Неточные совпадения
— Кому
ты это
говоришь! — перебил Райский. — Как будто
я не знаю! А
я только и во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на той… Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для
меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
— А
ты послушай: ведь это все твое;
я твой староста… —
говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее слушал деревенскую тишину, смотрел на синее небо, каким оно далеким кажется здесь.
— Разве
я тебе не
говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе: что он сказал, то и свято.
Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
—
Я думала,
ты утешишь
меня.
Мне так было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом;
я подчеркивала все места, где находила сходство… как
ты и
я… любили… Ох, устала, не могу
говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай
мне пить, вон там, на столе!
—
Тебе скучно здесь, — заговорила она слабо, — прости, что
я призвала
тебя… Как
мне хорошо теперь, если б
ты знал! — в мечтательном забытьи
говорила она, закрыв глаза и перебирая рукой его волосы. Потом обняла его, поглядела ему в глаза, стараясь улыбнуться. Он молча и нежно отвечал на ее ласки, глотая навернувшиеся слезы.
— Иван Иваныч! — торжественно сказал Райский, — как
я рад, что
ты пришел! Смотри — она, она?
Говори же?
— Да как это
ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! —
говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у
меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли
тебя? А Савелья в город — узнать. А
ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Та совсем дикарка — странная такая у
меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а
ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
— Не люблю, не люблю, когда
ты так дерзко
говоришь! — гневно возразила бабушка. —
Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни
говори: узнает, что
ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И
меня осудит, если
я соглашусь взять:
ты сирота…
— Шш! шш! — зашипела бабушка, — услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное, серьезный!
Мне не сговорить с
тобой —
поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, — прибавила Татьяна Марковна.
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду
говорит:
ты очень возмужал,
тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как,
я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем,
меня. Да радуйся же, Уля: что
ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
— Да, да, пойдемте! — пристал к ним Леонтий, — там и обедать будем. Вели, Уленька, давать, что есть — скорее. Пойдем, Борис,
поговорим… Да… — вдруг спохватился он, — что же
ты со
мной сделаешь… за библиотеку?
—
Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а
я влезу на лестницу и буду
тебе показывать книги. Они все по нумерам… —
говорил Леонтий.
— Нет, нет — не то, —
говорил, растерявшись, Леонтий. —
Ты — артист:
тебе картины, статуи, музыка.
Тебе что книги?
Ты не знаешь, что у
тебя тут за сокровища!
Я тебе после обеда покажу…
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и
ты хороша: вот, —
говорил он, обращаясь к Райскому, — любит
меня, как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
— Да как же это, —
говорила она, — счеты рвал, на письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что
я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли
ты человек!
—
Я думаю, —
говорил он не то Марфеньке, не то про себя, — во что хочешь веруй: в божество, в математику или в философию, жизнь поддается всему.
Ты, Марфенька, где училась?
— Понапрасну, барыня, все понапрасну. Пес его знает, что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому!
Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник: дай,
говорит,
я тебе помогу, и дотащил сучья до калитки, а Савелий выдумал…
— Ну, как хочешь, а
я держать
тебя не стану,
я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь
я говорила тебе: не женись, а
ты все свое, не послушал — и вот!
— Вот что
я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он
поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка, и
тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
— И
я ему тоже
говорила! — заметила Татьяна Марковна, — да нынче бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович,
ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А то он не простит.
Я велю вычистить и вымыть коляску…
— А! грешки есть: ну, слава Богу! А
я уже было отчаивался в
тебе!
Говори же,
говори, что?
—
Я ошибся: не про
тебя то, что
говорил я. Да, Марфенька,
ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже
тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— А, постой, голубчик,
я поквитаюсь с
тобой — вместо Марины! — злобно
говорил он, — смотри, пожалуй, в калитку лезет: а
я там, как пень, караулю у плетня!..
Если б только одно это,
я бы назвал его дураком — и дело с концом, а он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «
Я тебя,
говорит, мальчишку, в острог:
я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!»
Я дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.
