Неточные совпадения
Текучей воды было мало.
Только одна река Перла,
да и та неважная,
и еще две речонки: Юла
и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам
и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там
и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что в нем
только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, — в прошлом году одного хлеба на десять тысяч продали,
да пустоша в кортому отдавали,
да масло,
да яйца,
да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить. Вон Заболотье —
и велика Федора,
да дура — что в нем!
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я было у двери подслушать хотел,
да только и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как дам стрекача,
только пятки засверкали!
Да что ж, впрочем, подслушивай не подслушивай, а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня к тотемским чудотворцам, как пить даст!
— Нет, говорит, ничего не сделал;
только что взяла с собой поесть, то отнял.
Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
— Жарынь
да теплынь…
только и слов от вас!
— Без чаю
да без чаю!
только вы
и знаете! а я вот возьму
да и выпью!
— Не властна я, голубчик,
и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал,
и я бы тебя не ловила.
И жил бы ты поживал тихохонько
да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там
и хлебца,
и молочка,
и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то
и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню
и знаю, что я тоже слуга!
И ты слуга,
и я слуга,
только ты неверный слуга, а я — верная!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела,
только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его
да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
Наконец отошел
и молебен. Процессия с образами тем же порядком обратно направляется в церковь. Комнаты наполнены кадильным дымом; молящиеся расходятся бесшумно; чай
и вслед за ним ужин проходят в той специальной тишине, которая обыкновенно предшествует большому празднику, а часов с десяти огни везде потушены,
и только в господских спальнях
да в образной тускло мерцают лампады.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того
и гляди, деревню сожгут!
И зачем
только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец
и остальных. Будет с них
и по одному дню… налопаются винища!
Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
— Что ему, псу несытому, делается! ест
да пьет, ест
да пьет!
Только что он мне одними взятками стоит… ах, распостылый! Весь земский суд, по его милости, на свой счет содержу… смерти на него нет! Умер бы —
и дело бы с концом!
— Что смотришь! скажись мертвым —
только и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым гробом похороны — вот
и будешь потихоньку жить
да поживать у себя в Щучьей-Заводи. А я здесь хозяйничать буду.
Но думать было некогда,
да и исхода другого не предстояло. На другой день, ранним утром, муж
и жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как
только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
Не приказывала, не горячилась, а
только «рекомендовала», никого не звала презрительными уменьшительными именами (Агашу, несмотря на то, что она была из Малиновца, так
и называла Агашей,
да еще прибавляла: «милая»)
и совсем забывала, что на свете существует ручная расправа.
В будни
и небазарные дни село словно замирало; люди скрывались по домам, —
только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника в контору по делу,
да на противоположном крае площади, в какой-нибудь из редких открытых лавок, можно было видеть сидельцев, играющих в шашки.
—
Да и ониведь (то есть противная сторона) то же самое «по закону» говорят,
только по-ихнему выходит, что закон-то не на нашей стороне.
—
И на третий закон можно объясненьице написать или
и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был бы царь в голове,
да перо,
да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы
только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй,
и самому дороже будет стоить — ну,
и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
Я не следил, конечно, за сущностью этих дел,
да и впоследствии узнал об них
только то, что большая часть была ведена бесплодно
и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта
и не нужна здесь, потому что я упоминаю о делах
только потому, что они определяли характер дня, который мы проводили в Заболотье. Расскажу этот день по порядку.
— Вот-то глаза вытаращит! — говорила она оживленно, —
да постой!
и у меня в голове штучка в том же роде вертится;
только надо ее обдумать. Ужо, может быть,
и расскажу.
Только с рабочим людом он обходился несколько проще, ну,
да ведь на то он
и рабочий люд, чтобы с ним недолго «разговаривать».
Всем было там хорошо; всякая комната имела свой аппетитный характер
и внушала аппетитные мысли, так что не
только домашние с утра до вечера кушали, лакомились
и добрели, но
и всякий пришлый человек чувствовал себя расположенным хоть чего-нибудь
да отведать.
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца
только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот
и надумал я: пойду к родным,
да и на людей посмотреть захотелось.
И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
—
Да, кобылье молоко квашеное так называется… Я
и вас бы научил, как его делать,
да вы, поди, брезговать будете. Скажете: кобылятина! А надо бы вам — видишь, ты испитой какой!
И вам есть плохо дают… Куда
только она, маменька твоя, бережет! Добро бы деньги, а то… еду!
Словом сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось:
да не бунтовщик ли он? Хотя в то время не
только о нигилистах, но
и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно.
— Говорила, что опоздаем! — пеняла матушка кучеру, но тут же прибавила: — Ну,
да к вечерне не беда если
и не попадем. Поди,
и монахи-то на валу гуляют,
только разве кто по усердию… Напьемся на постоялом чайку, почистимся — к шести часам как раз к всенощной поспеем!
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать
и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням,
и его посещал
только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье),
да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами
и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она
и сама
только наружно тешила себя надеждой, а внутренне была убеждена, что останется ни при чем
и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его руку держит
и Настька-краля,
и Клюквин,
и даже генерал Любягин.
Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое время налететь на стариково сокровище.
