Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси
только наперед это письмо; пожалуй, вместе
и подорожную возьми.
Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили
и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика
да бутылки толстобрюшки!
Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног.
Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
А вы — стоять на крыльце,
и ни с места!
И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то…
Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть
и не с просьбою,
да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо
и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Хлестаков.
Да зачем же?.. А впрочем, тут
и чернила,
только бумаги — не знаю… Разве на этом счете?
Городничий. Ступай на улицу… или нет, постой! Ступай принеси…
Да другие-то где? неужели ты
только один? Ведь я приказывал, чтобы
и Прохоров был здесь. Где Прохоров?
Городничий.
Да, там, говорят, есть две рыбицы: ряпушка
и корюшка, такие, что
только слюнка потечет, как начнешь есть.
Городничий.
Да я так
только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения
и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать.
Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено,
и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Анна Андреевна. Ну, может быть, один какой-нибудь раз,
да и то так уж, лишь бы
только. «А, — говорит себе, — дай уж посмотрю на нее!»
Городничий. О, уж там наговорят! Я думаю, поди
только да послушай —
и уши потом заткнешь. (Обращаясь к Осипу.)Ну, друг…
Оно
и правда: можно бы!
Морочить полоумного
Нехитрая статья.
Да быть шутом гороховым,
Признаться, не хотелося.
И так я на веку,
У притолоки стоючи,
Помялся перед барином
Досыта! «Коли мир
(Сказал я, миру кланяясь)
Дозволит покуражиться
Уволенному барину
В останные часы,
Молчу
и я — покорствую,
А
только что от должности
Увольте вы меня...
Другие то же думали,
Да только на антихриста,
И чуяли беду.
Яков таким объявился из младости,
Только и было у Якова радости:
Барина холить, беречь, ублажать
Да племяша-малолетка качать.
Нас
только и тревожили
Медведи…
да с медведями
Справлялись мы легко.
Г-жа Простакова. Ах, мой батюшка!
Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это таки
и наука-то не дворянская. Дворянин
только скажи: повези меня туда, — свезут, куда изволишь. Мне поверь, батюшка, что, конечно, то вздор, чего не знает Митрофанушка.
Г-жа Простакова (к Софье). Убирала покои для твоего любезного дядюшки. Умираю, хочу видеть этого почтенного старичка. Я об нем много наслышалась.
И злодеи его говорят
только, что он немножечко угрюм, а такой-де преразумный,
да коли-де кого уж
и полюбит, так прямо полюбит.
Скотинин.
Да с ним на роду вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею,
и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил
только, целы ли ворота?
Толпе этот ответ не понравился,
да и вообще она ожидала не того. Ей казалось, что Грустилов, как
только приведут к нему Линкина, разорвет его пополам —
и дело с концом. А он вместо того разговаривает! Поэтому, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт, как толпа загудела...
Больной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век
и на закате дней вдруг почувствовал прилив"дурных страстей"
и"неблагонадежных элементов". Стал проповедовать, что собственность есть мечтание, что
только нищие
да постники взойдут в царство небесное, а богатые
да бражники будут лизать раскаленные сковороды
и кипеть в смоле. Причем, обращаясь к Фердыщенке (тогда было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял...
—
Только ты это сделай!
Да я тебя…
и черепки-то твои поганые по ветру пущу! — задыхался Митька
и в ярости полез уж было за вожжами на полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом, повалился на лавку
и заревел.
Словом сказать, в полчаса,
да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено
только на другой день),
и зачал тужить
и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного
и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Да и нельзя было не давать ей, потому что она всякому, не подающему милостыни, без церемонии плевала в глаза
и вместо извинения говорила
только:"Не взыщи!"
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках
и храбрился.
И сам других шлюпиками называл.
Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот
и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто
да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий».
Да, брат, так-то!
—
Да, как нести fardeau [груз]
и делать что-нибудь руками можно
только тогда, когда fardeau увязано на спину, — а это женитьба.
—
Да… нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, — сказал Вронский, смутившись, потому что, как
только он произнес имя матери, он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула
и отстранилась от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
—
Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил.
Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене,
и струбов бы липовеньких нарубил».
«
Да,
да, вот женщина!» думал Левин, забывшись
и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев
и гордость. Но это продолжалось
только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
— О,
да, это очень… — сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что будут читать
и дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж видно лучше ни о чем не просить нынче» — думал он, —
только бы, не напутав, выбраться отсюда».
—
Да, славный, — ответил Левин, продолжая думать о предмете
только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли
и чувства, а между тем оба они, люди неглупые
и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
— Вот как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский
и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. —
Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство
и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает
только, что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот
и поезд.
