Неточные совпадения
— Случалось… А
ты у
меня поговори!..
— Ладно…
Мне с
тобой надо о деле
поговорить.
—
Я тебе наперво домишко свой покажу, Михей Зотыч, —
говорил старик Малыгин не без самодовольства, когда они по узкой лесенке поднимались на террасу. — В прошлом году только отстроился. Раньше-то некогда было. Семью на ноги поднимал, а
меня господь-таки благословил: целый огород девок. Трех с рук сбыл, а трое сидят еще на гряде.
— Да стыдно
мне, Михей Зотыч, и говорить-то о нем: всему роду-племени покор.
Ты вот только помянул про него, а
мне хуже ножа… У нас Анна-то и за дочь не считается и хуже чужой.
— Первого зятя
ты у
меня видел, —
говорил Харитон Артемьич, откладывая один палец.
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко
мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас,
говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну,
я его, конечно, прогнал. Ступай,
говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром не торгуем… Есть, конечно, и из мучников всякие. А только деньги дело наживное: как пришли так и ушли. Чего же это мы с
тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— И то
я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну,
я ему раз и
говорю: «Емельян, когда
я помру, делай, как хочешь.
Я с
тебя воли не снимаю». Так и сказал. А при себе не могу дозволить.
— Вот как
ты со
мной разговариваешь, Галактион! Над родным отцом выкомуриваешь!.. Хорошо,
я тогда с
тобой иначе буду
говорить.
—
Ты у
меня поговори, Галактион!.. Вот сынка бог послал!..
Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме. Вот
тебе и пароход!.. Сам виноват, сам довел
меня. Ох, согрешил
я с вами: один умнее отца захотел быть и другой туда же… Нет, шабаш! Будет веревки-то из
меня вить…
Я и
тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то от вас. Для кого
я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю себе на шею надеваю, а вы…
— Утро вечера мудренее, Михей Зотыч… Завтра о деле-то
поговорим. Да, пожалуй,
я тебе вперед сам загадку загадаю.
— Послушай, старичок,
поговорим откровенно, — приставал Штофф. —
Ты живой человек, и
я живой человек;
ты хочешь кусочек хлеба с маслом, и
я тоже хочу… Так? И все другие хотят, да не знают, как его взять.
— А помнишь, дурачок, как
я тебя целовала?
Я тебя все еще немножко люблю… Приезжай ко
мне с визитом.
Поговорим.
— Подожди, —
говорил он. —
Я знаю, что это пустяки…
Тебе просто нужно было кого-нибудь любить, а тут
я подвернулся…
— А вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница и у
меня около того, — вот и дружим… Довезла
тебя до подъезда, вызвала
меня и
говорит: «На, получай свое сокровище!»
Я ей рассказывала, что любила
тебя в девицах. Ух! умная баба!.. Огонь. Смотри, не запутайся… Тут не
ты один голову оставил.
—
Я знаю, что
тебе неприятно, что мы приехали, —
говорила Серафима. —
Ты обрадовался, что бросил нас в деревне… да.
— Что
ты говоришь? — удивлялся Галактион. — Никого
я не думал бросать.
— Хорошо, не беспокойся. Она обойдется и без
тебя, а
мне нужно с
тобой серьезно
поговорить. Да, да…
— И это
ты мне говоришь, Галактион?.. А кто сейчас дурака валял с Бубнихой?.. Ведь она
тебя нарочно затащила в клуб, чтобы показать Мышникову, будто
ты ухаживаешь за ней.
— Ах, какой
ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У
тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку с молитвой будем ходить. Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так
я говорю?
— Молода
ты, Харитина, — с подавленною тоской повторял Полуянов, с отеческой нежностью глядя на жену. — Какой
я тебе муж был? Так, одно зверство. Если бы
тебе настоящего мужа… Ну, да что об этом
говорить! Вот останешься одна, так тогда устраивайся уж по-новому.
—
Ты меня не любишь, Илья Фирсыч, —
говорила Харитина, краснея и опуская глаза; она, кажется, никогда еще не была такою красивой, как сейчас. — Все желают детей, а
ты не хочешь.
— Мы теперь обе овдовели, —
говорила она, целуя подругу, —
ты по-настоящему, а
я по-соломенному. Ах, как у
тебя хорошо здесь, Прасковья Ивановна! Все свое, никто
тебя не потревожит: сама большая, сама маленькая.
—
Говори… ну,
говори все, — настаивала Харитина. —
Я жена Полуянова, а
ты…
ты…
— Нет,
ты молчи, а
я буду
говорить.
