Неточные совпадения
— Хлебников! Дьявол косорукий! —
кричал маленький, круглый и шустрый ефрейтор Шаповаленко, и в голосе его слышалось начальственное страдание. — Я ж тебе учил-учил, дурня! Ты же чье сейчас приказанье сполнил? Арестованного? А, чтоб тебя!.. Отвечай, для чего ты поставлен
на пост!
Чего ты трусишь, фендрик! —
крикнул вдруг Бек-Агамалов
на подпрапорщика.
Так Драгомиров сделал рупор — вот так вот — и
кричит: «Поручи-ик, тем же аллюром
на гауптвахту,
на двадцать один день, ма-арш!..»
Неожиданно вспомнилась Ромашову недавняя сцена
на плацу, грубые крики полкового командира, чувство пережитой обиды, чувство острой и в то же время мальчишеской неловкости перед солдатами. Всего больнее было для него то, что
на него
кричали совсем точно так же, как и он иногда
кричал на этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего позора, и в этом сознании было что-то уничтожавшее разницу положений, что-то принижавшее его офицерское и, как он думал, человеческое достоинство.
Загремела дверь, и в комнату вскочил Гайнан. Переминаясь с ноги
на ногу и вздрагивая плечами, точно приплясывая, он
крикнул...
Я держал руки по швам и каблуки вместе, тянул носок вниз при маршировке,
кричал во все горло: «
На плечо!», — ругался и злился из-за приклада, «недовернутого
на себя», трепетал перед сотнями людей…
«О, милый! — подумал растроганный Ромашов. — Я
на него сержусь,
кричу, заставляю его по вечерам снимать с меня не только сапоги, но носки и брюки. А он вот купил папирос за свои жалкие, последние солдатские копейки. „Куры, пожалюста!“ За что же это?..»
— Бон-да-рен-ко! —
крикнул из-за стены полковой командир, и звук его огромного голоса сразу наполнил все закоулки дома и, казалось, заколебал тонкие перегородки передней. Он никогда не употреблял в дело звонка, полагаясь
на свое необыкновенное горло. — Бондаренко! Кто там есть еще? Проси.
Но раньше, за рыбой, он не утерпел и
закричал на Ромашова начальническим тоном...
Но и
на этот раз подполковник не успел, по обыкновению, докончить своего анекдота, потому что в буфет игриво скользнула Раиса Александровна Петерсон. Стоя в дверях столовой, но не входя в нее (что вообще было не принято), она
крикнула веселым и капризным голосом, каким
кричат балованные, но любимые всеми девочки...
— Нет, нет, господа… позвольте, вот я вам расскажу! —
кричал Арчаковский. — Приходит однажды солдат
на постой к хохлу. А у хохла кра-асивая жинка. Вот солдат и думает: как бы мне это…
Но молодых офицеров Слива жучил и подтягивал, употребляя бесцеремонные, хлесткие приемы, которым его врожденный хохлацкий юмор придавал особую едкость. Если, например,
на ученье субалтерн-офицер сбивался с ноги, он
кричал, слегка заикаясь по привычке...
— Сегодня! — громко
крикнул Ромашов и босой соскочил с кровати
на пол. — Гайнан, умываться!
Здесь же бродили куры и разноцветные петухи, утки и китайские гуси с наростами
на носах; раздирательно
кричали цесарки, а великолепный индюк, распустив хвост и чертя крыльями землю, надменно и сладострастно кружился вокруг тонкошеих индюшек.
Все поднялись с восклицаниями и со смехом; дамы разыскивали свои шляпы и зонтики и надевали перчатки; Тальман, страдавший бронхитом,
кричал на всю комнату о том, чтобы не забыли теплых платков; поднялась оживленная суматоха.
— По ночам горели дома, и дул ветер, и от ветра качались черные тела
на виселицах, и над ними
кричали вороны.
