Неточные совпадения
— Хорошо, да не весело! — буйно
кричал отец, выходя
на середину горницы. — А нуте-ка, братцы, гряньте вдвоём что-нибудь для старых костей, уважьте, право!
— Мчится прямо
на нас и
кричит истошным голосом!
Он мне сколько раз
кричал: «Ты, говорит, рыжий, думаешь я
на тебя работаю?
И, вдруг облапив Пушкаря, поднял его
на воздух и куда-то понёс,
крича...
По дороге храбро прыгают лощёные галки, не боясь человечьих голосов, влетают
на заборы и
кричат о чём-то. Далеко в поле бьёт коростель, в слободе играют
на гармонике, где-то плачет ребёнок, идёт пьяный слесарь Коптев, шаркая плечом о заборы, горестно всхлипывает и бормочет...
Мальчишки следили за Собачьей Маткой, издали лукая камнями в её свиту, но где-нибудь в глухом тупике,
на пустыре, за углом, вдруг окружали её,
крича...
На льду реки Путаницы начались бои: каждый праздник, после обеда, из слободки, засыпанной снегом до крыш и не видной
на земле, серыми комьями выкатывались мальчишки. Перебежав реку, они
кричали на гору...
— Вали, наши, вали! —
кричит юный слободской народ, наступая
на противника плотной стенкой. — Бей пшенисных!
— Эй, полупочтенные! —
кричит с реки всегда пьяный слободской сапожник Македон. Пожалуйте
на поле, мы бы вас потяпали!
— Приятели! Припятили? —
кричит слободской народ, уставляясь стеною. Весь он лохматый, одёрганный, многие бойцы уже сильно выпивши, все — и пьяные и трезвые — одинаково бесшабашно дерзки
на язык, задорят горожан с великим умением, со смаком, во всех есть что-то волчье, отчаянное и пугающее.
— Отдай, наши, отдай! —
кричат рассеянные слобожане, не успевая собраться в ряд; их разбивают
на мелкие кучки и дружно гонят по узким улицам слободы, в поле, в сугробы рыхлого снега.
Он уже был пьян, держал
на коленях у себя большую бабу и
кричал...
На другой день рано утром по городу
закричали, что в огороде полиции кто-то «самоубийством застрелился из ружья».
После обеда в небе явились светло-синие пятна, отражаясь в устоявшейся воде луж
на дворе. И вот — перед самой большой лужей сидит
на корточках вихрастый остроносый мальчик, гоняя прутом чурку по воде, и что-то
кричит, а вода морщится, будто смеясь в лицо ему.
Вдруг его тяжко толкнуло в грудь и голову тёмное воспоминание. Несколько лет назад, вечером, в понедельник, день будний,
на колокольнях города вдруг загудели большие колокола. В монастыре колокол
кричал торопливо, точно кликуша, и казалось, что бьют набат, а у Николы звонарь бил неровно: то с большою силою, то едва касаясь языком меди; медь всхлипывала,
кричала.
Матвей выбежал за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли
на крышу смотреть, где пожар, но зарева не было и дымом не пахло, город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу,
кричали, стремглав бежали куда-то, пропадая в густых хлопьях весеннего снега.
На бегу люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то
крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
Кожемякин видел всё это из амбара, сначала ему не хотелось вмешиваться, но когда Боря
крикнул, он испугался и отвёл его в кухню. Явилась мать,
на этот раз взволнованная, и, промывая руку, стала журить сына, а он сконфуженно оправдывался...
А
на одном холме, обнажённом от снега ветрами, израненном трещинами, распластался кто-то и
кричит...
Базунов
на представлении всех рассмешил,
крикнув ей: «А ты, сударыня, не кашляй, кашель я у себя дома ежедень слышу и гривенник за это — дорого!» У него сноха в чахотке.
Многие не верят, что настоящая, а Базунов даже
кричал, что Самара
на Волге, а не
на Тигре, и что Тигр-река давно в землю ушла.
На улице весело
кричали дети, далеко в поле играл пастух, а в монастыре копали гряды и звонкий голос высоко вёл благодарную песнь...
А иногда возвращался домой и тихонько, как зверь, ходил по двору, поглядывая
на окно чердака прищуренными глазами, кусая губы и едва сдерживая желание громко
крикнуть, властно позвать её...
Шумно чирикали воробьи, в зелени рябины тенькал зяблик, одобрительно каркали вороны, а
на дворе
кричала Люба...
Колеи дорог, полные воды, светясь, лежали, как шёлковые ленты, и указывали путь в Окуров, — он скользил глазами по ним и ждал: вот из-за холмов
на красном небе явится чёрный всадник, — Шакир или Алексей, — хлопая локтями по бокам, поскачет между этих лент и ещё издали
крикнет...
Потом, стоя
на крыльце, отуманенными глазами ревниво видел, что она и Шакира тоже целует, как поцеловала его, а татарин, топая ногами, как лошадь, толкает её в плечо синей башкой и
кричит...
А
на свадьбе у Титовых напились все, полегли спать кто где, утром Яков Титов проснулся, а рядом с ним в постели невестина сестра, разбудил он её, она
кричать: «Батюшки, что это?
— Во-от! — пронзительно
кричал Тиунов. — Натрещат, накрутят людских кишок
на шею, а придёт конец жизни — испугаются и хотят бога обмануть!