— Сергей Иваныч? А вот к чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, — вот к чему…
Да что говорить?
Только одно… Для чего ты приехал ко мне? Ты презираешь это,
и прекрасно,
и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, —
и ступай,
и ступай!
«
Да,
только будь таким, как твой отец,
только таким», проговорила она, передавая Митю няне
и притрогиваясь губой к его щечке.
— Приобретение нечестным путем, хитростью, — сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным
и бесчестным, — так, как приобретение банкирских контор, — продолжал он. — Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах,
только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi! [Король умер,
да здравствует король!]
Только что успели уничтожить откупа, как явились желевные дороги, банки: тоже нажива без труда.
—
Да так же
и вести, как Михаил Петрович: или отдать исполу, или внаймы мужикам; это можно, но
только этим самым уничтожается общее богатство государства. Где земля у меня при крепостном труде
и хорошем хозяйстве приносила сам-девять, она исполу принесет сам-третей. Погубила Россию эмансипация!
«
Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования
и что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы бы были правы; но оно идет,
и идет
только там, где рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине дороги.
— Я пожалуюсь?
Да ни за что в свете! Разговоры такие пойдут, что
и не рад жалобе! Вот на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал.
Только и держится всё волостным судом
да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не будь этого — бросай всё! Беги на край света!
—
Да что ж тут понимать? Значения нет никакого. Упавшее учреждение, продолжающее свое движение
только по силе инерции. Посмотрите, мундиры —
и эти говорят вам: это собрание мировых судей, непременных членов
и так далее, а не дворян.
—
Да, — сказал Левин медленно
и взволнованно. — Ты прав, я дик. Но
только дикость моя не в том, что я уехал, а в том, что я теперь приехал. Теперь я приехал…
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись
и обняв свои колени
и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем
только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть,
и всё кончится, что ничего
и не стоило начинать
и что помочь этому никак нельзя.
Да, это ужасно, но это так.
—
Да, вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. —
И… должен признаться, что я очень, очень рад, что ты приехала. Ты такая чистота, что… — Он взял ее руку
и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а
только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.
—
Да нет,
да нет, нисколько, ты пойми меня, — опять дотрогиваясь до его руки, сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя. — Я
только говорю одно: ее положение мучительно,
и оно может быть облегчено тобой,
и ты ничего не потеряешь. Я тебе всё так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.
—
Да и я о тебе знал, но не
только чрез твою жену, — строгим выражением лица запрещая этот намек, сказал Вронский. — Я очень рад был твоему успеху, но нисколько не удивлен. Я ждал еще больше.
―
Да я тебе говорю, что это не имеет ничего общего. Они отвергают справедливость собственности, капитала, наследственности, а я, не отрицая этого главного стимула (Левину было противно самому, что он употреблял такие слова, но с тех пор, как он увлекся своею работой, он невольно стал чаще
и чаще употреблять нерусские слова), хочу
только регулировать труд.
—
Да, разумеется.
Да что же! Я не стою за свое, — отвечал Левин с детскою, виноватою улыбкой. «О чем бишь я спорил? — думал он. — Разумеется,
и я прав
и он прав,
и всё прекрасно. Надо
только пойти в контору распорядиться». Он встал, потягиваясь
и улыбаясь.
— Воздвиженское, на барский двор? к графу? — повторил он. — Вот
только изволок выедешь. Налево поверток. Прямо по пришпекту, так
и воткнешься.
Да вам кого? Самого?
Левин видел, что она несчастлива,
и постарался утешить ее, говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря это, в душе своей Левин думал: «нет, я не буду ломаться
и говорить по-французски со своими детьми, но у меня будут не такие дети; надо
только не портить, не уродовать детей,
и они будут прелестны.
Да, у меня будут не такие дети».
— Всё равно, вы делаете предложение, когда ваша любовь созрела или когда у вас между двумя выбираемыми совершился перевес. А девушку не спрашивают. Хотят, чтоб она сама выбирала, а она не может выбрать
и только отвечает:
да и нет.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую,
и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене
да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик.
Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
«
Да, выбор между мной
и Вронским», подумал Левин,
и оживавший в душе его мертвец опять умер
и только мучительно давил его сердце...
—
Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет
и нет.
И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для меня
и для вас, важно
только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь
и не видимся? Почему я не могу ехать? Я тебя люблю,
и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями
и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете.
Да и Неаполь, Сорренто хороши
только на короткое время.
И именно там особенно живо вспоминается Россия,
и именно деревня. Они точно как…