Масоны

Квартира Лябьевых в сравнении с логовищем Феодосия Гаврилыча представляла верх изящества и вкуса, и все в ней как-то весело смотрело: натертый воском паркет блестел; в окна через чистые стекла ярко светило солнце и играло на листьях тропических растений, которыми уставлена была гостиная; на подзеркальниках простеночных зеркал виднелись серебряные канделябры со множеством восковых свечей; на мраморной тумбе перед средним окном стояли дорогие бронзовые часы; на столах, покрытых пестрыми синелевыми салфетками, красовались фарфоровые с прекрасной живописью лампы; мебель была обита в гостиной шелковой материей, а в наугольной — дорогим английским ситцем; даже лакеи, проходившие по комнатам, имели какой-то довольный и нарядный вид: они очень много выручали от карт, которые по нескольку раз в неделю устраивались у Лябьева.

В то утро, которое я перед сим описывал, в наугольной на диване перед столиком из черного дерева с золотой инкрустацией сидели Муза Николаевна и Сусанна Николаевна. Последняя только что приехала к сестре и не успела еще снять шляпки из темного крепа, убранной ветками акации и наклоненной несколько на глаза; платье на Сусанне Николаевне было бархатное с разрезными рукавами. По приезде в Москву Егор Егорыч настоял, чтобы она сделала себе весь туалет заново, доказывая, что молодые женщины должны любить наряды, так как этого требует в каждом человеке чувство изящного. Говоря это, Егор Егорыч не договаривал всего. Ему самому было очень приятно, когда, например, Сусанна Николаевна пришла к нему показаться в настоящем своем костюме, в котором она была действительно очень красива: ее идеальное лицо с течением лет заметно оземнилось; прежняя девичья и довольно плоская грудь Сусанны Николаевны развилась и пополнела, но стройность стана при этом нисколько не утратилась; бледные и суховатые губы ее стали более розовыми и сочными. Изменилась, в свою очередь, и Муза Николаевна, но только в противную сторону, так что, несмотря на щеголеватое домашнее платье, она казалась по крайней мере лет на пять старше Сусанны Николаевны, и главным образом у нее подурнел цвет лица, который сделался как бы у англичанки, пьющей портер: красный и с небольшими угрями; веки у Музы Николаевны были тоже такие, словно бы она недавно плакала, и одни только ее прекрасные рыжовские глаза говорили, что это была все та же музыкантша-поэтесса.

— Отчего же Егор Егорыч не приехал к нам обедать? Как ему не грех? — говорила Муза Николаевна.

— Он прихворнул сегодня, и очень даже, — отвечала Сусанна Николаевна.

— Чем? — спросила Муза Николаевна.

— Да как тебе сказать?.. После смерти Валерьяна с ним часто случаются разные припадки, а сегодня даже я хотела не ехать к тебе и остаться с ним; но к нему приехал его друг Углаков, и Егор Егорыч сам уж насильно меня услал.

С этими словами Сусанна Николаевна встала и сняла свою шляпку, причем оказалось, что бывшая тогда в моде прическа, закрывавшая волосами уши и с виднеющимися сзади небольшими локончиками, очень к ней шла.

— Ну, а ты как? Здорова? — продолжала она, снова садясь около сестры и ласково беря ее за руку.

— Ты взгляни на меня! Разве можно с таким цветом лица быть здоровою?! — отвечала, грустно усмехнувшись, Муза Николаевна.

— Отчего же это и когда с тобой случилось?

— После первых же моих неблагополучных родов.

— Но ты и потом еще неблагополучно родила?

— И потом.

— А это отчего же? Как объясняют доктора?

— Они говорят, что это происходит от моих душевных волнений.

— А душевные-то волнения отчего же, Муза?

— От разных причин.

— Но есть же между ними какая-нибудь главная?

— Главная, что я до безумия люблю мужа.

— А он разве тебя не любит?

— Ах, нет, он меня любит, но любит и карты, а ты представить себе не можешь, какая это пагубная страсть в мужчинах к картам! Они забывают все: себя, семью, знакомятся с такими людьми, которых в дом пустить страшно. Первый год моего замужества, когда мы переехали в Москву и когда у нас бывали только музыканты и певцы, я была совершенно счастлива и покойна; но потом год от году все пошло хуже и хуже.

