Неточные совпадения
Разговаривает все
на тонкой деликатности, что разве только дворянству уступит; пойдешь
на Щукин — купцы тебе
кричат: «Почтенный!»;
на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет про лагери и объявит, что всякая звезда значит
на небе, так вот как
на ладони все видишь.
Бобчинский (перебивая).Марья Антоновна, имею честь поздравить! Дай бог вам всякого богатства, червонцев и сынка-с этакого маленького, вон энтакого-с (показывает рукою), чтоб можно было
на ладонку посадить, да-с! Все будет мальчишка
кричать: уа! уа! уа!
«Орудуй, Клим!» По-питерски
Клим дело оборудовал:
По блюдцу деревянному
Дал дяде и племяннице.
Поставил их рядком,
А сам вскочил
на бревнышко
И громко
крикнул: «Слушайте!»
(Служивый не выдерживал
И часто в речь крестьянина
Вставлял словечко меткое
И в ложечки стучал...
—
Оторопелым странникам
Кричит он
на бегу.
—
Кричит разбитый
на ноги
Дворовый человек.
На все четыре стороны
Поклон, — и громким голосом
Кричит: «Эй, люди добрые!
В канаве бабы ссорятся,
Одна
кричит: «Домой идти
Тошнее, чем
на каторгу!»
Другая: — Врешь, в моем дому
Похуже твоего!
Мне старший зять ребро сломал,
Середний зять клубок украл,
Клубок плевок, да дело в том —
Полтинник был замотан в нем,
А младший зять все нож берет,
Того гляди убьет, убьет!..
Под песню ту удалую
Раздумалась, расплакалась
Молодушка одна:
«Мой век — что день без солнышка,
Мой век — что ночь без месяца,
А я, млада-младешенька,
Что борзый конь
на привязи,
Что ласточка без крыл!
Мой старый муж, ревнивый муж,
Напился пьян, храпом храпит,
Меня, младу-младешеньку,
И сонный сторожит!»
Так плакалась молодушка
Да с возу вдруг и спрыгнула!
«Куда?» —
кричит ревнивый муж,
Привстал — и бабу за косу,
Как редьку за вихор!
«Живей!» Филиппа вывели
На середину площади:
«Эй! перемена первая!» —
Шалашников
кричит.
За спором не заметили,
Как село солнце красное,
Как вечер наступил.
Наверно б ночку целую
Так шли — куда не ведая,
Когда б им баба встречная,
Корявая Дурандиха,
Не
крикнула: «Почтенные!
Куда вы
на ночь глядючи
Надумали идти...
Косушки по три выпили,
Поели — и заспорили
Опять: кому жить весело,
Вольготно
на Руси?
Роман
кричит: помещику,
Демьян
кричит: чиновнику,
Лука
кричит: попу;
Купчине толстопузому, —
Кричат братаны Губины,
Иван и Митродор;
Пахом
кричит: светлейшему
Вельможному боярину,
Министру государеву,
А Пров
кричит: царю!
Везли его в острог,
А он корил начальника
И,
на телеге стоючи,
Усоловцам
кричал:
— Горе вам, горе, пропащие головы!
Случилось дело дивное:
Пастух ушел; Федотушка
При стаде был один.
«Сижу я, — так рассказывал
Сынок мой, —
на пригорочке,
Откуда ни возьмись —
Волчица преогромная
И хвать овечку Марьину!
Пустился я за ней,
Кричу, кнутищем хлопаю,
Свищу, Валетку уськаю…
Я бегать молодец,
Да где бы окаянную
Нагнать, кабы не щенная:
У ней сосцы волочились,
Кровавым следом, матушка.
За нею я гнался!
«Стой! —
крикнул укорительно
Какой-то попик седенький
Рассказчику. — Грешишь!
Шла борона прямехонько,
Да вдруг махнула в сторону —
На камень зуб попал!
Коли взялся рассказывать,
Так слова не выкидывай
Из песни: или странникам
Ты сказку говоришь?..
Я знал Ермилу Гирина...
Скотинин. Я проходил мимо вас. Услышал, что меня кличут, я и откликнулся. У меня такой обычай: кто вскрикнет — Скотинин! А я ему: я! Что вы, братцы, и заправду? Я сам служивал в гвардии и отставлен капралом. Бывало,
на съезжей в перекличке как
закричат: Тарас Скотинин! А я во все горло: я!
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего огорчился. Бунтовщика заковали и увели
на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка
на бригадирский двор, но путного ничего выговорить не могла, а только рвала
на себе сарафан и безобразно
кричала...
Голос обязан иметь градоначальник ясный и далеко слышный; он должен помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний. Я знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности, нарочно поселился
на берегу моря и там во всю мочь
кричал. Впоследствии этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять средних возмущений и более полусотни малых недоразумений. И все сие с помощью одного своего далеко слышного голоса.
Дю-Шарио смотрел из окна
на всю эту церемонию и, держась за бока,
кричал:"Sont-ils betes! dieux des dieux! sont-ils betes, ces moujiks de Gloupoff!"[Какие дураки! клянусь богом! какие дураки эти глуповские мужики! (франц.)]
Наконец спустились
на землю действительные сумерки, и кто-то
крикнул: грабят!
— Вольный дух завели! разжирели! —
кричал он без памяти, —
на французов поглядываете!
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и
кричать. Очевидно было, что у него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыма разом рухнуло
на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка
на время опять превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились…
Только и было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова.
