Неточные совпадения
— То-то… прокормим!
ты у
меня говори, да не заговаривайся!
— И не знаю, брат, как сказать.
Говорю тебе: все словно как во сне видел. Может, она даже и была у
меня, да
я забыл. Всю дорогу, целых два месяца — ничего не помню! А с
тобой, видно, этого не случалось?
— Эхма! —
говорит он, — уж и укачало
тебя! на боковую просишься! Разжирел
ты, брат, на чаях да на харчах-то трактирных! А у
меня так и сна нет! нет у
меня сна — да и шабаш! Чту бы теперь, однако ж, какую бы штукенцию предпринять! Разве вот от плода сего виноградного…
— Важно! —
говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма,
мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки — и нет их! Был человек — и нет его! Так-то вот и все на сем свете! сегодня
ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Ну, брат казначей,
ты уж и расплачивайся за
меня, а
я пойду на сеновал с Храповицким
поговорить!
— Стой! погоди! коли
ты говоришь, что не можешь
меня судить, так оправь
меня, а его осуди! — прервала его Арина Петровна, которая вслушивалась и никак не могла разгадать: какой такой подвох у Порфишки-кровопивца в голове засел.
— Шутовку
ты, что ли, из
меня сделать хочешь! — прикрикнула она на него, — мать об деле
говорит, а он — скоморошничает! Нечего зубы-то
мне заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери на шее, оставить хочешь?
— Так… так… знала
я, что
ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно
мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо
мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом
говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице! Вот кабы
ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы
ты и говядинку и телятинку, а не то так и соусцу бы приказал. И всего было бы у
тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку… Так ли, брат,
я говорю?
—
Ты, может быть, думаешь, что
я смерти твоей желаю, так разуверься, мой друг!
Ты только живи, а
мне, старухе, и горюшка мало! Что
мне!
мне и тепленько, и сытенько у
тебя, и даже ежели из сладенького чего-нибудь захочется — все у
меня есть!
Я только насчет того
говорю, что у христиан обычай такой есть, чтобы в ожидании предбудущей жизни…
— Вот
ты меня бранишь, а
я за
тебя Богу помолюсь.
Я ведь знаю, что
ты это не от себя, а болезнь в
тебе говорит.
Я, брат, привык прощать —
я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к
тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А
я… да не только
я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— И опять-таки скажу: хочешь сердись, хочешь не сердись, а не дело
ты говоришь! И если б
я не был христианин,
я бы тоже… попретендовать за это на
тебя мог!
— А ведь
я, брат, об деле с
тобой поговорить приехал, — сказал он, усаживаясь в кресло, —
ты меня вот бранишь, а
я об душе твоей думаю. Скажи, пожалуйста, когда
ты в последний раз утешение принял?
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что
ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот
я так
тебя люблю! И детям всегда
говорю: хоть брат Павел и виноват передо
мной, а
я его все-таки люблю! Так
ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж
я поприсмотрю… А? что? надоел
я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да
поговорим — может быть, что и попридумаем!
Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так
ты уж
меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да
я остановил. Нет,
говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что
ты мне, брат, по милости своей, оставишь,
я всему буду доволен, а ежели и ничего не оставишь — и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
—
Говорю тебе:
я высказалась — и оставь. Отпусти
меня, ради Христа, с миром. Тарантас, чу, готов.
— Что
ты? опомнись! как
я могу сиротские деньги давать? Нет, уж сделай милость, уволь
ты меня! не
говори ты со
мной об этом, ради Христа!
— Ну, ладно. Только
я, брат,
говорю прямо: никогда
я не обдумываю. У
меня всегда ответ готов. Коли
ты правильного чего просишь — изволь! никогда
я ни в чем правильном не откажу. Хоть и трудненько иногда, и не по силам, а ежели правильно — не могу отказать! Натура такая. Ну, а ежели просишь неправильно — не прогневайся! Хоть и жалко
тебя — а откажу! У
меня, брат, вывертов нет!
Я весь тут, на ладони. Ну, пойдем, пойдем в кабинет!
Ты поговоришь, а
я послушаю! Послушаем, послушаем, что такое!
— Ничего
я, мой друг, не знаю.
