Неточные совпадения
— Девок-то! — укоризненно
говорил Игнат. —
Мне сына надо! Понимаешь
ты? Сына, наследника! Кому
я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит? В монастырь, что ль, все отдать? Дадено им, — будет уж!
Тебе оставить? Молельщица
ты, —
ты, и во храме стоя, о кулебяках думаешь. А помру
я — опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али
я для этого работаю? Эх
ты…
— Наташа… ежели — сын, ежели сына родишь — озолочу! Что там! Прямо
говорю — слугою
тебе буду! Вот — как перед богом! Под ноги
тебе лягу, топчи
меня, как захочешь!
— Ведь
ты разбойник, тятя?
Я знаю уж… — хитро прищуривая глаза,
говорил Фома, довольный тем, что так легко вошел в скрытую от него жизнь отца.
— Ну,
говорю ведь — не был! Экой
ты какой… Разве хорошо — разбойником быть? Они… грешники все, разбойники-то. В бога не веруют… церкви грабят… их проклинают вон, в церквах-то… Н-да… А вот что, сынок, — учиться
тебе надо! Пора, брат, уж… Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне
я тебя в путину на Волгу с собой возьму…
— Фомка! Чего хочешь?
Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну! Потому
ты знай, нет
тебе ничего на свете, чего
я не куплю. У
меня — миллён! И еще больше будет! Понял? Все твое!
— А тятя
мне говорит: «
Ты,
говорит, здесь хозяин… всех,
говорит, можешь прогнать, коли хочешь…»
— Испугали
тебя, — ну, ничего! —
говорил Игнат, взяв его на руки. — Ложись-ка со
мной…
— Ну, так пустит… Только
ты не
говори, что и
я тоже пойду, — со
мной, пожалуй, и взаправду не пустит…
Ты скажи — к Смолину, мол, пустите… Смолин!
—
Я не ругаюсь, а правду
говорю, — пояснил Ежов, весь подергиваясь от оживления. — Слушай! Хотя
ты и кисель, да — ладно уж! В воскресенье после обедни
я с ним приду к
тебе…
— А что
ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из
тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели человек за свои поступки сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а
ты говоришь —
я сам… Так и надо, Фома!..
Ты в грехе,
ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил
тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Не пойму
я его! — сокрушенно
говорил Игнат. — Не кутит он, по бабам будто не шляется, ко
мне, к
тебе — почтителен, всему внимает — красная девка, не парень! И ведь, кажись, не глуп?
— Поди ж
ты! Как будто он ждет чего-то, — как пелена какая-то на глазах у него… Мать его, покойница, вот так же ощупью ходила по земле. Ведь вон Африканка Смолин на два года старше — а поди-ка
ты какой! Даже понять трудно, кто кому теперь у них голова — он отцу или отец ему? Учиться хочет exать, на фабрику какую-то, — ругается: «Эх,
говорит, плохо вы
меня, папаша, учили…» Н-да! А мой — ничего из себя не объявляет… О, господи!
— Голубчик
ты мой!
Говори уж всю правду — не понравилась
я тебе? — спросила она, усмехаясь, но на грудь Фомы всё падали ее большие, теплые слезы.
— Эх
ты… черт! Пей… да смотри, — дело разумей… Что поделаешь?.. пьяница — проспится, а дурак — никогда… будем хоть это помнить… для своего утешения… Ну и с девками гулял? Да
говори прямо уж! Что
я — бить
тебя, что ли, буду?
—
Мне двадцать лет… А
ты говорил, что в твое время пятнадцатилетних парнишек женили… — смущенно возразил ему сын.
—
Говорил ли
тебе отец-то, что
я старик умный и что надо слушать
меня?..
— Ну-ка, подвези-ка
меня! —
говорил старик, ловко, как обезьяна, прыгнув в экипаж. —
Я, признаться сказать, поджидал
тебя, поглядывал; время, думаю, ему ехать…
— И
я говорю: совершенно незачем. Потому деньги дадены твоим отцом, а почет
тебе должен пойти по наследству. Почет — те же деньги… с почетом торговому человеку везде кредит, всюду дорога…
Ты и выдвигайся вперед, чтобы всяк
тебя видел и чтоб, ежели сделал
ты на пятак, — на целковый
тебе воздали… А будешь прятаться — выйдет неразумие одно.
— Вот
ты сама
говоришь, что книжки ничего не стоят для
тебя, а
меня учишь: читай!..
— И
тебя я ненавижу!
Ты… что
ты? Мертвый, пустой… как
ты будешь жить? Что
ты дашь людям? — вполголоса и как-то злорадно
говорила она.
— Не хочу
я с
тобой говорить! — сердито ответила Люба.
— Ага! Та-ак… Ну, и
я буду
говорить про обед… Наблюдал
я за
тобой давеча… неразумно
ты держишь себя!
— Какой
ты ду-убина! Какой ду-урачина! — И, внезапно озлившись, плюнул. — Тьфу
тебе! Всякий скот пил из крынки, остались подонки, а дурак из грязного горшка сделал божка!.. Че-орт!