— И неужели, Муза, ты не могла отвлечь своим влиянием Аркадия Михайлыча от подобного общества?

— Может, вначале я успела бы это сделать, но ты знаешь, какая я была молодая и неопытная; теперь же и думать нечего: он совершенно в их руках. Последнее время у него появился еще новый знакомый, Янгуржеев, который, по-моему, просто злодей: он убивает молодых людей на дуэлях, обыгрывает всех почти наверное…

— Но неужели Аркадий Михайлыч может быть дружен с таким господином? — заметила Сусанна Николаевна.

— Мало, что дружен, но в каком-то подчинении у него находится! — отвечала Муза Николаевна.

— И у вас он бывает?

— Очень часто, и надобно сказать — очарователен в обращении: умен, остер, любезен, вежлив… Муж справедливо говорит, что Янгуржеев может быть и во дворце и в кабаке, и везде будет вровень с обществом.

— Но скажи, — это, впрочем, поручил мне спросить тебя по секрету Егор Егорыч, — не проигрывается ли очень сильно Аркадий Михайлыч?

— Вероятно, проигрывается, и сильно даже! — продолжала Муза Николаевна. — По крайней мере, когда последний ребенок мой помер, я сижу и плачу, а Аркадий в утешение мне говорит: «Не плачь, Муза, это хорошо, что у нас дети не живут, а то, пожалуй, будет не на что ни вырастить, ни воспитать их».

— И как же тебе не совестно, Муза, не писать мне об этом ни строчки! Я нисколько даже и не подозревала, что найду тебя такою, какою нашла!

— Ах, Сусанна, ты после этого не знаешь, что значит быть несчастною в замужестве! Говорить об этом кому бы то ни было бесполезно и совестно… Кроме того, я хорошо знаю, что Лябьев, несмотря на все пороки свои, любит меня и мучается ужасно, что заставляет меня страдать; но если еще он узнает, что я жалуюсь на него, он убьет себя.

Так ворковали, как бы две кроткие голубки, между собою сестры; но беседа их прервана была, наконец, приездом хозяина и Углакова.

Лябьев конфузливо, но прежде всего поцеловал руку у жены. Та потупила глаза, чтобы он не заметил печали в ее взоре. Затем Лябьев сначала пожал, а потом тоже поцеловал руку и Сусанны Николаевны, а вместе с тем поспешил ей представить Углакова.

— Мой друг, Петр Александрыч Углаков! — проговорил он.

Молодой гвардеец, вовсе, кажется бы, от природы не застенчивый, молча раскланялся перед Марфиной и проговорил только:

— Мы несколько знакомы.

— Да, — протянула Сусанна Николаевна, — ваш батюшка теперь даже сидит у моего мужа.

— Ах, папа у вас! Он давнишний приятель Егора Егорыча… Еще после двенадцатого года они вместе в Париже волочились за француженками.

— Может быть, ваш отец волочился, но Егор Егорыч — не думаю, — возразила было Сусанна Николаевна.

— Вы извольте думать или нет, это как вам угодно, но отец мне все рассказывал; я даже знаю, о чем они теперь беседуют.

— О француженках тоже? — спросила уж Муза Николаевна.

— Нет-с, не о француженках, но отец непременно жалуется на меня Егору Егорычу… Так это? — обратился Углаков к Сусанне Николаевне.

Та слегка усмехнулась.

— Почти что так, — проговорила она.

— Он говорит, что я лениво занимаюсь службой?

— Говорит, и его больше всего беспокоит, что вы дурно держите себя против великого князя Михаила Павловича, который вас любит, а вы ему штучки устраиваете.

Странное дело. Сусанна Николаевна, обыкновенно застенчивая до сих пор в разговорах со всеми мужчинами, с Углаковым говорила как бы с очень близким ей родным и говорила даже несколько поучительным тоном.