Я в карты никогда не игрывал — только вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста,
ты меня в эти грязные дела не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может, и
поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.
— Постой, попридержи свои дерзости, дай
мне досказать. Что это не одни слова — это
я тебе сейчас докажу… Итак,
я тебе давеча сказал: если
ты будешь просить должного, дельного — изволь, друг! всегда готов
тебя удовлетворить! Но ежели
ты приходишь с просьбой не дельною — извини, брат! На дрянные дела у
меня денег нет, нет и нет! И не будет —
ты это знай! И не смей
говорить, что это одни «слова», а понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.
— Нет, нет, нет! Не хочу
я твои пошлости слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было высказать, то
ты высказал.
Я тоже ответ
тебе дал. А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да
поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье — и с Богом. Видишь, как Бог для
тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
— Видишь? — торжественно воскликнул Иудушка, указывая пальцем на образ, висевший в углу, — это видишь? Это папенькино благословение… Так вот
я при нем
тебе говорю: никогда!!
— Ну вот! ну, слава Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! —
говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, — ну, постой! погоди! хоть
мне, как отцу, можно было бы и не входить с
тобой в объяснения, — ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему,
я убил Володеньку?
— Зачем нанимать? свои лошади есть!
Ты, чай, не чужая! Племяннушка… племяннушкой
мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и
мне вместе с
тобой! И на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и
поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
— Не люблю
я, когда
ты так
говоришь!
— Нет, зачем оставлять!
Я, брат, — прямик,
я всякое дело начистоту вести люблю! Да отчего и не
поговорить! Своего всякому жалко: и
мне жалко, и
тебе жалко — ну и
поговорим! А коли
говорить будем, так скажу
тебе прямо:
мне чужого не надобно, но и своего
я не отдам. Потому что хоть вы
мне и не чужие, а все-таки.
— Об том-то
я и
говорю. Потолкуем да
поговорим, а потом и поедем. Благословясь да Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас, слава Богу, не горит! Вот Любиньке — той на ярмарку спешить надо, а
тебе что! Да вот
я тебя еще что спрошу:
ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
— Ну вот, теперь и
поговорим, — сказал он наконец, —
ты долго ли намерена у
меня погостить?
— Об том-то
я и
говорю. И много можно сделать, и мало. Иногда много хочешь сделать, а выходит мало, а иногда будто и мало делается, ан смотришь, с Божьею помощью, все дела незаметно прикончил. Вот
ты спешишь, в Москве
тебе побывать, вишь, надо, а зачем, коли
тебя спросить, —
ты и сама путем не сумеешь ответить. А по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время на дело употребить.
— Вот
я давно хотел
тебе сказать, — продолжал между тем Иудушка, — не нравится
мне, куда как не нравится, что вы по этим… по ярмаркам ездите! Хоть
тебе и нйлюбо, что
я об гитарах
говорил, а все-таки…
А то сижу
я смирнехонько да тихохонько, сижу, ничего не
говорю, только думаю, как бы получше да поудобнее, чтобы всем на радость да на утешение — а
ты! фу-ты, ну-ты! — вот
ты на мои ласки какой ответ даешь!
— Что! не нравится! — что ж, хоть и не нравится, а
ты все-таки дядю послушай! Вот
я уж давно с
тобой насчет этой твоей поспешности
поговорить хотел, да все недосужно было. Не люблю
я в
тебе эту поспешность: легкомыслие в ней видно, нерассудительность. Вот и в ту пору вы зря от бабушки уехали — и огорчить старушку не посовестились! — а зачем?
— А еще
тебе вот что скажу: нехорошо в
тебе твое легкомыслие, но еще больше
мне не нравится то, что
ты так легко к замечаниям старших относишься. Дядя добра
тебе желает, а
ты говоришь: оставьте! Дядя к
тебе с лаской да с приветом, а
ты на него фыркаешь! А между тем знаешь ли
ты, кто
тебе дядю дал? Ну-ко, скажи, кто
тебе дядю дал?
