Неточные совпадения
«Прости, князь,
говорил ему украдкою этот голос,
я буду за
тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали петь, но слова их не соответствовали размышлениям боярина.
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь
говорил я тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям. Дотудова будет версты две, не боле, а там скоро и Москва!
Виновата ли была Елена Дмитриевна, что образ этого витязя преследовал ее везде, и дома, и в церкви, и днем, и ночью, и с упреком
говорил ей: «Елена!
Ты не сдержала своего слова,
ты не дождалась моего возврата,
ты обманула
меня!..»
—
Ты не можешь
меня любить, князь, —
говорила она, — не написано
тебе любить
меня! Но обещай
мне, что не проклянешь
меня; скажи, что прощаешь
меня в великой вине моей.
—
Я сравняю
тебя с начальными людьми. Будет
тебе идти корм и всякий обиход противу начальных людей. Да у
тебя,
я вижу, что-то на языке мотается,
говори без зазору, проси чего хочешь! — Государь! не заслужил
я твоей великой милости, недостоин одежи богатой, есть постарше
меня. Об одном прошу, государь. Пошли
меня воевать с Литвой, пошли в Ливонскую землю. Или, государь, на Рязань пошли, татар колотить!
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с
тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же
я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и
я молюсь, молюсь о
тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут
говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да
тебя отмолю!
— Гриша, — сказал он, положив обе руки на плеча Скуратова, — как бишь
ты сейчас
говорил?
Я рублю сучья да ветки, а ствол-то стоит здоровешенек? Гриша, — продолжал царь, медленно выговаривая каждое слово и смотря на Малюту с какой-то страшной доверчивостью, — берешься ли
ты вырвать с корнем измену?
— Никита Романыч! Правду сказать недолго, да говорить-то надо умеючи. Кабы стал
я перечить царю, давно бы
меня здесь не было, а не было б
меня здесь, кто б
тебя вчера от плахи спас?
— Где ж
мне было
говорить, коли
ты у
меня на горле сидел, тюлень этакий! Тьфу!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь,
я тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно
мне, государь! Не приходилось бы
мне, худому человеку, и
говорить с твоею милостью, да что ж делать, без
меня тебе отселе не выбраться!
— Ого, да
ты еще грозишь! — вскричал опричник, вставая со скамьи, — вишь,
ты какой!
Я говорил, что нельзя
тебе верить! Ведь
ты не наш брат! Уж
я бы вас всех, князей да бояр, что наше жалованье заедаете! Да погоди, посмотрим, чья возьмет. Долой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим, чья возьмет!
— Да что ж
ты, хозяин, забился, как филин в дупло! Или
меня впусти, или сам выйди; так
говорить несподручно!
— Дедушка! — закричал ему вслед Михеич, — да скажи
мне толком, про каких
ты людей
говоришь, про какую птицу?
— Ну, батюшка Ванюха,
я и сам не знаю, что делать. Авось
ты чего не пригадаешь ли? Ведь один-то ум хорош, а два лучше! Вот и мельник ни к кому другому, а к
тебе послал: ступай,
говорит, к атаману, он поможет; уж
я,
говорит, по приметам вижу, что ему от этого будет всякая удача и корысть богатая! Ступай,
говорит, к атаману!
— К
тебе, батюшка, к
тебе. Ступай,
говорит, к атаману, отдай от
меня поклон, скажи, чтобы во что б ни стало выручил князя. Я-де,
говорит, уж вижу, что ему от этого будет корысть богатая, по приметам, дескать, вижу. Пусть, во что б ни стало, выручит князя! Я-де,
говорит, этой службы не забуду. А не выручит атаман князя, всякая,
говорит, будет напасть на него; исчахнет,
говорит, словно былинка; совсем,
говорит, пропадет!