— В таком случае, mesdames, — сказал между тем Углаков, садясь с серьезнейшей миной перед дамами и облокачиваясь на черного дерева столик, — рассудите вы, бога ради, меня с великим князем: иду я прошлой осенью по Невскому в калошах, и иду нарочно в тот именно час, когда знаю, что великого князя непременно встречу… Он меня действительно нагоняет, оглядел меня и тут же говорит: «Углаков, встань ко мне на запятки, я свезу тебя на гауптвахту!» Я, конечно, встал; но не дурак же я набитый, — я калоши мои преспокойно сбросил. Великий князь привез меня на гауптвахту, сам повел к караульному офицеру. «Возьми, говорит, Углакова на гауптвахту, — он в калошах!» Тогда я протестовал. «Ваше высочество, говорю, я без калош!» Он взглянул мне на ноги. «Ну, все равно, говорит, вперед тебе это зачтется». И скажите, кто тут был прав: я или великий князь?

— Конечно, вы! — подтвердили обе дамы.

— И я полагаю, что если вы все так будете судить себя, так всегда и во всем останетесь правы, — присовокупила к этому Сусанна Николаевна.

— А вы находите меня таким чурбаном, что я не понимаю, что делаю? — спросил Углаков.

— Напротив, я нахожу, что вы очень много понимаете, — особенно для ваших лет.

— Стало быть, вы думаете, что я очень молод?

— Думаю.

— Но сколько же мне, по-вашему, лет?

— Лет девятнадцать, — определила Сусанна Николаевна.

— О, как вы намного ошиблись! Мне двадцать первый год.

— Нет, вы прибавляете, — возразила ему на это Сусанна Николаевна.

В ответ на такое недоверие Углаков пожал только плечами: ему уж, кажется, было и досадно, что Сусанна Николаевна видит в нем такого еще мальчика.

— А как ты с великим князем в маскараде встретился? — стал его подзадоривать Лябьев.

— Да что ж в маскараде? Я опять тут тоже прав… Великий князь встретил меня и говорит: «Ты, Углаков, службой совсем не занимаешься! Я тебя всюду встречаю!» Что ж я мог ему на это сказать?.. Я говорю: «Мне тоже, ваше высочество, удивительно, что я всюду с вами встречаюсь!»

Обе дамы засмеялись.

— И что ж вам за это было? — спросила Лябьева.

— За это ничего!.. Это каламбур, а каламбуры великий князь сам отличные говорит… Каратыгин Петр [Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879) – актер и водевилист.] не то еще сказал даже государю… Раз Николай Павлович и Михаил Павлович пришли в театре на сцену… Великий князь что-то такое сострил. Тогда государь обращается к Каратыгину и говорит: «Брат у тебя хлеб отбивает!» — «Ничего, ваше величество, — ответил Каратыгин, — лишь бы только мне соль оставил!»

— Это недурно! — подхватил Лябьев.

— Да, — согласились и дамы.

Углаков еще хотел что-то такое рассказывать, но в это время послышались шаги.

— Кто бы это такой мог приехать! — проговорил с досадой Лябьев и вышел прибывшему гостю навстречу.

По гостиной шел своей барской походкою князь Индобский. На лице хозяина как бы изобразилось: «Вот кого еще черт принес!» Князь, чуть ли не подметивши неприятного впечатления, произведенного его приездом, поспешил проговорить:

— Я до такой степени нетерпеливо желал воспользоваться вашим разрешением быть у вас…

— Очень вам благодарен, — перебил его Лябьев, — но я извиняюсь только, что мы идем садиться обедать.

— Неужели я так опоздал! — произнес окончательно сконфуженным тоном князь, быстро вынимая часы и смотря на них. — В самом деле, четыре часа! В таком случае, позвольте, я лучше другой раз явлюсь.

— Как это возможно! Откушайте с нами! — остановил его Лябьев. — Не взыщите только: чем богаты, тем и рады!.. Позвольте только, я представлю вас жене моей.

— О, благодарю вас! — воскликнул с чувством князь и, будучи представлен дамам, обратился первоначально, разумеется, к хозяйке.

— Вас я знал еще девочкой, потом слышал вашу артистическую игру, когда вы участвовали в концерте с теперешним вашим супругом.

Затем князь отнесся к Сусанне Николаевне:

— Вам я еще прежде имел честь быть представлен почтенным Егором Егорычем. Как его здоровье?

— Он нехорошо себя чувствует.