— Что
ты, Бог с
тобой:
я в кофте! — с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. — Бог с ним: пусть его спит! Да как он спит-то: свернулся, точно собачонка! — косясь на Марка,
говорила она. — Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме? Ах
ты, Боже мой! Да потуши
ты этот проклятый огонь! Без пирожного!
— Прости ему, Господи: сам не знает, что
говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется, как бревно ударит по голове. Да, да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это так уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит
тебя судьба, помянешь
меня!
— Борис Павлович! Не
я ли
говорила тебе, что он только и делает, что деньги занимает! Боже мой! Когда же отдаст?
—
Ты буфонишь, а
я дело
тебе говорила, добра хотела.
— Послушай, душечка, поди сюда, что
я тебе скажу, — заговорила она ласково и немного медлила, как будто не решалась
говорить.
— Погоди, дай сказать слово! Где же
я браню?
Я говорю только, чтоб
ты была посерьезнее…
— А
ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет? Вот постой,
я поговорю с ним…
— Матушка! кабак! кабак! Кто
говорит кабак? Это храм мудрости и добродетели.
Я честный человек, матушка: да или нет?
Ты только изреки — честный
я или нет? Обманул
я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! — гордо произнес он, стараясь выпрямиться. — Нарушил ли присягу в верности царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны? Николи! Мухи не обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся…
— Но
я не преследую
тебя: скорее удаляюсь, даже мало
говорю…
— Помилуй,
я почти не
говорю с
тобой…
— Каково! — с изумлением, совсем растерянный
говорил Райский. — Чего же
ты хочешь от
меня?
— Нет, нет, не уходи:
мне так хорошо с
тобой! —
говорил он, удерживая ее, — мы еще не объяснились. Скажи, что
тебе не нравится, что нравится —
я все сделаю, чтоб заслужить твою дружбу…
— Кто, кто передал
тебе эти слухи,
говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то
я упеку и его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что
я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как
говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки,
меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и
меня прежде, а теперь
ты знаешь, как это для
меня неловко, несносно…
—
Я заметил, что
ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом.
Я не волен в выборе, Вера:
ты реши за
меня, и что
ты дашь, то и возьму. Обо
мне забудь,
говори только за себя и для себя.
— Погоди казнить
меня этими взглядами: не случилось бы с
тобой того же! —
говорил он почти про себя.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна»
я и
тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да
ты это с чего взял:
говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь?
Ты скажи
мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Что ж,
я очень рад! — злым голосом
говорил он, стараясь не глядеть на нее. — Теперь у
тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..
— В экстазе! — со страхом повторила Татьяна Марковна. — Зачем
ты мне на ночь
говоришь:
я не усну. Это беда — экстаз в девушке? Да не
ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить в экстаз? — Что же делать?
— Почем
я знаю, какая блажь забралась в
тебя? От
тебя все станется!
Говори — что?
— Еще что Татьяна Марковна скажет! —
говорила раздражительно, как будто с досадой уступая, Марья Егоровна, когда уже лошади были поданы, чтобы ехать в город. — Если она не согласится,
я тебе никогда не прощу этого срама! Слышишь?
— Да чем, чем, что у
тебя на уме, что на сердце? —
говорила тоже почти с отчаянием бабушка, — разве не станет разумения моего, или сердца у
меня нет, что твое счастье или несчастье… чужое
мне!..
—
Поговори хоть
ты, — жаловалась она, — отложи свои книги, займись
мною!
— Да думает, что
ты пренебрегаешь ею.
Я говорю ей, вздор, он не горд совсем, — ведь
ты не горд? да? Но он,
говорю, поэт, у него свои идеалы — до
тебя ли, рыжей, ему?
Ты бы ее побаловал, Борис Павлович, зашел бы к ней когда-нибудь без
меня, когда
я в гимназии.
— Некогда; вот в прошлом месяце попались
мне два немецких тома — Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у
меня терпения не хватило уследить за мелочью.
Я зарылся, — а ей,
говорит она, «тошно смотреть на
меня»! Вот хоть бы
ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль не забывает… Болтун веселый — ей и не скучно!