Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «
Я булавочку,
я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «
Я тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у
меня, любезный, поешь селедки!»
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что
я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и
мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, —
говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты,
говорит, напомни
мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним!
я человек простой».
Анна Андреевна. Послушай: беги к купцу Абдулину… постой,
я дам
тебе записочку (садится к столу, пишет записку и между тем
говорит):эту записку
ты отдай кучеру Сидору, чтоб он побежал с нею к купцу Абдулину и принес оттуда вина. А сам поди сейчас прибери хорошенько эту комнату для гостя. Там поставить кровать, рукомойник и прочее.
Я не люблю церемонии. Напротив,
я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и
говорят: «Вон,
говорят, Иван Александрович идет!» А один раз
меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который
мне очень знаком,
говорит мне: «Ну, братец, мы
тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему
я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший,
ты перенеси все ко
мне, к городничему, —
тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Городничий. Хорошо, хорошо, и дело
ты говоришь. Там
я тебе дал на чай, так вот еще сверх того на баранки.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь
я вижу, — из чего же
ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Уже Лука Лукич
говорит: «Отчего
ты, Настенька, рыдаешь?» — «Луканчик,
говорю,
я и сама не знаю, слезы так вот рекой и льются».
Вздрогнула
я, одумалась.
— Нет, —
говорю, —
я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не поила
ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут
я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
«Скажи, служивый, рано ли
Начальник просыпается?»
— Не знаю.
Ты иди!
Нам
говорить не велено! —
(Дала ему двугривенный).
На то у губернатора
Особый есть швейцар. —
«А где он? как назвать его?»
— Макаром Федосеичем…
На лестницу поди! —
Пошла, да двери заперты.
Присела
я, задумалась,
Уж начало светать.
Пришел фонарщик с лестницей,
Два тусклые фонарика
На площади задул.
«Стой! — крикнул укорительно
Какой-то попик седенький
Рассказчику. — Грешишь!
Шла борона прямехонько,
Да вдруг махнула в сторону —
На камень зуб попал!
Коли взялся рассказывать,
Так слова не выкидывай
Из песни: или странникам
Ты сказку
говоришь?..
Я знал Ермилу Гирина...
Стародум. Каков
ты.
Я говорю без чинов. Начинаются чины — перестает искренность.
Г-жа Простакова (к Софье). Софьюшка, душа моя! пойдем ко
мне в спальню.
Мне крайняя нужда с
тобой поговорить. (Увела Софью.)
Г-жа Простакова.
Говори, Митрофанушка. Как — де, сударь,
мне не целовать твоей ручки?
Ты мой второй отец.
Г-жа Простакова (Тришке). А
ты, скот, подойди поближе. Не
говорила ль
я тебе, воровская харя, чтоб
ты кафтан пустил шире. Дитя, первое, растет; другое, дитя и без узкого кафтана деликатного сложения. Скажи, болван, чем
ты оправдаешься?
Стародум.
Мне приятно расположение души твоей. С радостью подам
тебе мои советы. Слушай
меня с таким вниманием, с какою искренностию
я говорить буду. Поближе.
Скотинин. Митрофан!
Ты теперь от смерти на волоску. Скажи всю правду; если б
я греха не побоялся,
я бы те, не
говоря еще ни слова, за ноги да об угол. Да не хочу губить души, не найдя виноватого.
— И так это
меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол,
ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул
мне прямо в глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
—
Говорил я ему:"Какой вы, сударь, имеете резон драться?", а он только знай по зубам щелкает: вот
тебе резон! вот
тебе резон!
— Погоди. И за те твои бессовестные речи судил
я тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (
говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с
тобой же самим, яко с растлителем добрых нравов, по предварительной отдаче на поругание, поступить, как
мне, градоначальнику, заблагорассудится.
Ну, он это взглянул на
меня этак сыскоса:"
Ты,
говорит, колченогий (а у
меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в полиции, видно, служишь?" — взял шапку и вышел из кабака вон.
— Ничего
я этого не знаю, —
говорил он, — знаю только, что
ты, старый пес, у
меня жену уводом увел, и
я тебе это, старому псу, прощаю… жри!
