Неточные совпадения
Да, действительно, я еще не смыслю, хотя сознаюсь в этом вовсе не из гордости, потому что знаю, до какой степени глупа в двадцатилетнем верзиле такая неопытность;
только я скажу этому господину, что он сам не смыслит,
и докажу ему это.
— Так вы не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь не знал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней
и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом
и давно дома. Сейчас
только съехались у крыльца: она прямо с дороги
и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет…
Да вот
и она!
—
Да ведь я по особому случаю, я
только вчера узнал: ведь этакий я
только один
и есть! Помилуйте, что вы!
Да черт мне в них,
и до будущего, когда я один
только раз на свете живу!
Да и не
только читатель, а
и сам я, сочинитель, начинаю путаться в трудности объяснять шаги мои, не объяснив, что вело
и наталкивало меня на них.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь!
Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань
и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если
только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту
и уж без сомнения заметила, как в ту минуту она была счастлива моею покорностью.
Да и вообще он привык перед нами, в последнее время, раскрываться без малейшей церемонии,
и не
только в своем дурном, но даже в смешном, чего уж всякий боится; между тем вполне сознавал, что мы до последней черточки все поймем.
— Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста,
и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне
только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить,
да откладывал; теперь время пришло.
— Подробности? Как достал?
Да повторяю же, я
только и делал, что доставал о вас подробности, все эти девять лет.
В субботу, однако, никак не удалось бежать; пришлось ожидать до завтра, до воскресенья,
и, как нарочно, Тушар с женой куда-то в воскресенье уехали; остались во всем доме
только я
да Агафья.
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп
и нахал
и что если насмешливая улыбка его разрастается все больше
и больше, то это доказывает
только его самодовольство
и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не было
и в моей голове,
да еще с самого начала, а удостоило посетить
только его многодумную голову.
—
Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему стать мерзавцем. Я
только была в досаде, а то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил. А в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла. Что несчастное письмо это цело
и где-то находится в самом опасном месте — это я, главное, по лицу этой Марьи Ивановны заключила.
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела,
да хитра уж
и она очень… Нет, тут целый характер,
и особый, московский…
И представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что знает. О Крафте этом я уже имею понятие
и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут
только я
и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет
и все знает.
—
Да почему же, почему же? А ведь, пожалуй, что
и можно бы у него справиться! Этот немец, Крафт, не болтун
и, я помню, пречестный — право, расспросить бы его!
Только его, кажется, теперь в Петербурге нет…
Признаюсь, я не осмелился войти к соседкам
и уже потом
только увидел несчастную, уже когда ее сняли,
да и тут, правда, с некоторого расстояния, накрытую простыней, из-за которой выставлялись две узенькие подошвы ее башмаков.
И стала я на нее, матушка, под самый конец даже ужасаться: ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым часам у окна, смотрит на крышу дома напротив
да вдруг крикнет: „Хоть бы белье стирать, хоть бы землю копать!“ —
только одно слово какое-нибудь этакое
и крикнет, топнет ногою.
И стал он объяснять, признаться, не поняла я, про арифметику тут что-то,
только Оля, смотрю, покраснела
и вся словно оживилась, слушает, в разговор вступила так охотно (
да и умный же человек, должно быть!), слышу, даже благодарит его.
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей,
и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым
только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла
да говорю: «Почему, Оля, от благородного
и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
—
Да еще же бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), —
да это так ведь
и бывает всегда, почти со всеми,
и первым даже делом;
только в этом никто не признается,
да и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет
и из этого ничего не будет.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как
и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я
только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж,
и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили…
да и опоздал же я с вами!
—
Да, вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил, еще раньше встречи, послать ему письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок
и все мое раскаяние в этой ужасной ошибке… потому что это была
только ошибка — несчастная, роковая ошибка!
— Ее квартира, вся квартира ее уже целый год. Князь
только что приехал, у ней
и остановился.
Да и она сама всего
только четыре дня в Петербурге.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня.
Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз…
Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга,
да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
—
Да, просто, просто, но
только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня
и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку,
и так смеялись,
и так нам весело было…
Да? Ведь
да?
Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане
да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал, слушает
и сердится: как это так решают
и не могут решить;
и вдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит
и фальшиво этак улыбается, то есть не фальшиво, я не так, а как бы это…
— Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия.
Да и, кроме того, этот камень, кажется,
и теперь стоит, если
только не ошибаюсь,
и вовсе не зарыт в яму…
—
Да, я к нему хожу,
да только не дохожу, — усмехнулся я. — Я вхожу
и поворачиваю налево.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я
и не заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент.
И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно.
Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я
только чтоб похвалить Анну Андреевну
и сделать ей удовольствие.