— Как же, батюшка! — продолжал Михеич, поглядывая сбоку на дымящийся горшок щей, который разбойники поставили на стол, — еще мельник сказал так: скажи, дескать, атаману, чтоб он
тебя накормил и напоил хорошенько, примерно, как бы самого
меня. А главное,
говорит, чтоб выручил князя. Вот что, батюшка, мельник сказал.
— Вишь, атаман, — сказал он, — довольно
я людей перегубил на своем веку, что и
говорить! Смолоду полюбилась красная рубашка! Бывало, купец ли заартачится, баба ли запищит, хвачу ножом в бок — и конец. Даже и теперь, коли б случилось кого отправить — рука не дрогнет! Да что тут! не
тебя уверять стать;
я чай, и
ты довольно народу на тот свет спровадил; не в диковинку
тебе, так ли?
— Слушай, дядя, — сказал он, — кто
тебя знает, что с
тобою сегодня сталось! Только
я тебя неволить не буду.
Говорят, сердце вещун. Пожалуй, твое сердце и недаром чует беду. Оставайся,
я один пойду в Слободу.
В ту пору калечище берет Акундина за его белы руки, молвит таково слово: „
Ты гой еси, добрый молодец, назовись по имени по изотчеству!“ На те ли речи спросные
говорит Акундин: „Родом
я из Новагорода, зовут
меня Акундин Акундиныч“.
— Слепой! — сказал царь, —
говори, кто
ты и что умышлял надо
мною?
— Боярин! — вскричал Перстень, и голос его изменился от гнева, — издеваешься
ты, что ли, надо
мною? Для
тебя я зажег Слободу, для
тебя погубил своего лучшего человека, для
тебя, может быть, мы все наши головы положим, а
ты хочешь остаться? Даром мы сюда, что ли, пришли? Скоморохи мы
тебе, что ли, дались? Да
я бы посмотрел, кто бы стал глумиться надо
мной!
Говори в последний раз, идешь али нет?
Царь велел
меня позвать, да и
говорит, что ты-де, Тришка,
мне головой за него отвечаешь; достанешь — пожалую
тебя, не достанешь — голову долой.
— Еще, слушай, Трифон,
я еду в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли
тебе не в труд, наведывайся от поры до поры к матери, да
говори ей каждый раз: я-де,
говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не кручинься! А буде матушка спросит: от каких людей слышал? и
ты ей
говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того не
говори, чтоб и концов не нашли, а только бы ведала матушка, что
я здравствую.
— Воля твоя, князь, —
говорил атаман, — сердись не сердись, а пустить
тебя не пущу! Не для того
я тебя из тюрьмы вызволил, чтоб
ты опять голову на плаху понес!
— Тише, князь, это
я! — произнес Перстень, усмехаясь. — Вот так точно подполз
я и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь,
я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а
ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь
я татарин, коли мы их половины не перережем! Это
я так
говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так уж
тебе указывать, князь, а нам только слушаться!
Смотрел
я на
тебя, как
ты без оружия супротив медведя стоял; как Басманов, после отравы того боярина, и
тебе чашу с вином поднес; как
тебя на плаху вели; как
ты с станичниками сегодня
говорил.
Небось
ты не наденешь душегрейки на Годунова, а чем
я хуже его?» — «Да что же
тебе, Федя, пожаловать?» — «А пожалуй
меня окольничим, чтоб люди в глаза не корили!» — «Нет,
говорит, окольничим
тебе не бывать;
ты мне потешник, а Годунов советник;
тебе казна, а ему почет.
Я тебя научу, как
говорить,
ты мне спасибо скажешь!
—
Я уже
говорил тебе, государь, что увез боярыню по ее же упросу; а когда
я на дороге истек кровью, холопи мои нашли
меня в лесу без памяти. Не было при
мне ни коня моего, ни боярыни, перенесли
меня на мельницу, к знахарю; он-то и зашептал кровь. Боле ничего не знаю.
— За корнем, батюшка, за корнем! А
я ведь знал, что
ты тут,
я знал, что
ты все слышишь, батюшка; затем-то
я и
говорил погромче, чтобы ведомо
тебе было, что Басманов хочет погубить твою милость!