Она наступала на человека прямо, как будто
говорила: а ну, посмотрим, покоришь ли
ты меня? — и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой «прорве», что «покорить» ее можно.
— Догадываюсь, но не могу начать
говорить об этом. Уж поэтому
ты можешь видеть, верно или не верно
я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
— Куда ж торопиться? Посидим. Как
ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с природой. Ну, что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают
мне загадку, — знаешь? Трава
говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
— Вот,
я приехал к
тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. —
Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же
я очень поправился, —
говорил он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор
говорит, что может быть воспаление.
Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха.
Я ждала
тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где
ты и что
ты?
Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет
тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб
я знала, что делать».
— Не
говори этого, Долли.
Я ничего не сделала и не могла сделать.
Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить
меня. Что
я сделала и что могла сделать? У
тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
Ты говоришь выйти замуж за Алексея и что
я не думаю об этом.
— Долли, голубчик, он
говорил мне, но
я от
тебя хочу слышать, скажи
мне всё.
— Да, Стива
мне говорил, что
ты с ним танцовала мазурку и что он…
— Уйди, Дуняша,
я позову тогда, — сказала Кити. — Что с
тобой? — спросила она, решительно
говоря ему «
ты», как только девушка вышла. Она заметила его странное лицо, взволнованное и мрачное, и на нее нашел страх.
— Как
ты одеваешься без
меня? Как… — хотела она начать
говорить просто и весело, но не могла и опять отвернулась.
— Зачем
ты говоришь мне это? — сказала она. — Разве
я могу сомневаться в этом? Если б
я сомневалась…
—
Я больше
тебя знаю свет, — сказала она. —
Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это.
Ты говоришь, что он с ней
говорил об
тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим.
Я этого не понимаю, но это так.
— Анна, ради Бога не
говори так, — сказал он кротко. — Может быть,
я ошибаюсь, но поверь, что то, что
я говорю,
я говорю столько же за себя, как и за
тебя.
Я муж твой и люблю
тебя.
— Нет, позволь, — продолжал Левин. —
Ты говоришь, что несправедливо, что
я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и
я чувствую это, но…
— Что, что
ты хочешь
мне дать почувствовать, что? —
говорила Кити быстро. — То, что
я была влюблена в человека, который
меня знать не хотел, и что
я умираю от любви к нему? И это
мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу
я этих сожалений и притворств!
― Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не знает, но
я знаю. О, если б
я была на его месте,
я бы давно убила,
я бы разорвала на куски эту жену, такую, как
я, а не
говорила бы:
ты, ma chère, Анна. Это не человек, это министерская машина. Он не понимает, что
я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем
говорить!..
— С Алексеем, — сказала Анна, —
я знаю, что вы
говорили. Но
я хотела спросить
тебя прямо, что
ты думаешь обо
мне, о моей жизни?
— Да, да! —
говорил он. Очень может быть, что
ты прав, — сказал он. — Но
я рад, что
ты в бодром духе: и за медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься. А то
мне Щербацкий
говорил — он
тебя встретил, — что
ты в каком-то унынии, всё о смерти
говоришь…
— Как же
ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так!
я вижу: новая фаза.
― Ну, ну, так что
ты хотел сказать
мне про принца?
Я прогнала, прогнала беса, ― прибавила она. Бесом называлась между ними ревность. ― Да, так что
ты начал
говорить о принце? Почему
тебе так тяжело было?
—
Я нахожу, что
ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том, что
ты ставишь двигателем личный интерес, а
я полагаю, что интерес общего блага должен быть у всякого человека, стоящего на известной степени образования. Может быть,
ты и прав, что желательнее была бы заинтересованная материально деятельность. Вообще
ты натура слишком ргіmesautière, [импульсивная,] как
говорят Французы;
ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
—
Я рад, что всё кончилось благополучно и что
ты приехала? — продолжал он. — Ну, что
говорят там про новое положение, которое
я провел в совете?
—
Мне очень жаль, что
тебя не было, — сказала она. — Не то, что
тебя не было в комнате…
я бы не была так естественна при
тебе…
Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, —
говорила она, краснея до слез. — Но что
ты не мог видеть в щелку.