сделаю и имею некоторую надежду на успех, — ответила на это Миропа Дмитриевна и повела с первого же дня незаметную, но вместе с тем ни на минуту не прерываемую атаку на мужа, начав ее с того,
что велела приготовить к обеду гораздо более вкусные блюда,
чем прежде: борщ малороссийский, вареники, сосиски под капустой; мало того, подала даже будто бы где-то и случайно отысканную бутылку наливки, хотя, говоря правду, такой наливки у Миропы Дмитриевны стояло в подвале бутылок
до пятидесяти.
Неужели служанки заменили ему
меня?» — спрашивала она себя мысленно, хотя это казалось ей совершенно невозможным, потому
что в услужении у нее были те же дне крепостные рабыни: горничная Агаша и кухарка Семеновна,
до того старые и безобразные,
что на них взглянуть даже было гадко.
Я знаю,
что они это устраивают, и полагаю,
что ты будешь записан у них раньше всех, потому
что всякий раз, как
я бываю у них, муж и жена тебя
до небес расхваливают, — проговорила Миропа Дмитриевна, очень довольная подобным желанием Аггея Никитича, так как это могло его несколько сблизить с откупщиком и с милой откупщицей; кроме того, такое благородное развлечение, как дворянские собрания, отвлечет Аггея Никитича от других гадких удовольствий, которые, может быть, он устраивает себе где-нибудь по деревням.
— Это может быть! — согласился Егор Егорыч. — Вообще
я очень неаккуратно получаю письма. Сверстов, конечно, писал
мне недавно; но
меня удивляет Зверев, которого
я просил особым письмом уведомить
меня о деле Тулузова и адресовать в Гейдельберг poste restante [
до востребования (франц.).], однако письма нет.
Я нахожу,
что это невежливо с его стороны.
— Сейчас этот… — начал Аггей Никитич с дрожащими губами и красный
до багровости, — здешний камер-юнкер оскорбил честь полка, в котором
я служил… Он одной знакомой
мне даме говорил,
что нас, карабинеров, никто в Москве не приглашает на балы, потому
что мы обыкновенно подбираем там фрукты и рассовываем их по карманам своим.
— Дуэль насмерть, понимаете? — продолжал Аггей Никитич. — Так
что если он промахнется и
я промахнусь, опять стреляться
до тех пор, пока кто-нибудь из нас не будет убит или смертельно ранен!.. Понимаете?.. Или он, или
я не должны существовать!
— И
я ему сказала через швейцара, чтобы ноги его не было у нас в доме, — подхватила Муза Николаевна, — потому
что, согласитесь, Аграфена Васильевна, на все же есть мера: он довел мужа
до Сибири, а когда того ссылали, не пришел даже проститься к нам, и хоть Аркадий всегда сердится за это на
меня, но
я прямо скажу,
что в этом ужасном нашем деле он менее виноват,
чем Янгуржеев.
Рассуждение о сем важном процессе пусть сделают те, кои более или менее испытали оный на самих себе;
я же могу сказать лишь то,
что сей взятый от нас брат наш, яко злато в горниле, проходил путь очищения, необходимый для всякого истинно посвятившего себя служению богу, как говорит Сирах [Сирах — вернее, Иисус Сирахов, автор одной из библейских книг, написанной около двух столетий
до нашей эры.]: процесс сей есть буйство и болезнь для человеков, живущих в разуме и не покоряющихся вере, но для нас, признавших путь внутреннего тления, он должен быть предметом глубокого и безмолвного уважения.
— Мы их купили у этого господина за пятьсот рублей… штук двадцать; баричи-то наши
до чего нынче доходят: своего состояния нема, из службы отовсюду повыгнали, теперь и пребывает шатающим, болтающим, моли бога о нас. Но извините, однако,
мне пора ехать по наряду в театр, — заключил пристав и, распрощавшись с своими собеседниками, проворно ушел и затем, каким-то кубарем спустившись с лестницы, направился в театр.
— Ах, Муза, ты,
я вижу,
до сих пор
меня не понимаешь! — произнес Лябьев и взял себя за голову, как бы желая тем выразить,
что его давно гложет какое-то затаенное горе.
— Ни одного-с! — отрезал ей камергер. —
Мне эти пьяницы
до того надоели,
что я видеть их рож не могу и совершенно удовлетворюсь вашей женской прислугой, которая, конечно, у вас будет?