Пришли домой. Разбудив Дроздова, пили в кухне чай и снова водку. Шакир
кричал на Максима, топая ногой о пол...
С нею было боязно, она казалась безумной, а уйти от неё — некуда было, и он всё прижимался спиною к чему-то, что качалось и скрипело. Вдруг косенькая укусила его в плечо и свалилась
на пол, стала биться, точно рыба. Савка схватил её за ноги и потащил к двери,
крича...
— А вот, я расскажу, ворона меня любила, это — занятно! Было мне тогда лет шестнадцать, нашёл я её в кустах,
на огороде, крыло у неё сломано и нога, в крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой с лучинками; била она меня носом, когда я это делал страсть как, все руки вспухли, — больно ей, конечно!
Кричит, бьётся, едва глаза не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал — бьёт меня не щадя, да и ну!
Серая попадья, подняв очки
на лоб, положив
на колени руки и шитьё, сидела у окна, изредка вставляя в речь дяди два-три негромких слова, а поп, возбуждённый и растрёпанный, то вскакивал и летел куда-то по комнате, сбивая стулья, то, как бы в отчаянии, падал
на клеёнчатый диван и, хватаясь за голову руками,
кричал...
Приятно было слушать эти умные слова. Действительно, все фыркают, каждый норовит, как бы свою жизнь покрепче отгородить за счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз лежу я ночью, думаю, и вдруг поднимется в душе великий мятеж, выбежал бы
на люди да и
крикнул...
«Вася Савельев пропал, третьи сутки ищут, — нигде нет. Ефим прямо землю роет, прибежал ко мне,
на губах пена, трясётся,
кричит...
Вдруг рассердился
на что-то, топнул ногой и
крикнул собаке...
Собака взглянула
на него здоровым глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной к нему, растянулась, зевнув с воем.
На площадь из улицы, точно волки из леса
на поляну, гуськом вышли три мужика; лохматые, жалкие, они остановились
на припёке, бессильно качая руками, тихо поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой голос глухо
крикнул...
— Ну, и чёрт его дери! —
крикнул Максим
на дворе.
Сняв фуражку, Кожемякин смотрел, как его фигура, не похожая
на человечью, поглощается тьмой, и напрягался, надувал щёки, желая
крикнуть горбуну что-нибудь обидное, но не нашёл слова и помешала мысль...
Набежало множество тёмных людей без лиц. «Пожар!» —
кричали они в один голос, опрокинувшись
на землю, помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин
закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь о пол руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
— А я — не согласна; не спорю — я не умею, а просто — не согласна, и он сердится
на меня за это,
кричит. Они осуждают, и это подстрекает его, он гордый, бешеный такой, не верит мне, я говорю, что вы тоже хороший, а он думает обо мне совсем не то и грозится, вот я и прибежала сказать! Ей-богу, — так боюсь; никогда из-за меня ничего не было, и ничего я не хочу вовсе, ах, не надо ничего, господи…
Проснулись птицы, в кустах
на горе звонко
кричал вьюрок,
на горе призывно смеялась самка-кукушка, и откуда-то издалека самец отвечал ей неторопливым, нерешительным ку-ку. Кожемякин подошёл к краю отмели — два кулика побежали прочь от него, он разделся и вошёл в реку, холодная вода сжала его и сразу насытила тело бодростью.
Сидели они высоко,
на какой-то полке, точно два петуха, их окружал угрюмый, скучающий народ, а ещё выше их собралась молодёжь и
кричала, топала, возилась. Дерево сидений скрипело, трещало, и Кожемякин со страхом ждал, что вот всё это развалится и рухнет вниз, где правильными рядами расположились спокойные, солидные люди и, сверкая голыми до плеч руками, женщины обмахивали свои красные лица.
— Бог требует от человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем богу друг
на друга пальцами и
кричим: гляди, господи, какой грешник! Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а посмотреть
на все общим взглядом, дружелюбно подумать — так ли живём, нельзя ли лучше как? Я за тех людей не стою, будь мы умнее, живи лучше — они нам не надобны…
— Ой, господи, кто это? — тихонько
крикнула она, схватясь за косяк, и тотчас над её плечом поднялась встрёпанная голова Никона, сердито сверкнули побелевшие глаза, он рванул женщину назад, плотно прикрыл дверь и — тоже босой, без пояса, с расстёгнутым воротом пошёл
на Кожемякина, точно крадучись, а подойдя вплоть, грозно спросил...
Она опустилась
на пол в двери, потом, вскочив, безумно вытаращила глаза и, размахивая руками,
закричала...
Никон, бросив карты, вскочил
на ноги. Пьянея со зла и уже ничего не видя, кроме тёмных и красных пятен, Кожемякин
крикнул...
Никон сердито схватил руку Кожемякина, повёл его к двери, но
на пороге явился какой-то мальчишка,
крикнув: — Нашли, в хлеву, висит, задавился!
— Похож
на отца-то? —
кричал Никон.
Хотелось встать
на колени, чтобы стоять прочнее и твёрже, он схватился обеими руками за колонку крыльца и вдруг, точно вспыхнув изнутри,
закричал...
Осторожно открыв дверь,
на пороге встала Люба, с головой окутанная в старую, рваную шаль, и тревожно
крикнула...