Неточные совпадения
— Нет, батюшка, не худо;
и лежать покойно,
и щи были добрые,
и лошадям овес засыпан;
да только то худо, что хозяин, вишь, мельник.
— Дружинка-то? Этот наш! Этот праведник!
Только голова у него непоклонная! у, какая непоклонная! А скоро поклонится, скоро поклонится,
да уж
и не подымется!
— Кто против этого, князь. На то он царь, чтобы карать
и миловать.
Только то больно, что не злодеев казнили, а всё верных слуг государевых: окольничего Адашева (Алексеева брата) с малолетным сыном; трех Сатиных; Ивана Шишкина с женою
да с детьми;
да еще многих других безвинных.
«Идет город Рязань!» — сказал царь
и повторил: «Подайте мой лук!» Бросился Борис к коновязи, где стоял конь с саадаком, вскочил в седло,
только видим мы, бьется под ним конь, вздымается на дыбы,
да вдруг как пустится, закусив удила, так
и пропал с Борисом.
— От него-то я
и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог велит любить его, а как посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется.
И хотелось бы любить,
да сил не хватает. Как уеду из Слободы
да не будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст бог, снова царя полюблю. А не удастся полюбить,
и так ему послужу,
только бы не в опричниках!
—
Да что ты сегодня за столом сделал? За что отравил боярина-то? Ты думал, я
и не знаю! Что? чего брови-то хмуришь? Вот погоди, как пробьет твой смертный час; погоди
только! Уж привяжутся к тебе грехи твои, как тысячи тысяч пудов; уж потянут тебя на дно адово! А дьяволы-то подскочат,
да и подхватят тебя на крючья!
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так
и есть, захворал! Напугала же я тебя!
Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть
и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше!
Только покайся,
да вперед не греши. Вот
и я молюсь, молюсь о тебе
и денно
и нощно, а теперь
и того боле стану молиться. Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не попаду,
да тебя отмолю!
Нечего делать, побросали оружие в воду,
да только не всё, думают, как взойдешь, молодец, на палубу грабить судно, так мы тут тебе
и карачун!
Да мой богатырь не промах.
— Нет, не один. Есть у него шайка добрая, есть
и верные есаулики.
Только разгневался на них царь православный. Послал на Волгу дружину свою разбить их, голубчиков, а одному есаулику, Ивану Кольцу, головушку велел отсечь
да к Москве привезти.
— Поймали было царские люди Кольцо,
только проскользнуло оно у них промеж пальцев,
да и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное, бог весть,
только, я чаю, скоро опять на Волгу перекатится! Кто раз побывал на Волге, тому не ужиться на другой сторонушке!
— Вот
только что поворотили к Поганой Луже. Я как увидел, так напрямик сюда
и прибежал болотом
да лесом.
— Батюшка Никита Романыч! — кричал он еще издали, — ты пьешь, ешь, прохлаждаешься, а кручинушки-то не ведаешь? Сейчас встрел я, вон за церквей, Малюту Скуратова
да Хомяка; оба верхом, а промеж них, руки связаны, кто бы ты думал? Сам царевич! сам царевич, князь! Надели они на него черный башлык, проклятые,
только ветром-то сдуло башлык, я
и узнал царевича! Посмотрел он на меня, словно помощи просит, а Малюта, тетка его подкурятина, подскочил,
да опять
и нахлобучил ему башлык на лицо!
Забыл Серебряный, что он без сабли
и пистолей,
и не было ему нужды, что конь под ним стар. А был то добрый конь в свое время; прослужил он лет двадцать
и на войне
и в походах;
только не выслужил себе покою на старости; выслужил упряжь водовозную, сено гнилое
да удары палочные!
— Служить-то я ему послужу,
да только ему, а не Морозову. Помогу князю увезти боярыню, а потом уж
и мне никто не указывай!
— Боярыня, лебедушка моя, — сказал он с довольным видом, —
да благословит тебя прещедрый господь
и московские чудотворцы! Нелегко мне укрыть тебя от княжеских людей, коль, неравно, они сюда наедут!
Только уж послужу тебе своею головою, авось бог нас помилует!
— Постой, Галка! — сказал он вдруг, натянув поводья, — вот теперь опять как будто слышу!
Да стой ты смирно, эк тебя разбирает!
И вправду слышу! Это уж не лист шумит, это мельничное колесо! Вишь, она, мельница, куда запряталась!
Только уж постой! Теперь от меня не уйдешь, тетка твоя подкурятина!
— Хитер же ты, брат! — перебил Перстень, ударив его по плечу
и продолжая смеяться, —
только меня-то напрасно надувать вздумал! Садись с нами, — прибавил он, придвигаясь к столу, — хлеб
да соль! На тебе ложку, повечеряем; а коли можно помочь князю, я
и без твоих выдумок помогу.
Только как
и чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме сидит?
— Не то, — отвечал старый разбойник, — уж взялся идти, небось оглядываться не стану;
да только вот сам не знаю, что со мной сталось; так тяжело на сердце, как отродясь еще не бывало,
и о чем ни задумаю, все опять то же
да то же на ум лезет!
