Неточные совпадения
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке,
и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему
только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате,
да перетащить туда шинель
и пожитки,
и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Чичиков, будучи человек весьма щекотливый
и даже в некоторых случаях привередливый, потянувши к себе воздух на свежий нос поутру,
только помарщивался
да встряхивал головою, приговаривая: «Ты, брат, черт тебя знает, потеешь, что ли.
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего
и в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть,
и не видано было на человеческом лице, разве
только у какого-нибудь слишком умного министра,
да и то в минуту самого головоломного дела.
—
Да кто же говорит, что они живые? Потому-то
и в убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот
и платежа. Понимаете?
Да не
только избавлю,
да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
Старуха задумалась. Она видела, что дело, точно, как будто выгодно,
да только уж слишком новое
и небывалое; а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает откуда,
да еще
и в ночное время.
— Уж это, точно, правда. Уж совсем ни на что не нужно;
да ведь меня одно
только и останавливает, что ведь они уже мертвые.
— Куда ж еще вы их хотели пристроить?
Да, впрочем, ведь кости
и могилы — все вам остается, перевод
только на бумаге. Ну, так что же? Как же? отвечайте, по крайней мере.
Собакевича знаешь?» — спросил он
и тут же услышал, что старуха знает не
только Собакевича, но
и Манилова,
и что Манилов будет поделикатней Собакевича: велит тотчас сварить курицу, спросит
и телятинки; коли есть баранья печенка, то
и бараньей печенки спросит,
и всего
только что попробует, а Собакевич одного чего-нибудь спросит,
да уж зато всё съест, даже
и подбавки потребует за ту же цену.
И нагадит так, как простой коллежский регистратор, а вовсе не так, как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышление, так что стоишь
только да дивишься, пожимая плечами,
да и ничего более.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь
только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! — говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так
и колотит! вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст,
да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
—
Да шашку-то, — сказал Чичиков
и в то же время увидел почти перед самым носом своим
и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась, это один
только Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
Так как подобное зрелище для мужика сущая благодать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около экипажа накопилась их бездна,
и в деревне остались
только старые бабы
да малые ребята.
—
И лицо разбойничье! — сказал Собакевич. — Дайте ему
только нож
да выпустите его на большую дорогу — зарежет, за копейку зарежет! Он
да еще вице-губернатор — это Гога
и Магога! [Гога
и Магога — князь Гог, предводитель разбойничьего народа Магог (библ.).]
— Мошенник! — сказал Собакевич очень хладнокровно, — продаст, обманет, еще
и пообедает с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит
и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там
только и есть порядочный человек: прокурор;
да и тот, если сказать правду, свинья.
Сказал бы
и другое слово,
да вот
только что за столом неприлично.
—
Да чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей
и не делал, как
только рессорные.
И не то, как бывает московская работа, что на один час, — прочность такая, сам
и обобьет,
и лаком покроет!
—
Да что в самом деле… как будто точно сурьезное дело;
да я в другом месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы
только поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их при себе
и платить за них подати!
Какую-то особенную ветхость заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно
и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался
только конек вверху
да жерди по сторонам в виде ребр.
Он уже позабывал сам, сколько у него было чего,
и помнил
только, в каком месте стоял у него в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил,
да где лежало перышко или сургучик.
— Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи
только одно слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо.
Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит —
да и нет,
только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!
—
Да я их отпирал, — сказал Петрушка,
да и соврал. Впрочем, барин
и сам знал, что он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной поездки он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый легкий ужин, состоявший
только в поросенке, он тот же час разделся
и, забравшись под одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни
только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей.
— Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит
только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, так закусим!
да при этой оказии
и в вистишку.
Полицеймейстер, точно, был чудотворец: как
только услышал он, в чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах,
и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо
да прибавил
только: «Понимаешь!» — а уж там, в другой комнате, в продолжение того времени, как гости резалися в вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки
и балыки, — это все было со стороны рыбного ряда.
— Нет, Павел Иванович! как вы себе хотите, это выходит избу
только выхолаживать: на порог,
да и назад! нет, вы проведите время с нами! Вот мы вас женим: не правда ли, Иван Григорьевич, женим его?
Пошли его хоть в Камчатку,
да дай
только теплые рукавицы, он похлопает руками, топор в руки,
и пошел рубить себе новую избу».
Хотят непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным
и благородным, — словом, хотят, чтобы русский язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует,
и сел бы им прямо на язык, а им бы больше ничего, как
только разинуть рты
да выставить его.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем,
и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того
только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «
Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» —
и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!»
И это непременно обойдет весь город,
и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта
и потом признают, что это не стоит внимания
и не достойно, чтобы о нем говорить.
Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства
и знались
только, как выражаются, с помещиками Завалишиным
да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от глаголов «полежать»
и «завалиться», которые в большом ходу у нас на Руси, все равно как фраза: заехать к Сопикову
и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине
и во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами
и прочими принадлежностями); все те, которых нельзя было выманить из дому даже зазывом на расхлебку пятисотрублевой ухи с двухаршинными стерлядями
и всякими тающими во рту кулебяками; словом, оказалось, что город
и люден,
и велик,
и населен как следует.
