Неточные совпадения
— Да
я же
тебе говорю, что ничего не знаю, как и все другие. Никто ничего не знает, а потом видно будет.
— Отчего же
ты мне прямо не сказал, что у вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно… Что вам
говорил Мосей про волю?
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну,
я ему и
говорю: «Сидор Карпыч, теперь
ты будешь бумаги в правление носить», а он
мне: «Не хочу!»
Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же было
мне с ним делать?
— А
ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо так
говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй… верно. За барином жили — барин промышлял, а теперь сам доходи… Вот оно куда пошло!.. Теперь вот у
меня пять сынов — пять забот.
— Нет,
ты постой, Дорох… Теперь мы так с
тобой, этово-тово, будем
говорить. Есть у
меня сын Павел?
— Есть,
говорю, сын у
меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек с спожинок пошел. Значит, Пашка… А у
тебя, Дорох, есть дочь, как ее звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?
— Ступай к своему батьке да скажи ему, чтобы по спине
тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. — Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит и для себя и для нас. Так
я говорю, Морок?
— Старые, дряхлые, никому не нужные… — шептал он, сдерживая глухие рыдания. — Поздно наша воля пришла, Сидор Карпыч. Ведь
ты понимаешь, что
я говорю?
—
Я?.. Верно
тебе говорю… Ну, прихожу к тетке, она
меня сейчас давай чаем угощать, а сама в матерчатом платье ходит… Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе, да Козловы ботинки, да шкатунку. Вот
тебе и приказчица!
— Мать, опомнись, что
ты говоришь? — застонал Мухин, хватаясь за голову. — Неужели
тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть той девочки, которая нас слушает!..
Мне так тяжело было идти к
тебе, а
ты опять за старое… Мать, бог нас рассудит!
— Будет вам грешить-то, — умоляла начетчица, схватив обоих за руки. — Перестаньте, ради Христа! Столько годов не видались, а тут вон какие разговоры подняли… Баушка, слышишь, перестань:
тебе я говорю?
— Ступай, жалься матери-то, разбойник! — спокойно
говорила Таисья, с необыкновенною ловкостью трепля Васю за уши, так что его кудрявая голова болталась и стучала о пол. — Ступай, жалься…
Я тебя еще выдеру. Погоди, пес!..
— Теперь, этово-тово, ежели рассудить, какая здесь земля, старички? —
говорил Тит. — Тут
тебе покос, а тут гора… камень… Только вот по реке сколько местов угодных и найдется. Дальше — народу больше, а, этово-тово, в земле будет умаление. Это
я насчет покосу, старички…
— То-то вот, старички… А оно, этово-тово, нужно
тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане, а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так
я говорю?
— Да
я ж тоби
говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела. Так и другие бабы… Э, плевать! А то
я мовчу, сват, как мы с
тобой будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
Несет его через горы высокие, несет через реки быстрые, через леса дремучие, принесла к избушке и
говорит: „
Я тебя съем, петушок“».
— Ишь дошлая!.. А все-таки
ты дура, Аграфена: на Талый-то мы приедем к утру, а там мочегане робят: днем-то и
тебя и
меня узнают.
Говорю: лошадь пристала…
— А чого ж
я буду
говорить, сват? — упирался Коваль. — Лучше ж послухаем твои викрутасы, бо
ты кашу заварил… А ну, сват, тоби попереду
говорить, а мы послухаем, що из того выйде.
— Не поеду,
говорю…
Ты меня не спрашивал, когда наклался уезжать, а
я не согласен.
— Перестань
ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с
тобой и бог простит… Намедни
мне машинист Кузьмич што
говорил про
тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и сказал. Славный парень, одно слово: чистяк. В праздник с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
— А ведь
ты верно
говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это
мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят…
Я сказал только то, что должен был сказать. Всю жизнь
я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И
я не жалею.
— Ежели еще раз поведешь Феклисту на фабрику, —
говорил Морок, — так
я тебя за ноги прямо в бучило спущу…
— Ну, это все равно, по-моему: кто ни поп, тот и батька… Эх,
говорил я тебе тогда… Помнишь? Все это твой проект.
— Бог с
тобой, Петр Елисеич, — пристыженно
говорил Никитич, держа шляпу в руках. — Напрасно
ты меня обидел.
— Это не наше дело… — заговорил он после неприятной паузы. — Да и
тебе пора спать.