— Ах, как это жаль! — произнес опять с чувством князь и за обедом, который вскоре последовал, сразу же, руководимый способностями амфитриона, стал как бы не гостем, а хозяином: он принимал из рук хозяйки тарелки с супом и передавал их по принадлежности; указывал дамам на куски говядины, которые следовало брать; попробовав пудинг из рыбы, окрашенной зеленоватым цветом фисташек, от восторга поцеловал у себя кончики пальцев; расхвалил до невероятности пьяные конфеты, поданные в рюмках. Все это, впрочем, нисколько не мешало, чтобы разговор шел и о более серьезных предметах.

— Вы все время оставались у Феодосия Гаврилыча? — спросил князя хозяин.

— Нет, я вслед же за вами уехал… Завернул только на минуточку к нашему земляку Тулузову.

— Qui est се monsieur [Кто это Тулузов? (франц.).] Тулузов? — сказали в один голос Лябьев и Муза Николаевна.

Сусанна же Николаевна смутилась несколько и вместе с тем слегка улыбнулась презрительной улыбкой.

— Это теперешний наш гран-сеньор, — начал объяснять князь, — ничтожный какой-то выходец… Он хотел было пролезть даже в попечители гимназии, но я все-таки, оберегая честь дворянства, подставил ему в этом случае немного ногу.

Читатель знает, как князь подставлял Тулузову ногу.

— А зачем он здесь живет? — поинтересовался Лябьев.

— Затем, что участвует в здешнем откупе; кроме того, две — три соседние губернии имеет на откупу, и, кажется, в этих операциях он порядком крахнет.

— Отчего? — спросил Лябьев.

— Оттого, что, как вы, вероятно, это слышали, Москве и даже всей северной полосе угрожает голод. Об этом идут теперь большие толки и делаются предуготовительные распоряжения; но откупа, как известно, зависят от благосостояния простого народа. Интересно, как господа откупщики вывернутся.

— Вывернутся, будьте покойны, да и состояние еще себе наживут! — подхватил Лябьев.

— Может быть, — не оспаривал князь, — вообще, я вам скажу, невыносимо грустно последнее время ездить по Москве: вместо домов графа Апраксина, Чернышева, князя Потемкина, князя Петрова, Иванова, что ли, вдруг везде рисуются на воротах надписи: дом купца Котельникова, Сарафанникова, Полушубкина! Во что ж после этого обратится Москва?.. В сборище каких-то толстопузых самоварников!.. Петербург в этом случае представляет гораздо более отрадное явление.

— А нашей губернии угрожает голод?.. У нас тоже был очень дурной урожай? — спросила Сусанна Николаевна князя.

— По-моему, более, чем какой-либо другой! — отвечал он ей и потом стал расспрашивать Лябьева, где в Москве ведется самая большая игра: в клубах или частных домах; если в домах, то у кого именно? Лябьев отвечал ему на это довольно подробно, а Углаков между тем все время потихоньку шутил с Сусанной Николаевной, с которой он сидел рядом.

— Не кушайте так много, — у нас голод! — шепнул он ей, когда Сусанна Николаевна взяла было, кажется, весьма небольшой кусок индейки.

— А сами вы зачем так много кушаете? — заметила ему, в свою очередь, Сусанна Николаевна.

— Мне надобно много кушать… По вашим словам, я еще мальчик: значит, расту; а вы уж выросли… Постойте, постойте, однако, се monsieur то же вырос, но ест, как удав, — шептал Углаков, слегка показывая глазами на князя, действительно клавшего себе в рот огромные кусищи.

— Перестаньте! — унимала его Сусанна Николаевна.

Но шалун не унимался.

— Monsieur le prince [Господин князь (франц.).], — отнесся он к Индобскому, — когда кит поглотил Иону в свое чрево, у китов тоже, вероятно, был в это время голод?

— Не знаю-с, — отвечал тот, совершенно не поняв, что хочет сказать Углаков, и снова продолжал разговор с Лябьевым.

— Перестаньте! — повторила еще раз и даже сердитым тоном Сусанна Николаевна.

— Ну, не буду, — произнес Углаков и в самом деле совершенно притих.