— Чай-то еще бабенькин, — первый начал разговор Федулыч, — от покойницы на донышке остался. Порфирий Владимирыч и шкатулочку собрались было увезти, да
я не согласился. Может быть, барышни,
говорю, приедут, так чайку испить захочется, покуда своим разживутся. Ну, ничего! еще пошутил:
ты,
говорит, старый плут, сам выпьешь! смотри,
говорит, шкатулочку-то после в Головлево доставь! Гляди, завтра же за нею пришлет!
— А вот с икоркой у
меня случай был — так именно диковинный! В ту пору
я — с месяц ли, с два ли
я только что замуж вышла — и вдруг так ли
мне этой икры захотелось, вынь да положь! Заберусь это, бывало, потихоньку в кладовую и все ем, все ем! Только и
говорю я своему благоверному: что, мол, это, Владимир Михайлыч, значит, что
я все икру ем? А он этак улыбнулся и
говорит: «Да ведь
ты, мой друг, тяжела!» И точно, ровно через девять месяцев после того
я и выпросталась, Степку-балбеса родила!
— Стой, погоди! дай
мне слово сказать… язва
ты, язва! Ну! Так вот
я и
говорю: как-никак, а надо Володьку пристроить. Первое дело, Евпраксеюшку пожалеть нужно, а второе дело — и его человеком сделать.
— Ах
ты, дурная, дурная! да разве мы без билета его туда отдадим! А
ты билетец возьми! По билетцу-то мы и сами его как раз отыщем! Вот выхолят, выкормят, уму-разуму научат, а мы с билетцем и тут как тут: пожалуйте молодца нашего, Володьку-проказника, назад! С билетцем-то мы его со дна морского выудим… Так ли
я говорю?
— То-то «
говорю»! Вы
говорите, да не заговаривайтесь! Ишь
ты! из интересу
я служу! а позвольте спросить, какой такой интерес
я у вас нашла? Окромя квасу да огурцов…
—
Я не
говорю, что жалко, а вот
ты…
— Ах-ах-ах! и не стыдно
тебе напраслину на
меня говорить! А
ты знаешь ли, как Бог-то за напраслину наказывает?
— Чудак, братец,
ты! Это уж не
я, а цифра
говорит… Наука, братец, такая есть, арифметикой называется… уж она, брат, не солжет! Ну, хорошо, с Уховщиной теперь покончили; пойдем-ка, брат, в Лисьи Ямы, давно
я там не бывал! Сдается
мне, что мужики там пошаливают, ой, пошаливают мужики! Да и Гаранька-сторож… знаю! знаю! Хороший Гаранька, усердный сторож, верный — это что и
говорить! а все-таки… Маленько он как будто сшибаться стал!
— Не знаю, мой друг, не знаю, чем
я перед
тобой провинилась! — как-то уныло
говорит она, — кажется,
я…
— Что это, друг мой, как
ты странно
говоришь! как будто
я в этом причинна!
—
Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с
тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они
меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое и не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
—
Тебе вот «кажется», а поразмысли да посуди — ан, может, и не так на поверку выйдет. Теперь, как
ты за ржицей ко
мне пришел, грех сказать! очень
ты ко
мне почтителен и ласков; а в позапрошлом году, помнишь, когда жнеи
мне понадобились, а
я к вам, к мужичкам, на поклон пришел? помогите, мол, братцы, вызвольте! вы что на мою просьбу ответили? Самим,
говорят, жать надо! Нынче,
говорят, не прежнее время, чтоб на господ работать, нынче — воля! Воля, а ржицы нет!
— Да, брат, было и ваше времечко! попраздновали, пожили! Всего было у вас, и ржицы, и сенца, и картофельцу! Ну, да что уж старое поминать!
я не злопамятен;
я, брат, давно об жнеях позабыл, только так, к слову вспомнилось! Так как же
ты говоришь, ржицы
тебе понадобилось?
—
Я тебе одолжение делаю — и
ты меня одолжи, —
говорит Порфирий Владимирыч, — это уж не за проценты, а так, в одолжение! Бог за всех, а мы друг по дружке!
Ты десятинку-то шутя скосишь, а
я тебя напредки попомню!
я, брат, ведь прост!
Ты мне на рублик послужишь, а
я…
—
Я тебе серьезно
говорю: надо умереть! — повторила Любинька. — Пойми! очнись! постарайся!