Ты вот бегаешь постоянно в кухню и слушаешь все, что там
говорят. Знаешь, что
я этого не люблю. В кухне болтают разные глупости, а
ты их повторяешь.
—
Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. —
Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух.
Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь
я говорю, Макар?
— Мамынька, што
я тебе скажу, — проговорил он после длинной паузы, — ведь солдат-то, помяни мое слово, или
тебя, или
меня по шее… Верно
тебе говорю!
— Вот и с старушкой кстати прощусь, —
говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда
я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила
меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется.
Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что
я тогда
тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у
тебя меньше. Мать — первое дело…
— Это не резон, милый
ты мой… Прохарчишься, и все тут. Да… А
ты лучше, знаешь, что сделай… Отдавай
мне деньги-то,
я их оберну раза три-четыре в год, а процент пополам. Глядишь, и набежит тысчонка-другая. На Самосадке-то не прожить…
Я для
тебя говорю, а
ты подумай хорошенько. Мне-то все равно,
тебе платить или кому другому.
— Не подходи,
говорю… — проговорил Кирилл, не спуская глаз с Аглаиды. — Не человек, а зверь перед
тобой, преисполненный скверны. И в
тебе все скверна, и подошла
ты ко
мне не сама, а бес
тебя толкнул… Хочешь, чтобы зверь пожрал
тебя?
— Перестань
ты, Кирилл, неподобные слова
говорить, — спокойно уговаривала его Аглаида. — Иночество скоро приму, и нечего
мне тебя бояться.
— Да ведь мне-то обидно: лежал
я здесь и о смертном часе сокрушался, а
ты подошла — у
меня все нутро точно перевернулось… Какой же
я после этого человек есть, что душа у
меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно
я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен
я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што
я такое!
— Не ладно
ты говоришь, Кирилл, — ответила Аглаида, качая головой. — Не пойму
я тебя што-то… Лишнее на себя наговариваешь. Не сужу
я тебя, а к слову сказала…
— Не поглянулся, видно, свой-то хлеб? — пошутил Основа и, когда другие засмеялись, сердито добавил: — А вы чему обрадовались? Правильно старик-то
говорит… Право, галманы!..
Ты, дедушка, ужо как-нибудь заверни ко
мне на заимку, покалякаем от свободности, а будут к
тебе приставать — ущитим как ни на есть. Народ неправильный, это
ты верно
говоришь.
— И то надо, а то съест он нас потом обеих с
тобой… Ужо как-нибудь
поговори своему солдату, к слову замолви, а Макар-то прост, его старик как раз обойдет.
Я бы сказала Макару, да не стоит.
— Вот погляди, старик-то в курень собирается вас везти, —
говорила Татьяна молодой Агафье. — Своего хлеба в орде
ты отведала, а в курене почище будет: все равно, как в трубе будешь сидеть. Одной сажи куренной не проглотаешься…
Я восемь зим изжила на Бастрыке да на Талом, так знаю. А теперь-то
тебе с полугоря житья: муж на фабрике, а
ты посиживай дома.
—
Ты и молчи, —
говорила Агафья. — Солдат-то наш на што? Как какой лютой змей… Мы его и напустим на батюшку-свекра, а
ты только молчи. А
я в куренную работу не пойду… Зачем брали сноху из богатого дому? Будет с
меня и орды: напринималась горя.
— Будь
ты мне сестрой, Авгарь, —
говорил Конон.
— Успокой
ты мою душу, скажи… — молила она, ползая за ним по избушке на коленях. — Ведь
я каждую ночь слышу, как ребеночек плачет…
Я это сначала на отца Гурия думала, а потом уж догадалась. Кононушко, братец, скажи только одно слово:
ты его убил? Ах, нет, и не
говори лучше, все равно не поверю… ни одному твоему слову не поверю, потому что вынял
ты из
меня душу.
— Погоди, родитель, будет и на нашей улице праздник, — уверял Артем. — Вот торговлишку мало-мало обмыслил, а там избушку поставлю, штобы
тебя не стеснять… Ну,
ты и живи, где хошь: хоть в передней избе с Макаром, хоть в задней с Фролом, а то и ко
мне милости просим. Найдем и
тебе уголок потеплее. Нам-то с Домной двоим не на пасынков копить. Так
я говорю, родитель?
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «
Я булавочку,
я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «
Я тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у
меня, любезный, поешь селедки!»
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.