По окончании обеда князь все-таки не уезжал. Лябьев, не зная, наконец, что делать с навязчивым и беспрерывно болтающим гостем, предложил ему сесть играть в карты. Князь принял это предложение с большим удовольствием. Стол для них приготовили в кабинете, куда они и отправились, а дамы и Углаков уселись в зале, около рояля, на клавишах которого Муза Николаевна начала перебирать.

— Сыграй что-нибудь, Муза! — попросила Сусанна Николаевна. — Я так давно не слыхала твоей игры.

Муза начала играть, но избранная ею пьеса оказалась такою печальной и грустною, что Сусанне Николаевне и Углакову было тяжело даже слушать эти как бы сердечные вопли бедной женщины. Муза догадалась об этом и, перестав играть, обратилась к Углакову:

— Нет, что тут играть!.. Спойте лучше нам, Петр Александрыч!

Тот при этом весь вспыхнул.

— Какой же я певец! — проговорил он, потупляясь.

— Как какой певец?.. Очень хороший! — возразила ему Муза Николаевна.

— Какой же хороший, когда я совсем не пою! — упорствовал Углаков.

— Что такое вы говорите! — сказала уж с удивлением Муза Николаевна. — Аркадий, подтверди, пожалуйста, поет или нет Петр Александрыч! — крикнула она мужу в кабинет.

— Поет, — отозвался тот.

— И хорошо поет?

— Хорошо!

— Это, я вижу, Петр Александрыч мне не хочет доставить удовольствия слышать его, — сказала Сусанна Николаевна.

Углаков окончательно переконфузился.

— Нет-с, вы ошибаетесь… Если это доставит вам удовольствие, то я готов сейчас же… — проговорил он, держа по-прежнему глаза потупленными вниз.

При таком ответе Сусанна Николаевна, в свою очередь, сконфузилась и тоже потупилась.

— Конечно, доставите удовольствие, пойте! — подхватила Муза Николаевна и приготовилась аккомпанировать.

— Но что же я буду петь? — спросил ее Углаков.

— Спойте: «Нет, доктор, нет, не приходи!»

Углаков отрицательно потряс головой.

— Ну, «Черный цвет»…

Углаков и это отвергнул.

— «Соловья»! — предложила было ему Муза Николаевна.

— Как это возможно! — воскликнул Углаков. — Нам сейчас только Аграфена Васильевна божественно спела «Соловья»! Разве мою любимую «Le petit homme»? [Неточное название песни Беранже «Le petit homme gris» – «Подвыпивший». Перевод текста песни см. в примечании.] — придумал он сам.

— Eh bien! [Хорошо! (франц.).] — одобрила Муза Николаевна и стала аккомпанировать.

Углаков запел хоть и не совсем обработанным, но приятным тенорком:

Сусанна Николаевна при этом улыбнулась. Углаков, заметив это, продолжал еще с большею резвостью:

пел Углаков вместо слов и затем снова перешел к песенке:

Слушая эти два куплета, Сусанна Николаевна имела, или, по крайней мере, старалась иметь, совершенно серьезное выражение в лице.

— Вы убедились, наконец, как я скверно пою! — обратился к ней Углаков.

— Вовсе нет!.. Мне нравится ваше пение, — возразила она, — но я желала бы, чтобы вы нам спели что-нибудь русское.

— Спойте вот это теперь! — сказала Муза Николаевна и быстро забегала своими пальчиками по фортепьяно, а также и Углаков совсем уже по-русски залился:

Ехали бояре из Нова-города,

Красная девица на улице была;

Всем нашим боярам по поклону отдала,

Одному ж боярину пониже всех,

А за то ему пониже, что удалый молодец.

Стал молодчик девицу спрашивати:

— Как тебя, девушка, по имени зовут?..

— Пощади, Углаков! — Ты в словах, а Муза в аккомпанементе бог знает как путаете!

— Не верьте! Вы отлично это пропели! — подхватила с своей стороны Сусанна Николаевна.

— Merci, madame! — произнес Углаков, расшаркавшись перед нею и пристукнувши при этом каблуками своих сапог, чем он, конечно, хотел дать комический оттенок своей благодарности; но тем не менее весьма заметно было, что похвала Сусанны Николаевны весьма приятна ему была.

