Неточные совпадения
Между дедом и отцом тотчас разгорался спор. Отец доказывал, что все хорошее
на земле — выдумано, что выдумывать начали еще обезьяны, от которых родился человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая
на полу нули, и
кричал скрипучим голосом...
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая
на задние ноги, и пойдет к себе, а отец
крикнет вслед ему...
Он всегда говорил, что
на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он
кричал...
На Варавку
кричала Мария Романовна, но сквозь ее сердитый крик Клим слышал упрямый голос докторши...
Как-то поздним вечером Люба, взволнованно вбежав с улицы
на двор, где шумно играли дети, остановилась и, высоко подняв руку,
крикнула в небо...
— Уничтожай его! —
кричал Борис, и начинался любимейший момент игры: Варавку щекотали, он выл, взвизгивал, хохотал, его маленькие, острые глазки испуганно выкатывались, отрывая от себя детей одного за другим, он бросал их
на диван, а они, снова наскакивая
на него, тыкали пальцами ему в ребра, под колени. Клим никогда не участвовал в этой грубой и опасной игре, он стоял в стороне, смеялся и слышал густые крики Глафиры...
Как раньше, он смотрел
на всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел
закричать, но не решался.
— Держите ее, что вы? —
закричала мать Клима, доктор тяжело отклеился от стены, поднял жену, положил
на постель, а сам сел
на ноги ее, сказав кому-то...
Мать Клима оглянулась
на шум и строго
крикнула...
— Отец жалуется, что любить трудно. Он даже
кричал на маму: пойми, дура, ведь я тебя люблю. Видишь?
Но — не наказывала. И только один раз Клим слышал, как она
крикнула в окно,
на двор...
Посмотрев
на реку, где Сомова и Борис стремительно и, как по воздуху, катились, покачиваясь, к разбухшему, красному солнцу, Лидия предложила Климу бежать за ними, но, когда они подлезли под веревку и не торопясь покатились, она
крикнула...
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа
на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его
кричат: «Руку… дай руку…»
Клим стал
на ноги, хотел поднять Лиду, но его подшибли, он снова упал
на спину, ударился затылком, усатый солдат схватил его за руку и повез по льду,
крича...
Было несколько похоже
на гимназию, с той однако разницей, что учителя не раздражались, не
кричали на учеников, но преподавали истину с несомненной и горячей верой в ее силу.
Клим присел
на край стола, разглядывая Дронова; в спокойном тоне, которым он говорил о Рите, Клим слышал нечто подозрительное. Тогда, очень дружески и притворяясь наивным, он стал подробно расспрашивать о девице, а к Дронову возвратилась его хвастливость, и через минуту Клим почувствовал желание
крикнуть ему...
Из флигеля выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать
на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя
крикнул...
Дядя натягивал шляпу
на голову, не оглядываясь назад, к воротам, где жена писателя, сестра ее и еще двое каких-то людей, размахивая платками и шляпами, радостно
кричали...
С неотразимой навязчивостью вертелась в голове мысль, что Макаров живет с Лидией так, как сам он жил с Маргаритой, и, посматривая
на них исподлобья, он мысленно
кричал...
— Позволь, позволь, —
кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только
на почве материального благополучия.
Вначале ее восклицания показались Климу восклицаниями удивления или обиды. Стояла она спиною к нему, он не видел ее лица, но в следующие секунды понял, что она говорит с яростью и хотя не громко,
на низких нотах, однако способна оглушительно
закричать, затопать ногами.
Дома было скучновато, пели все те же романсы, дуэты и трио, все так же Кутузов сердился
на Марину за то, что она детонирует, и так же он и Дмитрий спорили с Туробоевым, возбуждая и у Клима желание задорно
крикнуть им что-то насмешливое.
Нехаева встала
на ноги, красные пятна
на щеках ее горели еще ярче, под глазами легли тени, обострив ее скулы и придавая взгляду почти невыносимый блеск. Марина, встречая ее, сердито
кричала...
Нехаева
кричала слишком громко, Клим подумал, что она, должно быть, выпила больше, чем следовало, и старался держаться в стороне от нее; Спивак, сидя
на диване, спросила...
Он тотчас наполнил комнату скрипом новых ботинок, треском передвигаемых кресел, а
на улице зафыркала лошадь,
закричали мальчишки и высоко взвился звонкий тенор...
В комнате раздраженно
кричали. Алина, стоя у рояля, отмахивалась от Сомовой, которая наскакивала
на нее прыжками курицы, возглашая...
Одно яйцо он положил мимо кармана и топтал его, под подошвой грязного сапога чмокала яичница. Пред гостиницей «Москва с но»
на обломанной вывеске сидели голуби, заглядывая в окошко, в нем стоял черноусый человек без пиджака и, посвистывая, озабоченно нахмурясь, рассматривал, растягивал голубые подтяжки. Старушка с ласковым лицом, толкая пред собою колясочку, в которой шевелились, ловя воздух, игрушечные, розовые ручки, старушка, задев Клима колесом коляски, сердито
крикнула...