Да я бы не
только карасей, а все:
и ягоды,
и фрукты,
и печеночки,
и соченьков с творожком…
—
Да, солнцем его прожаривает. Я в двенадцатом году, во Владимирской губернии, в Юрьевском уезде, жил, так там
и в ту пору лесов мало было. Такая жарынь все лето стояла, что
только тем
и спасались, что на погребицах с утра до вечера сидели.
—
И ништо ему. Лёгко ли дело, сколько времени колобродил!
Только и слов у всех было на языке: Бонапарт
да Бонапарт!
— Мала птичка,
да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке была,
и дом каменный,
и сад,
и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое.
Только птичьего молока не было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
—
Да, болезни ни для кого не сладки
и тоже бывают разные. У меня купец знакомый был, так у него никакой особливой болезни не было, а
только все тосковал. Щемит сердце,
да и вся недолга.
И доктора лечили,
и попы отчитывали,
и к угодникам возили — ничего не помогло.
—
И насчет капитала они скрывают.
Только и посейчас все еще копят. Нет-нет
да и свезут в Совет. Скупы они очень сделались. День ото дня скупее. Сказывал намеднись Григорья Павлыча лакей, будто около миллиона денег найдется.
Только дядя Григорий, как маятник, ходит взад
и вперед по комнате,
да Клюквин прислонился к косяку двери
и все время стоит в наклоненном положении, точно ждет, что его сейчас позовут.
— Такая-то зима, на моих памятях,
только раз
и была: как француз на Москве кутил
да мутил.
— Вон у нас Цынский (обер-полициймейстер)
только месяц болен был, так студенты Москву чуть с ума не свели!
И на улицах,
и в театрах, чуделесят,
да и шабаш! На Тверском бульваре ям нарыли, чтоб липки сажать, а они ночью их опять землей закидали. Вот тебе
и республика! Коли который человек с умом — никогда бунтовать не станет. А вот шематоны
да фордыбаки…
В нашем доме в Великий пост не подается на стол скоромного, а отец кушает исключительно грибное
и только в Благовещенье
да в Вербное воскресенье позволяет себе рыбу.
Как уж я сказал выше, матушка очень скоро убедилась, что на балах
да на вечерах любимица ее жениха себе не добудет
и что успеха в этом смысле можно достигнуть
только с помощью экстраординарных средств. К ним она
и прибегла.
— Есть,
да не под кадрель вам. Даже полковник один есть,
только вдовый, шестеро детей,
да и зашибает.
— Ах, мать моя,
да ведь
и все помещики на один манер. Это
только Василий Порфирыч твой…
— Она у Фильда [Знаменитый в то время композитор-пианист, родом англичанин, поселившийся
и состарившийся в Москве. Под конец жизни он давал уроки
только у себя на дому
и одинаково к ученикам
и ученицам выходил в халате.] уроки берет. Дорогонек этот Фильд, по золотенькому за час платим, но за то…
Да вы охотник до музыки?
Да ему языком слизнуть,
только их
и видели!
Впрочем, я лично знал
только быт оброчных крестьян,
да и то довольно поверхностно. Матушка охотно отпускала нас в гости к заболотским богатеям,
и потому мы
и насмотрелись на их житье. Зато в Малиновце нас не
только в гости к крестьянам не отпускали, но в праздники
и на поселок ходить запрещали. Считалось неприличным, чтобы дворянские дети приобщались к грубому мужицкому веселью. Я должен, однако ж, сказать, что в этих запрещениях главную роль играли гувернантки.
—
И добро бы они «настоящий» рай понимали! — негодуя, прибавляла сестрица Флора Терентьича, Ненила Терентьевна, — а то какой у них рай! им бы
только жрать,
да сложа ручки сидеть,
да песни орать! вот, по-ихнему, рай!
—
И как ведь, канальи, притворяются, — все больше
и больше распалялся господин Балаболкин, — «баринушко!»
да «кормилец!»
да «вы наши отцы, мы — ваши дети» —
только и слов!
— Так по-твоему, значит, господа
только и делают, что ругаются
да причиняют раны рабам?
— Это в неделю-то на три часа
и дела всего;
и то печку-то, чай, муженек затопит…
Да еще что, прокураты, делают! Запрутся,
да никого
и не пускают к себе.
Только Анютка-долгоязычная
и бегает к ним.
— А это, стало быть, бламанжей самого последнего фасона. Кеси-киселя (вероятно, qu’est-ce que c’est que cela [Что это такое (фр.).]) — милости просим откушать! Нет, девушки, раз меня один барин бламанжем из дехтю угостил — вот так штука была! Чуть было нутро у меня не склеилось,
да царской водки полштоф в меня влили —
только тем
и спасли!
— Слушай-ка ты меня! — уговаривала ее Акулина. — Все равно тебе не миновать замуж за него выходить, так вот что ты сделай: сходи ужо к нему,
да и поговори с ним ладком. Каковы у него старики, хорошо ли живут, простят ли тебя, нет ли в доме снох, зятевей.
Да и к нему самому подластись. Он
только ростом невелик, а мальчишечка — ничего.
— Что в ней! — говорила она, —
только слава, что крепостная, а куда ты ее повернешь! Знает таскает ребят,
да кормит,
да обмывает их — вот
и вся от нее польза! Плоха та раба, у которой не господское дело, а свои дети на уме!