От Петрушки услышали
только запах жилого покоя, а от Селифана, что сполнял службу государскую
да служил прежде по таможне,
и ничего более.
В продолжение этого времени он имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане все уложено
и в комнате валяются
только веревочки, бумажки
да разный сор, когда человек не принадлежит ни к дороге, ни к сиденью на месте, видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих об своих гривнах
и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы, взглянув на него, опять продолжать свою дорогу, что еще более растравляет нерасположение духа бедного неедущего путешественника.
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека,
и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая
и кнутом,
и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем
и тени добродетели, а остались
только ребра
да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Проситель, конечно, прав, но зато теперь нет взяточников: все правители дел честнейшие
и благороднейшие люди, секретари
только да писаря мошенники.
Так что бедный путешественник, переехавший через границу, все еще в продолжение нескольких минут не мог опомниться
и, отирая пот, выступивший мелкою сыпью по всему телу,
только крестился
да приговаривал: «Ну, ну!» Положение его весьма походило на положение школьника, выбежавшего из секретной комнаты, куда начальник призвал его, с тем чтобы дать кое-какое наставление, но вместо того высек совершенно неожиданным образом.
Да ведь я куплю на вывод, на вывод; теперь земли в Таврической
и Херсонской губерниях отдаются даром,
только заселяй.
Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам
и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но как
только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха,
и подымут вдруг крики: «
Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом?
Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе,
и сам летишь,
и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей
и сосен, с топорным стуком
и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль,
и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, —
только небо над головою,
да легкие тучи,
да продирающийся месяц одни кажутся недвижны.
Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла
только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета,
да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи.
Не в немецких ботфортах ямщик: борода
да рукавицы,
и сидит черт знает на чем; а привстал,
да замахнулся,
да затянул песню — кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг,
только дрогнула дорога,
да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход —
и вон она понеслась, понеслась, понеслась!..
Он слушал
и химию,
и философию прав,
и профессорские углубления во все тонкости политических наук,
и всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что профессор в три года успел
только прочесть введение
да развитие общин каких-то немецких городов; но все это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
— Хорошо; положим, он вас оскорбил, зато вы
и поквитались с ним: он вам,
и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, — помилуйте, на что же это похоже? Как же оставлять дело, которое
только что началось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно идти напролом. Что глядеть на то, что человек плюется! Человек всегда плюется;
да вы не отыщете теперь во всем свете такого, который бы не плевался.
—
Да кто же думал, что он глупый человек? — проговорила она быстро. — Это мог думать разве один
только Вишнепокромов, которому ты веришь, папа, который
и пустой
и низкий человек!
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей
и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как
только, даст Бог, все покончу благополучно
и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня
и повар,
и дом, как полная чаша, но будет
и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами,
да понемножку всякий год будет откладываться сумма
и для потомства, если
только Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
Увидя, что речь повернула вона в какую сторону, Петрушка закрутил
только носом. Хотел он было сказать, что даже
и не пробовал,
да уж как-то
и самому стало стыдно.
По причине толщины, он уже не мог ни в каком случае потонуть
и как бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его все выносила наверх;
и если бы село к нему на спину еще двое человек, он бы, как упрямый пузырь, остался с ними на верхушке воды, слегка
только под ними покряхтывал
да пускал носом
и ртом пузыри.
Чичиков, чинясь, проходил в дверь боком, чтоб дать
и хозяину пройти с ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы не прошел,
да его уж
и не было. Слышно было
только, как раздавались его речи по двору: «
Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха
и лещей в уху, а карасей — в соус.
Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки? раки, говорю, раки?!»
И долго раздавалися всё — раки
да раки.
—
Да ведь
и в церкви не было места. Взошел городничий — нашлось. А ведь была такая давка, что
и яблоку негде было упасть. Вы
только попробуйте: этот кусок — тот же городничий.
— Настоящее дело, Константин Федорович.
Да ведь я того-с… оттого
только, чтобы
и впредь иметь с вами касательство, а не ради какого корыстья. Три тысячи задаточку извольте принять.
—
Да никакого толку не добьетесь, — сказал проводник, — у нас бестолковщина. У нас всем, изволите видеть, распоряжается комиссия построения, отрывает всех от дела, посылает куды угодно.
Только и выгодно у нас, что в комиссии построения. — Он, как видно, был недоволен на комиссию построенья. — У нас так заведено, что все водят за нос барина. Он думает, что всё-с как следует, а ведь это названье
только одно.
—
Да я
и строений для этого не строю; у меня нет зданий с колоннами
да фронтонами. Мастеров я не выписываю из-за границы. А уж крестьян от хлебопашества ни за что не оторву. На фабриках у меня работают
только в голодный год, всё пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри
только попристальнее свое хозяйство, то увидишь — всякая тряпка пойдет в дело, всякая дрянь даст доход, так что после отталкиваешь
только да говоришь: не нужно.
Уже он видел себя действующим
и правящим именно так, как поучал Костанжогло, — расторопно, осмотрительно, ничего не заводя нового, не узнавши насквозь всего старого, все высмотревши собственными глазами, всех мужиков узнавши, все излишества от себя оттолкнувши, отдавши себя
только труду
да хозяйству.