— Говорят, хорошо очень идет «Аскольдова могила» [«Аскольдова могила» – опера А.Н.Верстовского (1799—1862).], и Бантышев в ней отлично поет? — спросила она затем.

— Превосходно, неподражаемо! — воскликнул Углаков. — Спел бы вам, но не решаюсь, — лучше вы его послушайте!

И затем разговор между собеседниками перешел исключительно на театр. Углаков очень живо начал описывать актеров, рассказывал про них разные анекдоты, и в этом случае больше всех выпало на долю Максиньки, который будто бы однажды горячо спорил с купцом о том, в каких отношениях, в пьесе «Горе от ума», находится Софья Павловна с Молчалиным: в близких или идеальных. Первое утверждал купец, по грубости своих понятий; но Максинька, как человек ума возвышенного, говорил, что между ними существует совершенно чистая и неземная любовь. Слышавши этот спор их, один тогдашний остряк заметил им: «Господа, если бы у Софьи Павловны с Молчалиным и было что-нибудь, то все-таки зачем же про девушку распускать такие слухи?!» — «Благородно!» — воскликнул на это громовым голосом Максинька и ударил остряка одобрительно по плечу. Хоть подобный анекдот и был несколько скабрезен, но ужасно развеселил дам. Сусанна Николаевна вообразить себе без смеху не могла, что мог затеяться такой спор, и вообще весь этот разговор о театре ей показался чрезвычайно занимательным и новым. Несмотря на свою духовность и строгую мораль, Марфина вовсе не была сухим и черствым существом. Чуткая ко всему жизненному, она никак не могла ограничиться в своих пожеланиях одной лишь сферой масонства. Между тем пробило восемь часов. Сусанне Николаевне пора было ехать домой.

— Нельзя ли тебе меня проводить? — сказала она сестре. — Наши лошади еще не пришли из деревни, а на извозчике я боюсь ехать.

— Конечно, проводим, — отвечала Муза Николаевна и велела было заложить в возок лошадей; но лакей, пошедший исполнять это приказание, возвратясь невдолге, объявил, что кучер, не спавший всю прошедшую ночь, напился и лежит без чувств.

— Как же я доберусь теперь до дому? — произнесла Сусанна Николаевна.

— Очень просто, я велю тебе взять хорошего извозчика и пошлю с тобою человека проводить тебя, — отвечала Муза Николаевна.

— Но зачем это, для чего? — проговорил каким-то трепетным голосом Углаков, слышавший совещание сестер. — У меня моя лошадь здесь со мною… Позвольте мне довезти вас до вашего дома… Надеюсь, что в этом ничего не будет неприличного?

— Ей-богу, я не знаю, как это по московским обычаям принято? — спросила сестру, видимо, недоумевавшая Сусанна Николаевна.

— По-моему, вовсе ничего нет тут неприличного… Меня из концертов часто молодые люди довозят, если Аркадий едет куда-нибудь не домой.

— В таком случае поедемте, довезите меня! — обратилась Сусанна Николаевна к Углакову, который, придя в неописанный восторг, выскочил в одном сюртуке на мороз, чтобы велеть кучеру своему подавать лошадь.

— Какой смешной Углаков! — проговорила Сусанна Николаевна, оставшись вдвоем с сестрою.

— Да, но в то же время он предобрый и премилый! — определила та.

— Это сейчас видно, что добрый, — согласилась и Сусанна Николаевна.

Углаков возвратился и объявил, что лошадь у крыльца. Сусанна Николаевна принялась облекаться в свою модную шляпку, в свои дорогие боа и салоп.

— А я тебя и не спросила еще, — сказала Муза Николаевна, укутывая сестру в передней, — получила ли ты письмо от мамаши из деревни?

— Нам Сверстовы писали, что maman чувствует себя хорошо, совершенно покойна, и что отец Василий ей иногда читает из жития святых, — Прологи, знаешь, эти…

Но Муза Николаевна совершенно не знала, что такое Прологи.