В половине одиннадцатого приехал полковой командир. Под ним был огромный, видный гнедой мерин, весь в темных яблоках, все четыре ноги белые до колен. Полковник Шульгович имел
на лошади внушительный, почти величественный вид и сидел прочно, хотя чересчур по-пехотному,
на слишком коротких стременах. Приветствуя полк, он
крикнул молодцевато, с наигранным веселым задором...
Люди
закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь от собственного крика. Генерал уверенно и небрежно сидел
на лошади, а она, с налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно похрустывая железом мундштука во рту и роняя с морды легкую белую пену, шла частым, танцующим, гибким шагом. «У него виски седые, а усы черные, должно быть нафабренные», — мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Кто-то издали подал музыке знак перестать играть. Командир корпуса крупной рысью ехал от левого фланга к правому вдоль линии полка, а за ними разнообразно волнующейся, пестрой, нарядной вереницей растянулась его свита. Полковник Шульгович подскакал к первой роте. Затягивая поводья своему гнедому мерину, завалившись тучным корпусом назад, он
крикнул тем неестественно свирепым, испуганным и хриплым голосом, каким
кричат на пожарах брандмайоры...
И, мгновенно раздражаясь, перебирая нервно и без нужды поводья, генерал
закричал через голову Осадчего
на полкового командира...
Дружно, в такт музыке,
закричала пятая рота, отвечая
на похвалу генерала.
— Я вовсе
на вас и не
кричу, — все еще грубо, но понижая тон, возразил Николаев. — Я вас только убеждаю, хотя имею право требовать. Наши прежние отношения дают мне это право. Если вы хоть сколько-нибудь дорожите чистым, незапятнанным именем Александры Петровны, то вы должны прекратить эту травлю.
Ромашов опять подошел к выемке. Чувство нелепости, сумбурности, непонятности жизни угнетало его. Остановившись
на откосе, он поднял глаза вверх, к небу. Там по-прежнему был холодный простор и бесконечный ужас. И почти неожиданно для самого себя, подняв кулаки над головой и потрясая ими, Ромашов
закричал бешено...
Было шесть часов вечера. Ромашов сидел с ногами
на подоконнике и тихо насвистывал вальс из «Фауста». В саду
кричали воробьи и стрекотали сороки. Вечер еще не наступил, но между деревьями уже бродили легкие задумчивые тени.
— Видал миндал? —
закричал Веткин. — Ну, так вот,
на тебе, береги
на память и помни мою любовь. А теперь надевай китель и айда в собрание. Дернем во славу русского оружия.
Поднялась суматоха. Все в комнате завертелось клубком, застонало, засмеялось, затопало. Запрыгали вверх, коптя, огненные язычки ламп. Прохладный ночной воздух ворвался из окон и трепетно дохнул
на лица. Голоса штатских, уже
на дворе,
кричали с бессильным и злым испугом, жалобно, громко и слезливо...
И тотчас же
на дворе
закричали, перебивая друг друга, взволнованные, торопливые голоса.
Но волнение, которое было только что пережито всеми, сказалось в общей нервной, беспорядочной взвинченности. По дороге в собрание офицеры много безобразничали. Останавливали проходящего еврея, подзывали его и, сорвав с него шапку, гнали извозчика вперед; потом бросали эту шапку куда-нибудь за забор,
на дерево. Бобетинский избил извозчика. Остальные громко пели и бестолково
кричали. Только Бек-Агамалов, сидевший рядом с Ромашовым, молчал всю дорогу, сердито и сдержанно посапывая.
— Штабс-капитан Лещенко, вы фальшивите! Вам медведь
на ухо наступил! Замолчите! —
крикнул Осадчий. — Господа, да замолчите же кругом! Не галдите, когда поют.
Он не знал также, как все это окончилось. Он застал себя стоящим в углу, куда его оттеснили, оторвав от Николаева. Бек-Агамалов поил его водой, но зубы у Ромашова судорожно стучали о края стакана, и он боялся, как бы не откусить кусок стекла. Китель
на нем был разорван под мышками и
на спине, а один погон, оторванный, болтался
на тесемочке. Голоса у Ромашова не было, и он
кричал беззвучно, одними губами...