Неточные совпадения
— Про аиста и капусту выдумано, —
говорила она. — Это потому
говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки,
я это видела, и
мне рассказывала Павля. Когда у
меня вырастут груди, как у мамы и Павли,
я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как
я и
ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля
говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
—
Ты — хитрый, —
говорила она. —
Тебя недаром хвалят,
ты — хитрый. Нет,
я не отдам Лидию замуж за
тебя.
— Просто —
тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А
я знаю, что урод, и у
меня еще скверный характер, это и папа и мама
говорят.
Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
— Это — глупо, милый. Это глупо, — повторила она и задумалась, гладя его щеку легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она скажет: «
Я люблю
тебя», — но она не успела сделать этого, пришел Варавка, держа себя за бороду, сел на постель, шутливо
говоря...
—
Я говорю ей:
ты еще девчонка, — рассказывал Дронов мальчикам. — И ему тоже
говорю… Ну, ему, конечно, интересно; всякому интересно, когда в него влюбляются.
— Да, мама, — об этом излишне
говорить.
Ты знаешь,
я очень уважаю Тимофея Степановича.
— Забыл
я: Иван писал
мне, что он с
тобой разошелся. С кем же
ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии,
говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
—
Мне твоя мамаша деньги платила не затем, чтобы правду
тебе говорить, а чтоб
ты с уличными девицами не гулял, не заразился бы.
—
Ты не
говори дома, что
я была здесь, — хорошо?
—
Ты матери не
говорил об этом? Нет? И не
говори, прошу. Они и без этого не очень любят друг друга.
Я — пошел.
— Знаю.
Я так и думала, что скажешь отцу.
Я, может быть, для того и просила
тебя не
говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но
я вчера сама сказала ему.
Ты — опоздал.
— Как странно, что
ты,
ты говоришь это!
Я не думал ничего подобного даже тогда, когда решил убить себя…
— Подумайте, — он
говорит со
мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как?
Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
—
Я его мало знаю. И не люблю. Когда
меня выгнали из гимназии,
я думал, что это по милости Дронова, он донес на
меня. Даже спросил недавно: «
Ты донес?» — «Нет», —
говорит. — «Ну, ладно. Не
ты, так — не
ты.
Я спрашивал из любопытства».
—
Я же просил
тебя повидаться со
мной. Сомова
говорила тебе?
— Ну, довольно, Владимир. Иди спать! — громко и сердито сказал Макаров. —
Я уже
говорил тебе, что не понимаю этих… вывертов.
Я знаю одно: женщина рождает мужчину для женщины.
—
Я уже
говорил тебе — нет.
—
Ты — что же:
мне —
говорить нельзя, а сам орешь во всю глотку?
— Гордость, которую попирают так жестоко. Привычное —
ты пойми! — привычное нежелание заглянуть в душу ласково, дружески.
Я не то
говорю, но об этом не скажешь…
«И — не надо! — хотелось сказать Климу. — Не надо, это унижает
тебя. Это
говорила мне чахоточная, уродливая девчонка».
— Видишь, Лида, —
говорила Алина, толкая подругу. — Он — цел. А
ты упрекала
меня в черством сердце. Нет, омут не для него, это для
меня, это он
меня загонит в омут премудрости. Макаров — идемте! Пора учиться…
— У
меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая грубая и мрачная? Она не
говорит, а стреляет из плохого ружья. Ах,
я забыла: она дала
мне письмо для
тебя.
— Но ведь
я знаю все это,
я была там.
Мне кажется,
я говорила тебе, что была у Якова. Диомидов там и живет с ним, наверху. Помнишь: «А плоть кричит — зачем живу?»
—
Ты — видишь,
я все молчу, — слышал он задумчивый и ровный голос. —
Мне кажется, что, если б
я говорила, как думаю, это было бы… ужасно! И смешно.
Меня выгнали бы. Наверное — выгнали бы. С Диомидовым
я могу
говорить обо всем, как хочу.
— У
тебя характер учителя, — сказала Лидия с явной досадой и даже с насмешкой, как послышалось Самгину. — Когда
ты говоришь:
я тебя люблю, это выходит так, как будто
ты сказал:
я люблю
тебя учить.
—
Усмехнулся Иисус в бородку,
Говорит он мужику любовно:
—
Я ведь на короткий срок явился,
Чтоб узнать: чего
ты, Вася, хочешь?