Сестры, наконец, распрощались, и когда Сусанна Николаевна уселась с Углаковым в сани, то пристоявшийся на морозе рысак полетел стремглав. Сусанна Николаевна, очень любившая быструю езду, испытывала живое удовольствие, и выражение ее красивого лица, обрамленного пушистым боа, было веселое и спокойное; но только вдруг ее собеседник почти прошептал:

— Сусанна Николаевна, зачем вы вышли замуж за такого старика?

Такой вопрос совершенно поразил Сусанну Николаевну.

— За какого же старика? — нашлась она только спросить.

— Так неужели же ваш муж молод? — проговорил в воротник шубы Углаков.

— Для меня это все равно: молод он или не молод, но он любит меня.

— Еще бы ему не любить вас! — произнес опять в воротник своей шубы Углаков.

— Но и я его тоже люблю.

— Не верю.

— Как не верите! Разве вы знаете мои чувства?

— Не знаю, но не верю.

— Ну, так знайте же, я люблю, и люблю очень моего старого мужа!

— Тогда это или сумасшествие, или вы какая-то уж необыкновенная женщина!..

— Что ж тут необыкновенного, — я не понимаю! — возразила Сусанна Николаевна.

— Да как же?.. Люди обыкновенно любят друг друга, когда у них есть что-нибудь общее; но, я думаю, ничего не может быть общего между стареньким грибком и сильфидой.

— Общее в мыслях, во взглядах.

— Значит, и вы, как Егор Егорыч, верите в масонство? — воскликнул Углаков.

Все эти расспросы его Сусанну Николаевну очень удивили.

— Неужели, Углаков, вы не понимаете, что ваши слова чрезвычайно нескромны, и что я на них не могу отвечать?

— Виноват, если я тут в чем проговорился; но, как хотите, это вот я понимаю, что отец мой в двадцать лет еще сделался масоном, мать моя тоже масонка; они поженились друг с другом и с тех пор, как кукушки какие, кукуют одну и ту же масонскую песню; но чтобы вы… Нет, я вам не верю.

— Для меня это решительно все равно, — произнесла, уже усмехнувшись, Сусанна Николаевна, — но я вас прошу об одном: никогда больше со мной не говорить об этом.

— Я не буду, когда вы не приказываете, — проговорил покорным голосом Углаков и, видимо, надувшись несколько на Марфину, во всю остальную дорогу ни слова больше не проговорил с нею и даже, когда она перед своим подъездом сказала ему: «merci», он ей ответил насмешливым голосом:

— Не стоит благодарности, madame.

— Но куда же вы теперь едете? — спросила его Сусанна Николаевна.

— Еду из светлого рая в многогрешный театр, — отвечал тем же тоном Углаков и уехал.

Сусанна Николаевна, улыбаясь, вошла в свою квартиру и прямо направилась к Егору Егорычу, которого она застала за книгой и в шерстяном колпаке, и при этом — скрывать нечего — он ужасно показался Сусанне Николаевне похожим на старенький, сморщенный грибок.

Не остановившись, разумеется, ни на секунду на этой мысли, она сказала ему:

— Ты знаешь, кто меня довез сюда?

Егор Егорыч вопросительно взмахнул на нее глазами.

— Молодой Углаков, сын твоего приятеля.

— А! Что ж ты не привела его ко мне?.. Я его давно не видал… Так ли он остер, как был в детстве?..

— И теперь остер, но главное — ужасно наивен: что на душе, то и на языке.

— Это качество хорошее! — заметил Егор Егорыч.

— Конечно, дурной человек не будет откровенен, — заметила Сусанна Николаевна и пошла к себе в комнату пораспустить корсет, парадное бархатное платье заменить домашним, и пока она все это совершала, в ее воображении рисовался, как живой, шустренький Углаков с своими проницательными и насмешливыми глазками, так что Сусанне Николаевне сделалось досадно на себя. Возвратясь к мужу и стараясь думать о чем-нибудь другом, она спросила Егора Егорыча, знает ли он, что в их губернии, как и во многих, начинается голод?

— Знаю, я еще осенью распорядился заготовить для крестьян хлеба, с тем, чтобы потом выдавать его им бесплатно, — пробормотал тот.

— Ах, как ты хорошо это сделал! — похвалила его с чувством Сусанна Николаевна.

— Что ж тут особенно хорошего? Это долг мой, обязанность моя! — возразил Егор Егорыч.