Ты иди к ней и прямо
говори: «Желаю быть вашим любовником, — человек
я молодой, дорого не берите».
— А теперь — уйти
мне лучше! Не понимаю
я ничего… И себя
я не понимаю… Шел
я к вам и знал, что сказать… А вышла какая-то путаница… Натащили вы
меня на рожон, раззадорили… А потом
говорите —
я тебе мать! Стало быть, — отвяжись!
— Да, парень! Думай… — покачивая головой,
говорил Щуров. — Думай, как жить
тебе… О-о-хо-хо! как
я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а
я все это видел и — все живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: «Неужто один человек столько сделать мог? Неужто
я все это изжил?..» — Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк…
— Нет… вот что, Люба, — тихо и просительно сказал Фома, —
ты не
говори мне про нее худо…
Я все знаю… ей-богу! Она сама сказала…
—
Я ей: «Эх
ты! Играла
ты со
мной — зачем?» — гневно и с упреком
говорил он.
— Человек, который не знает, что он сделает завтра, — несчастный! — с грустью
говорила Люба. —
Я — не знаю. И
ты тоже… У
меня сердце никогда не бывает спокойно — все дрожит в нем какое-то желание…
— Барин! — твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева. —
Ты мне всегда очень нравился… и вот идешь со
мной теперь…
Я это понимаю и могу ценить… Но только про нее не
говори мне худо. Какая бы она по-вашему ни была, — по-моему…
мне она дорога… для
меня она — лучшая! Так
я прямо
говорю… уж если со
мной ты пошел — и ее не тронь… Считаю
я ее хорошей — стало быть, хороша она…
—
Ты, барин,
говори со
мной попроще как-нибудь, — сказал Фома, внимательно прослушав его речь.
— Просто — рано…
Я лгать не буду, прямо
говорю — люблю за деньги, за подарки… Можно и так любить… да.
Ты подожди, —
я присмотрюсь к
тебе и, может, полюблю бесплатно… А пока — не обессудь…
мне, по моей жизни, много денег надо…
— Не хочу
я о нем
говорить… И
тебе не советую! — Старик погрозил дочери пальцем и, сурово нахмурившись, опустил голову.
— О душе моей
ты не смеешь
говорить… Нет
тебе до нее дела!
Я — могу
говорить!
Я бы, захотевши, сказала всем вам — эх как! Есть у
меня слова про вас… как молотки! Так бы по башкам застукала
я… с ума бы вы посходили… Но — словами вас не вылечишь… Вас на огне жечь надо, вот как сковороды в чистый понедельник выжигают…
— Мм… У
меня не ушли бы!.. И зачем
я с
тобой серьезно
говорю? Тьфу!..
—
Я ведь понимаю, — уже мягче
говорил Маякин, видя Фому задумавшимся, — хочешь
ты счастья себе… Ну, оно скоро не дается… Его, как гриб в лесу, поискать надо, надо над ним спину поломать… да и найдя, — гляди — не поганка ли?
—
Мне говорили, что
ты и то уж написал про
меня что-то? — с любопытством спросил Фома и еще раз внимательно осмотрел старого товарища, не понимая, что может написать он, такой жалкий.
— А любопытный
ты парень! — сказал ему Ежов дня через два после встречи. — И хоть тяжело
говоришь, но чувствуется в
тебе большая дерзость сердца! Кабы
тебе немножко знания порядков жизни! Заговорил бы
ты тогда… довольно громко,
я думаю… да-а!
— Словами себя не освободишь!.. — вздохнув, заметил Фома. —
Ты вот как-то
говорил про людей, которые притворяются, что всё знают и могут…
Я тоже знаю таких… Крестный мой, примерно… Вот против них бы двинуть… их бы уличить!.. Довольно вредный народ!..
—
Я в кровь верю! —
говорил Яков Тарасович. — В ней вся сила! Отец мой
говорил мне: «Яшка!
Ты подлинная моя кровь!» У Маякиных кровь густая, никакая баба никогда не разбавит ее… А мы выпьем шампанского! Выпьем?
Говори мне…
говори про себя… как там, в Сибири?
—
Ты…
ты, Фома!.. — задыхаясь, начала она и вдруг, топнув ногой, крикнула ему: — Не смей
говорить со
мной!
—
Я и сказал: недоросль. Стоит ли
говорить о невежде и дикаре, который сам хочет быть дикарем и невеждой?
Ты видишь: он рассуждает так же, как медведь в басне оглобли гнул…
—
Ты говори!
Говори мне!
Я вынесу твои слова куда надо…
Я их понимаю… И ах, как ожгу людей! Погоди только!.. Придет
мне случай!..
— Цыц,
ты! — зарычал Фома, поводя на него глазами. — Не смей со
мной говорить!
Я не пьян —
я всех трезвее здесь! Понял?
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «
Я булавочку,
я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «
Я тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у
меня, любезный, поешь селедки!»
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.