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол на голове теши. Пусти его
только, разом проврется!
Да нечего делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит
и за себя
и за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас не услышит: говори, какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!
— Атаман, — сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце
и защемит. Вот особливо сегодня, как нарядился нищим, то так живо все припоминаю, как будто вчера было.
Да не
только то время, а не знаю с чего стало мне вдруг памятно
и такое, о чем я давно уж не думал. Говорят, оно не к добру, когда ни с того ни с другого станешь вдруг вспоминать, что уж из памяти вышиб!..
—
Да пошел раз в горы, с камней лыки драть, вижу, дуб растет, в дупле жареные цыплята пищат. Я влез в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти не могу! Как тут быть? Сбегал домой за топором, обтесал дупло,
да и вылез;
только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с тех пор ничего не вижу: иной раз щи хлебаю, ложку в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
— Подай мне, Малюта, кольчугу со стены;
да ступай, будто домой, а когда войдут они, вернись в сени, притаись с ратниками за этою дверью. Лишь
только я кликну, вбегайте
и хватайте их. Онуфревна, подай сюда посох.
— Еще, слушай, Трифон, я еду в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли тебе не в труд, наведывайся от поры до поры к матери,
да говори ей каждый раз: я-де, говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не кручинься! А буде матушка спросит: от каких людей слышал?
и ты ей говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того не говори, чтоб
и концов не нашли, а
только бы ведала матушка, что я здравствую.
— Тише, князь, это я! — произнес Перстень, усмехаясь. — Вот так точно подполз я
и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь, я возьму десяток молодцов, пугну табун
да переполошу татарву; а ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон,
да с добрым криком; так будь я татарин, коли мы их половины не перережем! Это я так говорю,
только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так уж тебе указывать, князь, а нам
только слушаться!
— Ну, братцы, — шепнул Перстень остальным товарищам, — ползите за мной под нехристей,
только чур осторожно. Вишь, их всего-то человек двадцать, а нас девятеро; на каждого из вас будет по два, а я на себя четырех беру. Как послышите, что Решето взвизгнул, так всем разом
и загикать
да прямо на них! Готовы, что ли?
— Нет, не ранен, — сказал Басманов, принимая эти слова за насмешку
и решившись встретить ее бесстыдством, — нет, не ранен, а
только уморился немного,
да вот лицо как будто загорело. Как думаешь, князь, — прибавил он, продолжая смотреться в зеркало
и поправляя свои жемчужные серьги, — как думаешь, скоро сойдет загар?
—
Да что! — сказал Басманов, предаваясь досаде или, может быть, желая
только внушить Серебряному доверие, — служишь царю всею правдой, отдаешь ему
и душу
и плоть, а он, того
и смотри, посадит тебе какого-нибудь Годунова на голову!
«Эй, Борис, ступай в застенок, боярина допрашивать!» — «Иду, государь,
только как бы он не провел меня, я к этому делу не привычен, прикажи Григорию Лукьянычу со мной идти!» — «Эй, Борис, вон за тем столом земский боярин мало пьет, поднеси ему вина, разумеешь?» — «Разумею, государь,
да только он на меня подозрение держит, ты бы лучше Федьку Басманова послал!» А Федька не отговаривается, куда пошлют, туда
и идет.
Серебряный был крепок к вину, но после второй стопы мысли его стали путаться. Напиток ли был хмельнее обыкновенного или подмешал туда чего-нибудь Басманов, но у князя голова заходила кругом; заходила кругом,
и ничего не стало видно Никите Романовичу; слышалась
только бешеная песня с присвистом
и топанием
да голос Басманова...
—
Да, вишь ты, — сказал он, придавая лицу своему доверчивое выражение, — говорит Басманов, что царь разлюбил его, что тебя, мол, больше любит
и что тебе,
да Годунову Борису Федорычу,
да Малюте Скурлатову
только и идет от него ласка.
— Ведомо, — отвечал Серебряный
и нахмурился. — Я шел сюда
и думал, что опричнине конец, а у вас дела хуже прежнего.
Да простит бог государю! А тебе грех, Борис Федорыч, что ты
только молчишь
да глядишь на все это!
—
Да, — сказал он, —
только нам одно
и осталось, что татар колотить! Кабы не ждать их в гости, а ударить бы на Крым всеми полками разом,
да вместе с казаками, так, пожалуй, что
и Крым взяли бы!
—
Да полно тебе вины-то его высчитывать! — сказала она Иоанну сердито. — Вместо чтоб пожаловать его за то, что он басурманов разбил, церковь Христову отстоял, а ты
только и смотришь, какую б вину на нем найти. Мало тебе было терзанья на Москве, волк ты этакий!
—
Да этого добра как не найти, — ответил он, ухмыляясь, —
только не охоч я до баб, батюшка-государь,
да уж
и стар становлюсь этаким делом заниматься!
Сначала она ничего, молчит себе
и очей не подымает; потом стала потихоньку про мужа спрашивать; а потом, батюшка, туда, сюда,
да и про тебя спросила,
только, вишь, не прямо, а так, как бы нехотя, отворотимшись.