Неточные совпадения
Если б не эта тарелка,
да не прислоненная к постели
только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, — так все запылилось, полиняло
и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия.
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой
и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно
и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты
только мастер говорить мудреные
да жалкие слова, а до пыли
и до паутины тебе
и дела нет».
Обломову
и хотелось бы, чтоб было чисто,
да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь
только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов
и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.
— Ну, посещайте Мездровых, — перебил Волков, — там уж об одном говорят, об искусствах;
только и слышишь: венецианская школа, Бетховен
да Бах, Леонардо
да Винчи…
— Я
и теперь
только и делаю, что читаю
да пишу.
—
Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего
и делать, как
только говорить. Есть такое призвание.
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно
и выйдет? А жизни-то
и нет ни в чем: нет понимания ее
и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие
только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице
да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один
только видимый, грубый смех, злость…
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы
и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать
и то
и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает,
да и скажет
только: «Оставьте, я после посмотрю…
да, оно почти так, как нужно».
—
Да вы слышите, что он пишет? Чем бы денег прислать, утешить как-нибудь, а он, как на смех,
только неприятности делает мне!
И ведь всякий год! Вот я теперь сам не свой! «Тысящи яко две помене»!
Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался делец
и крючкотворец, хотя все старания отца
и клонились к этому
и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось
только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд
и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте,
да потом
и забыл о нем.
О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных,
и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который
только и дышит тем, как бы за дело
и не за дело, сплошь
да рядом, награждать своих подчиненных
и заботиться не
только о их нуждах, но
и об удовольствиях.
И сама история
только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит
и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные дни, бегут —
и все течет жизнь, все течет, все ломка
да ломка.
Никто не знал
и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе,
только лежит
да кушает на здоровье,
и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся
и мысли в голове. Так о нем
и толковали везде, где его знали.
Захар неопрятен. Он бреется редко;
и хотя моет руки
и лицо, но, кажется, больше делает вид, что моет;
да и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает в бане, то руки у него из черных сделаются
только часа на два красными, а потом опять черными.
Да и зачем оно, это дикое
и грандиозное? Море, например? Бог с ним! Оно наводит
только грусть на человека: глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод,
и не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.
Рев
и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха: они всё твердят свою, от начала мира одну
и ту же песнь мрачного
и неразгаданного содержания;
и все слышится в ней один
и тот же стон, одни
и те же жалобы будто обреченного на муку чудовища,
да чьи-то пронзительные, зловещие голоса. Птицы не щебечут вокруг;
только безмолвные чайки, как осужденные, уныло носятся у прибрежья
и кружатся над водой.
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От дома, от деревьев,
и от голубятни,
и от галереи — от всего побежали далеко длинные тени. В саду
и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости
и сну.
Только вдали поле с рожью точно горит огнем,
да речка так блестит
и сверкает на солнце, что глазам больно.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду
и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской
только и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич,
да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго
и хорошо — ничего,
да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого, ни с того ни с сего, начнет коробить
и бить оземь. А перед тем как сделаться этому,
только что курица прокричала петухом
да ворон прокаркал над крышей.
Может быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может быть, еще вовсе не выговаривало, даже не ходило, а
только смотрело на все тем пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж видело
и угадывало значение
и связь явлений окружающей его сферы,
да только не признавалось в этом ни себе, ни другим.
Коровы
и козы тоже немного взяли после нового падения плетня в саду: они съели
только смородинные кусты
да принялись обдирать десятую липу, а до яблонь
и не дошли, как последовало распоряжение врыть плетень как надо
и даже окопать канавкой.
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит
только мигнуть — уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь,
да не достанет, — принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику, так
и хочется броситься
и переделать все самому, а тут вдруг отец
и мать,
да три тетки в пять голосов
и закричат...
— Вот, вот этак же, ни дать ни взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало, думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал, идет мимо,
да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли
только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
— Ну, что за беда, коли
и скажет барину? — сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. — Барин добрый, видно по всему,
только обругает! Это еще что, коли обругает! А то, иной, глядит, глядит,
да и за волосы…
Штольц был немец
только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери
и из книг, в университетской аудитории
и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами
и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца
да из книг.
Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь,
да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью,
и переносил терпеливо
только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. —
Да и кроме детей, где же вдвоем? Это
только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то деле
только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы
и не экономки; если не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
— Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, —
да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но
только жег свою тюрьму, не вырвался на волю
и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.