В узеньком тупике между гнилых заборов человек двадцать мальчишек шумно играют в городки. В стороне лежит, животом
на земле, Иноков, босый, без фуражки; встрепанные волосы его блестят
на солнце шелком, пестрое лицо сморщено счастливой улыбкой, веснушки дрожат. Он
кричит умоляющим тоном, возбужденно...
Наскакивая
на Туробоева, Лютов вытеснил его
на террасу и там
закричал...
— Понимаете вещь? —
кричал он, стирая платком с лица пот и слезы, припрыгивая, вертясь, заглядывая в глаза. Он мешал идти, Туробоев покосился
на него и отстал шага
на два.
С этим он и уснул, а утром его разбудил свист ветра, сухо шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы;
на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густо-синяя туча, ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными тенями. В купальне
кричала Алина. Когда Самгин вымылся, оделся и сел к столу завтракать — вдруг хлынул ливень, а через минуту вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
— Алина, иди, переоденься, —
крикнула Лидия, появляясь в дверях. В пестром платье, в чалме из полотенца, она была похожа
на черкешенку-одалиску с какой-то картины.
Туробоев присел ко крыльцу церковно-приходской школы, только что выстроенной, еще без рам в окнах.
На ступенях крыльца копошилась,
кричала и плакала куча детей, двух — и трехлеток, управляла этой живой кучей грязненьких, золотушных тел сероглазая, горбатенькая девочка-подросток, управляла, негромко покрикивая, действуя руками и ногами.
На верхней ступени, широко расставив синие ноги в огромных узлах вен, дышала со свистом слепая старуха, с багровым, раздутым лицом.
Не слушая ни Алину, ни ее, горбатенькая все таскала детей, как собака щенят. Лидия, вздрогнув, отвернулась в сторону, Алина и Макаров стали снова сажать ребятишек
на ступени, но девочка, смело взглянув
на них умненькими глазами,
крикнула...
Приехав в город, войдя во двор дома, Клим увидал
на крыльце флигеля Спивак в длинном переднике серого коленкора; приветственно махая рукой, обнаженной до локтя, она
закричала...
Но
на другой день, с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем к мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей город, но когда он пошел переодеваться,
крикнула ему в окно...
— Отлично! —
закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жеста. Где у тебя жест? У тебя лицо не живет! У тебя вся душа только в глазах, этого мало! Не вся публика смотрит
на сцену в бинокль…
— Самгин? — вопросительно
крикнул он, закрыв глаза, и распростер руки; гитара, упав
на пол, загудела, форточка ответила ей визгом.
Макаров, закрывая форточку,
кричал на хозяина...
Изломанно свалившись
на диван, Лютов
кричал, просил...
Глубже и крепче всего врезался в память образ дьякона. Самгин чувствовал себя оклеенным его речами, как смолой. Вот дьякон, стоя среди комнаты с гитарой в руках, говорит о Лютове, когда Лютов, вдруг свалившись
на диван, — уснул, так отчаянно разинув рот, как будто он
кричал беззвучным и тем более страшным криком...
Клим Самгин думал, что было бы хорошо, если б кто-то очень внушительный, даже — страшный
крикнул на этих людей...
Кричали ура четверым монголам, одетым в парчу, идольски неподвижным; сидя в ландо, они косенькими глазками смотрели друг
на друга; один из них, с вывороченными ноздрями, с незакрытым ртом, белозубый, улыбался мертвой улыбкой, желтое лицо его казалось медным.
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их
на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками,
кричал в окна домов,
на рабочих,
на полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился
на сиденье коляски и толчком в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
Кричал на немецком языке,
на французском, по-румынски, но полицейский, отмахнувшись от него, как от дыма, снял с правой руки своей новенькую перчатку и отошел прочь, закуривая папиросу.
Глядя
на Диомидова, она схватилась за голову, качалась, сидя
на стуле, и топала ногами. Диомидов тоже смотрел
на нее вытаращенным взглядом и
кричал...
— Нашел я их
на шоссе. Этот стоит и орет, проповедует: разогнать, рассеять, а Лидия уговаривает его идти с ней… «Ненавижу я всех твоих», —
кричит он…
— Уйдите, Самгин, —
крикнула Варвара, падая боком
на постель.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий
на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом,
на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь
на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело
крикнул...
Зарево над Москвой освещало золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных солдат пожарной команды. Дома похожи
на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав в земле глубокие борозды, обнаружил в ней золото огня. Самгин ощущал, что и в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги. Человек с палкой в руке, толкнув его,
крикнул...