Ты за кого это
меня принимаешь, а? С кем деньги-то подослал? Писарь-то своей писарихе все расскажет, а писариха маменьке, и пошла слава, что
я у
тебя на содержании. Невелика радость! Ну, теперь
ты говори.
— Оставь глупости.
Я серьезно
говорю. Пока что
я действительно хотел
тебе помочь.
—
Тебя не спрошу. Послушай, Галактион,
мне надоело с
тобой ссориться. Понимаешь, и без
тебя тошно. А тут
ты еще пристаешь… И о чем
говорить: нечем будет жить — в прорубь головой. Таких ненужных бабенок и хлебом не стоит кормить.
— Не перешибай. Не люблю…
Говорю тебе русским языком: все подлецы. И первые подлецы — мои зятья… Молчи, молчи! Пашка Булыгин десятый год грозится
меня удавить, немец Штофф продаст, Полуянов арестант, Галактион сам продался, этот греческий учителишка тоже оборотень какой-то… Никому не верю! Понимаешь?
— Так-то будет вернее, —
говорил он, еще раз прочитывая составленную Замараевым духовную. — Вот что, Флегонт, как
я теперь буду благодарить
тебя?
— Один
ты у
меня правильный зять, —
говорил Харитон Артемьич, забывая старую семейную рознь. — Золото, а не мужик… Покойница Фуса постоянно это
говорила, а
я перечил ей. Теперь вот и перечить некому будет. Ох, горюшко!..
Ты уж, писарь, постарайся на последях-то.
— Только
ты мне расписку выдай, — деловым тоном
говорила она, освобождаясь, — да.
— Уж это што
говорить — заступа… Позавидовал плешивый лысому. По-твоему хочу сделать: разделить сыновей. Хорошие ноне детки. Ох-хо-хо!.. А все суета, Харитон Артемьич… Деток вон мы с
тобой судим и рядим, а о своей душе не печалуемся. Только бы
мне с своим делом развязаться… В скиты пора уходить. Вот вместе и пойдем.
— Что тогда? А знаешь, что
я тебе скажу? Вот
ты строишь себе дом в Городище, а какой же дом без бабы? И Михей Зотыч то же самое давеча
говорил. Ведь у него все загадками да выкомурами, как хочешь понимай. Жалеет
тебя…
— У
меня, брат, было строго. Еду по уезду, как грозовая пуча идет. Трепет!.. страх!.. землетрясенье!.. Приеду куда-нибудь, взгляну, да что тут
говорить! Вот
ты и миллионер, а не поймешь, что такое был исправник Полуянов. А попа Макара
я все-таки в бараний рог согну.
— Да, для себя… По пословице, и вор богу молится, только какая это молитва? Будем
говорить пряменько, Галактион Михеич: нехорошо. Ведь
я знаю, зачем
ты ко мне-то пришел… Сначала
я, грешным делом, подумал, что за деньгами, а потом и вижу, что совсем другое.
— И будешь возить по чужим дворам, когда дома угарно. Небойсь стыдно перед детьми свое зверство показывать… Вот так-то, Галактион Михеич! А ведь они, дети-то, и совсем большие вырастут. Вырасти-то вырастут, а к отцу путь-дорога заказана. Ах, нехорошо!.. Жену не жалел, так хоть детей бы пожалел.
Я тебе по-стариковски
говорю… И обидно
мне на
тебя и жаль. А как жалеть, когда сам человек себя не жалеет?
— А
ты не сказывай никому… Сказанное слово серебряное, а не сказанное — золотое. Так
я говорю? А потом, как
ты полагаешь, ежели, например, этот самый Ечкин
мне место предлагает? Да-с.
— Ну, ладно… Смеется последний, как
говорят французы. Понимаешь, ведь это настоящий пост: смотритель Запольской железной дороги. Чуть-чуть поменьше министра…
Ты вот поедешь по железной дороге, а
я тебя за шиворот: стой! куда?
—
Тебе я не советую идти в город, —
говорил Стабровский едва бежавшему Штоффу. — Народ потерял голову… Как раз и в огонь бросят.
— Ага, голубчик, попался! — хохотал доктор, продолжая раскланиваться с публикой. —
Я очень рад с
тобой покончить…
Ты ведь
мне,
говоря правду, порядочно надоел.
— Нет,
ты…
Я говорю: держи право! А
ты…
— Ну, это уж попы знают… Ихнее дело. А
ты, Илья Фирсыч, как переметная сума: сперва продал
меня Ечкину, а теперь продаешь Замараеву. За Ечкина в остроге насиделся, а за любезного зятя в самую отдаленную каторгу уйдешь на вечное поселенье… Верно
тебе говорю.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «
Я булавочку,
я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «
Я тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у
меня, любезный, поешь селедки!»
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.