— А ужасный разбойник поволжский, Никита, узнав, откуда у Васьки неразменный рубль, выкрал монету, влез воровским манером на небо и
говорит Христу: «
Ты, Христос, неправильно сделал,
я за рубль на великие грехи каждую неделю хожу, а
ты его лентяю подарил, гуляке, — нехорошо это!»
— Да ведь
я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно,
говорит, ошибся
я по простоте моей. Спасибо, что
ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас,
говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы
говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо,
говорит, живете, совсем забыли
меня. А Никита и сказал...
—
Ты очень не нравился
мне, —
говорил Клим, всхлипывая.
—
Я думаю, что
ты не веришь в то, что
говоришь.
«Каждый пытается навязать
тебе что-нибудь свое, чтоб
ты стал похож на него и тем понятнее ему. А
я — никому, ничего не навязываю», — думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось, как она
говорит о новой русской поэзии.
— Это — неправда! — гневно возразил Клим, чувствуя, что у него дрожат ноги. —
Ты ни слова не
говорила мне… впервые слышу! Что
ты делаешь? — возмущенно спросил он.
— Видишь ли, как это случилось, —
я всегда так много с
тобой говорю и спорю, когда
я одна, что
мне кажется,
ты все знаешь… все понял.
— А университет?
Тебе уже пора ехать в Москву… Нет, как это странно вышло у
меня!
Говорю тебе —
я была уверена…
— Кроме того,
я беседовала с
тобою, когда, уходя от
тебя, оставалась одна.
Я — честно
говорила и за
тебя… честнее, чем
ты сам мог бы сказать. Да, поверь
мне!
Ты ведь не очень… храбр. Поэтому
ты и сказал, что «любить надо молча». А
я хочу
говорить, кричать, хочу понять.
Ты советовал
мне читать «Учебник акушерства»…
—
Я не знаю, может быть, это верно, что Русь просыпается, но о твоих учениках
ты, Петр,
говоришь смешно. Так дядя Хрисанф рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя есть.
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у
меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух,
говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну, думаю, черт с
тобой!
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила
я. Он так удивился, что
я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй,
говорит, какой же
я муж, семьянин?» И
я сразу поняла: верно, какой он муж? А он — еще: «Да и
ты,
говорит, разве
ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил
меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил
мне ехать с ним в Париж.
Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, —
говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж,
говорит,
ты со
мной поедешь, когда
я остаток земли продам».
Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
Ты знаешь, писать
я не умею и
говорить тоже, могу только спрашивать.
«Должно быть, есть какие-то особенные люди, ни хорошие, ни дурные, но когда соприкасаешься с ними, то они возбуждают только дурные мысли. У
меня с
тобою были какие-то ни на что не похожие минуты.
Я говорю не о «сладких судорогах любви», вероятно, это может быть испытано и со всяким другим, а у
тебя — с другой».
«
Я думаю, что ни с кем, кроме
тебя,
я не могла бы
говорить так, как с
тобой.
Сама с собой
я страшно откровенна и вот
говорю тебе, что не понимаю, зачем произошло все это между нами?
И не помню, чтоб
я говорила тебе, что люблю.
«Может быть,
я с
тобою говорю, как собака с тенью, непонятной ей».
— Пробовал
я там
говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист
я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж
мне о людях заботиться, ежели они обо
мне и не думают?» А другой
говорит: «Может, завтра море смерти моей потребует, а
ты мне внушаешь, чтоб
я на десять лет вперед жизнь мою рассчитывал». И все в этом духе…
— Больше
я не стану
говорить на эту тему, — сказал Клим, отходя к открытому во двор окну. — А
тебе, разумеется, нужно ехать за границу и учиться…
—
Говорят, — он замечательный пропагандист. Но
мне не нравится, он — груб, самолюбив и —
ты обратил внимание, какие у него широкие зубы? Точно клавиши гармоники.
— Вот болван!
Ты можешь представить — он
меня начал пугать, точно
мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод!
Я ему
говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест»
я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого,
мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек,
я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про
тебя…
— Древняя история… Подожди, — сказала Любаша, наклоняясь к нему. — Что это как
ты странно
говоришь? Подразнить
меня хочется?
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «
Я булавочку,
я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «
Я тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у
меня, любезный, поешь селедки!»
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.