—
Да я не умела как
и сказать, — улыбнулась она, — то есть я
и сумела бы, — улыбнулась она опять, — но как-то становилось все совестно… потому что я действительно вначале вас
только для этого «привлекала», как вы выразились, ну а потом мне очень скоро стало противно…
и надоело мне все это притворство, уверяю вас! — прибавила она с горьким чувством, —
да и все эти хлопоты тоже!
Я тотчас понял,
только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого
и пришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен;
да и ничего мне это не стоило, потому что я все еще, с давешнего, продолжал быть в радости
и в сиянии.
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня
и ждала этих слов. —
Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной
только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?
— Вы, верно,
только ко мне одному
и ходите
и, кроме меня
да Петра Ипполитовича, у вас никого нет во всем Петербурге?
—
И только обманули меня тогда
и еще пуще замутили чистый источник в душе моей!
Да, я — жалкий подросток
и сам не знаю поминутно, что зло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги,
и я бы догадался
и тотчас вскочил на правый путь. Но вы
только меня тогда разозлили.
— Я это знаю от нее же, мой друг.
Да, она — премилая
и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился
и были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб
только подольше не возвращаться в эти недра…
И скучища же, скучища, о Боже!
Скажу прямо, не
только теперь, но
и тогда уже мне все это общество,
да и самый выигрыш, если уж все говорить, стало, наконец, отвратительно
и мучительно.
— Вот это — особа-с! Нет-с, вот это — так особа! — восклицал он. — Нет-с, это не по-нашему; мы вот сидим
да и ничего, а тут захотелось испить водицы в настоящем источнике —
и испила. Это… это — древняя статуя! Это — древняя статуя Минервы-с,
только ходит
и современное платье носит!
Он заглядывал мне в глаза, но, кажется, не предполагал, что мне что-нибудь более вчерашнего известно.
Да и не мог предположить: само собою разумеется, что я ни словом, ни намеком не выдал, что знаю «об акциях». Объяснялись мы недолго, он тотчас же стал обещать мне денег, «
и значительно-с, значительно-с,
только способствуйте, чтоб князь поехал. Дело спешное, очень спешное, в том-то
и сила, что слишком уж спешное!»
— А вот такие сумасшедшие в ярости
и пишут, когда от ревности
да от злобы ослепнут
и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он есть! Вот его
и прихлопнут теперь за это, так что
только мокренько будет. Сам под секиру лезет!
Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот
и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
«У меня есть „идея“! — подумал было я вдруг, —
да так ли? Не наизусть ли я затвердил? Моя идея — это мрак
и уединение, а разве теперь уж возможно уползти назад в прежний мрак? Ах, Боже мой, я ведь не сжег „документ“! Я так
и забыл его сжечь третьего дня. Ворочусь
и сожгу на свечке, именно на свечке; не знаю
только, то ли я теперь думаю…»
—
Да,
да! — вскричал я вдруг, точно воскресая, — едем! Я
только вас
и ждал…
Да, преступление навертывалось в ту ночь
и только случайно не совершилось.
От холода еще сильнее будут гореть, стоит
только рукой достать одно березовое полено…
да и незачем совсем доставать полено: можно прямо, сидя на стене, содрать рукой с березового полена бересту
и на спичке зажечь ее, зажечь
и пропихнуть в дрова — вот
и пожар.
—
Только ты мать не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась,
да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, — вздохнул он, — за что, кажись,
только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада;
и кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать,
и того бы, пожалуй, не убоялась душа; хотя, может,
и греховна такая мысль.
Да и любопытство было большое: «Узнаю, что, мол, есть такое безбожие?»
Только, друг, потом
и самое любопытство это прошло.
— Макар Иванович, вы опять употребили слово «благообразие», а я как раз вчера
и все дни этим словом мучился…
да и всю жизнь мою мучился,
только прежде не знал о чем. Это совпадение слов я считаю роковым, почти чудесным… Объявляю это в вашем присутствии…
Да только какой у нас, окромя фабрики, заработок; там полы вымоет, там в огороде выполет, там баньку вытопит,
да с ребеночком-то на руках
и взвоет; а четверо прочих тут же по улице в рубашонках бегают.
Только бегает мальчик раз на дворе, а тут вдруг
и подъехал на паре Максим Иванович,
да как раз выпимши; а мальчик-то с лестницы прямо на него, невзначай то есть, посклизнулся,
да прямо об него стукнулся, как он с дрожек сходил,
и обеими руками ему прямо в живот.
Только он раз вышел, а мальчик вскочил из-за книги
да на стул: пред тем на шифонерку мяч забросил, так чтоб мячик ему достать,
да об фарфоровую лампу на шифонерке рукавом
и зацепил; лампа-то грохнулась,
да на пол,
да вдребезги, ажно по всему дому зазвенело, а вещь дорогая — фарфор саксонский.
Да и не хотел же ты смерти сего младенца, а
только был безрассуден.
Ну
и что же,
да будет благословенно имя Господне;
только на вас еще на всех наглядеться хочется.