На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву
на постой двух инвалидов, наказав им при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир, пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом
кричал на торговцев...
Однако ж покуда устав еще утвержден не был, а следовательно, и от стеснений уклониться было невозможно. Через месяц Бородавкин вновь созвал обывателей и вновь
закричал. Но едва успел он произнести два первых слога своего приветствия ("об оных, стыда ради, умалчиваю", — оговаривается летописец), как глуповцы опять рассыпались, не успев даже встать
на колени. Тогда только Бородавкин решился пустить в ход настоящую цивилизацию.
Бессонная ходьба по прямой линии до того сокрушила его железные нервы, что, когда затих в воздухе последний удар топора, он едва успел
крикнуть:"Шабаш!" — как тут же повалился
на землю и захрапел, не сделав даже распоряжения о назначении новых шпионов.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а
кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали
на колени.
— Врет он! Он от Клемантинки, от подлой, подослан! волоките его
на съезжую! —
кричали атаманы-молодцы.
— Ах, с Бузулуковым была история — прелесть! —
закричал Петрицкий. — Ведь его страсть — балы, и он ни одного придворного бала не пропускает. Отправился он
на большой бал в новой каске. Ты видел новые каски? Очень хороши, легче. Только стоит он… Нет, ты слушай.
Вронский вышел
на платформу и
крикнул...
— Тише, дети, тише! — даже сердито
закричал Левин
на детей, становясь пред женой, чтобы защитить ее, когда толпа детей с визгом радости разлетелась им навстречу.
— Иди и ты! —
кричал мужик
на Левина. — Нябось! Закусишь пирожка!
— Ты поди, душенька, к ним, — обратилась Кити к сестре, — и займи их. Они видели Стиву
на станции, он здоров. А я побегу к Мите. Как
на беду, не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно,
кричит. — И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом пошла в детскую.
— Я говорила, что
на крышу нельзя сажать пассажиров, —
кричала по-английски девочка, — вот подбирай!
— А это что
кричит? — спросил Облонский, обращая внимание Левина
на протяжное гуканье, как будто тонким голоском, шаля, ржал жеребенок.
Николай Щербацкий, двоюродный брат Кити, в коротенькой жакетке и узких панталонах, сидел с коньками
на ногах
на скамейке и, увидав Левина,
закричал ему...
— Займитесь им! —
крикнул Яшвину полковой командир, указывая
на Вронского, и сошел вниз к солдатам.
— Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! —
крикнул Степан Аркадьич
на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?
— Но в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал
на то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто стоит
на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже стоят! —
кричал он. — Тут есть другой закон!
— Вот мои спасители! —
закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой и соленым огурцом
на подносе. — Вот Яшвин велит пить, чтоб освежиться.
«Да, очень беспокоит меня, и
на то дан разум, чтоб избавиться; стало быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не
на что, когда гадко смотреть
на всё это? Но как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они
кричат, эти молодые люди в том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!..»
А он разрывает снопы и что-то командует, и
кричит на баб, и быстрым движением поправляет ремень
на маховом колесе.
Ребенок
кричал еще громче, закатываясь и хрипя. Няня, махнув рукой, подошла к нему, взяла его с рук кормилицы и принялась укачивать
на ходу.
— Браво! Вронский! —
закричал Петрицкий, вскакивая и гремя стулом. — Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника. Вот не ждали! Надеюсь, ты доволен украшением твоего кабинета, — сказал он, указывая
на баронессу. — Вы ведь знакомы?
— Счет! —
крикнул он и вышел в соседнюю залу, где тотчас же встретил знакомого адъютанта и вступил с ним в разговор об актрисе и ее содержателе. И тотчас же в разговоре с адъютантом Облонский почувствовал облегчение и отдохновение от разговора с Левиным, который вызывал его всегда
на слишком большое умственное и душевное напряжение.
— Идите, идите, вы найдете дорогу
на мельницу! —
крикнул Левин и, оглянувшись, с удовольствием увидел, что Весловский, нагнувшись и спотыкаясь усталыми ногами и держа ружье в вытянутой руке, выбирался из болота к мужикам.
Кучер остановил четверню и оглянулся направо,
на ржаное поле,
на котором у телеги сидели мужики. Конторщик хотел было соскочить, но потом раздумал и повелительно
крикнул на мужика, маня его к себе. Ветерок, который был
на езде, затих, когда остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся от них потных лошадей. Металлический, доносившийся от телеги, звон отбоя по косе затих. Один из мужиков поднялся и пошел к коляске.
— Ну, так так и делай, как велено! —
крикнул Левин, садясь
на катки. — Пошел! Собак держи, Филипп!
― Нет! ―
закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались
на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее
на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
— Ишь, рассохся! — сердито
крикнул конторщик
на медленно ступавшего по колчам ненаезженной сухой дороги босыми ногами мужика. — Иди, что ль!
Никто не думал, глядя
на его белые с напухшими жилами руки, так нежно длинными пальцами ощупывавшие оба края лежавшего пред ним листа белой бумаги, и
на его с выражением усталости
на бок склоненную голову, что сейчас из его уст выльются такие речи, которые произведут страшную бурю, заставят членов
кричать, перебивая друг друга, и председателя требовать соблюдения порядка.
— Не с этим народом, а с этим приказчиком! — сказал Левин, вспыхнув. — Ну для чего я вас держу! —
закричал он. Но вспомнив, что этим не поможешь, остановился
на половине речи и только вздохнул. — Ну что, сеять можно? — спросил он, помолчав.