— Какой же
ты, родимый, сердитый! — сказал он, поднимаясь на ноги. —
Говорю тебе,
я знал, что твоя милость близко;
я с утра еще ожидал
тебя, батюшка!
— Да, должно быть,
ты, батюшка! Как
тебе живу не остаться!
Я тебе и прежде
говаривал: не от меча твоей милости смерть написана! — Посмотри еще раз в бадью!
— Батюшка-царь! — сказал он, — охота
тебе слушать, что мельник
говорит! Кабы
я знался с ним, стал ли бы
я на него показывать?
—
Ты говоришь, — сказал он, — что колдун показывает на Федьку; Федька-де затем к нему ездил, чтоб испортить
меня?
— Пробори
меня, царь Саул! —
говорил он, отбирая в сторону висевшие на груди его кресты, — пробори сюда, в самое сердце! Чем
я хуже тех праведных? Пошли и
меня в царствие небесное! Аль завидно
тебе, что не будешь с нами, царь Саул, царь Ирод, царь кромешный?
— Нет, — продолжал он вполголоса, — напрасно
ты винишь
меня, князь. Царь казнит тех, на кого злобу держит, а в сердце его не волен никто. Сердце царево в руце божией,
говорит Писание. Вот Морозов попытался было прямить ему; что ж вышло? Морозова казнили, а другим не стало от того легче. Но
ты, Никита Романыч, видно, сам не дорожишь головою, что, ведая московскую казнь, не убоялся прийти в Слободу?
Вот, примерно, кабы нас было двое около него, один бы другого поддерживал; сегодня бы
я заронил словечко, завтра
ты; что-нибудь и осталось бы у него в памяти; ведь и капля,
говорят, когда все на одно место капает, так камень насквозь долбит.
— Погоди, князь, не отчаивайся. Вспомни, что
я тебе тогда
говорил? Оставим опричников; не будем перечить царю; они сами перегубят друг друга! Вот уж троих главных не стало: ни обоих Басмановых, ни Вяземского. Дай срок, князь, и вся опричнина до смерти перегрызется!
— Так, так, батюшка-государь! — подтвердил Михеич, заикаясь от страха и радости, — его княжеская милость правду изволит
говорить!.. Не виделись мы с того дня, как схватили его милость! Дозволь же, батюшка-царь, на боярина моего посмотреть! Господи-светы, Никита Романыч!
Я уже думал, не придется
мне увидеть
тебя!
А когда
я нарочно завел с
тобою речь о Морозове,
ты говорил о нем неохотно, несмотря что был с ним в дружбе.
— Да
ты шутишь, Борис Федорыч, али вправду
говоришь? Как же
мне за это благодарить царя? Да
ты сам разве вписан в опричнину?
— Нет, Борис Федорыч, не сумел бы
я этого. Сам же
ты говоришь, что у
меня все на лице видно.
Правду сказать, сначала
мне не по сердцу было, что
ты иной раз думаешь одно, а
говоришь другое; но теперь
я вижу, куда
ты гнешь, и понимаю, что по-твоему делать лучше.
— Грех было бы
мне винить
тебя, Борис Федорыч. Не
говорю уже о себе; а сколько
ты другим добра сделал! И моим ребятам без
тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и любят
тебя в народе. Все на
тебя надежду полагают; вся земля начинает смотреть на
тебя!
— В мою очередь, спасибо
тебе, князь, — сказал он. — Об одном прошу
тебя: коли
ты не хочешь помогать
мне, то, по крайней мере, когда услышишь, что про
меня говорят худо, не верь тем слухам и скажи клеветникам моим все, что про
меня знаешь!
— Уж об этом не заботься, Борис Федорыч!
Я никому не дам про
тебя и помыслить худо, не только что
говорить. Мои станичники и теперь уже молятся о твоем здравии, а если вернутся на родину, то и всем своим ближним закажут. Дай только бог уцелеть
тебе!