— Я уклоняюсь
только от роли любителя: это сомнительная,
да и трудная роль!
«
Да что же тут дерзкого? — спросила она себя. — Ну, если он в самом деле чувствует, почему же не сказать?.. Однако как же это, вдруг, едва познакомился… Этого никто другой ни за что не сказал бы, увидя во второй, в третий раз женщину;
да никто
и не почувствовал бы так скоро любви. Это
только Обломов мог…»
—
Да, ради Бога, не сердитесь
и забудьте. Уверяю вас, это
только минутное увлечение… от музыки.
И вдруг теперь в две недели Анисья доказала ему, что он — хоть брось,
и притом она делает это с такой обидной снисходительностью, так тихо, как делают
только с детьми или с совершенными дураками,
да еще усмехается, глядя на него.
От прежнего промаха ему было
только страшно
и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он дал ей понять, что догадался о ее любви к нему,
да еще, может быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая.
Да если
и впопад, то как неуклюже! Он просто фат.
Надо бы взять костяной ножик,
да его нет; можно, конечно, спросить
и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место
и направиться к дивану;
только что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату.
«Ах, если б испытывать
только эту теплоту любви
да не испытывать ее тревог! — мечтал он. — Нет, жизнь трогает, куда ни уйди, так
и жжет! Сколько нового движения вдруг втеснилось в нее, занятий! Любовь — претрудная школа жизни!»
Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы не тронулся,
да Ольга все придумывает,
и лишь
только он на приглашение куда-нибудь поехать замнется ответом, наверное поездка предпринималась.
И тогда не было конца улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не было пригорка, на который бы он ни влезал по нескольку раз.
—
Да, конечно, — подтвердил он, отрывая ее руку от канвы,
и не поцеловал, а
только крепко прижал ее пальцы к губам
и располагал, кажется, держать так долго.
—
Да,
да, — повторял он, — я тоже жду утра,
и мне скучна ночь,
и я завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб
только произнести лишний раз
и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем
и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
Она любит теперь, как вышивает по канве: тихо, лениво выходит узор, она еще ленивее развертывает его, любуется, потом положит
и забудет.
Да, это
только приготовление к любви, опыт, а он — субъект, который подвернулся первый, немного сносный, для опыта, по случаю…
Да это все знают многие, но многие не знают, что делать в том или другом случае, а если
и знают, то
только заученное, слышанное,
и не знают, почему так, а не иначе делают они, сошлются сейчас на авторитет тетки, кузины…
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году
да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка,
и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит,
и то в церковь
только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать.
И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот
и только. Иной раз золовка приходит погостить
да Михей Андреич.
Обломову видна была
только спина хозяйки, затылок
и часть белой шеи
да голые локти.
— Как же-с? — кротко
и совестливо возразил Иван Матвеевич. — Сестра убыток понесет несправедливо. Она бедная вдова, живет
только тем, что с дома получит;
да разве на цыплятах
и яйцах выручит кое-что на одежонку ребятишкам.
Однажды тишина в природе
и в доме была идеальная; ни стуку карет, ни хлопанья дверей; в передней на часах мерно постукивал маятник
да пели канарейки; но это не нарушает тишины, а придает ей
только некоторый оттенок жизни.
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи
и у жениха
и у невесты. А кто у меня, ты, что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. —
Только и разговора!
Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
С хозяйкой
только и разговору, что о хозяйстве; с бабушкой говорить нельзя: та кашляет
да и на ухо крепка; Акулина дура набитая, а дворник пьяница; остаются ребятишки
только: с теми что говорить?
— Правда! — ни вопросительно, ни отрицательно повторил Обломов. —
Да, — прибавил он потом, — в самом деле, ты права:
только я не хочу, чтоб они знали о наших свиданиях, оттого
и боюсь…
Да,
и теперь, повторю, ты моя цель,
и только ты одна.
—
Да; ma tante уехала в Царское Село; звала меня с собой. Мы будем обедать почти одни: Марья Семеновна
только придет; иначе бы я не могла принять тебя. Сегодня ты не можешь объясниться. Как это все скучно! Зато завтра… — прибавила она
и улыбнулась. — А что, если б я сегодня уехала в Царское Село? — спросила она шутливо.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, —
да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги,
и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но
только теперь нам надо быть очень осторожными.