Неточные совпадения
—
Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а
я помню и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три дня не раз
говорила себе.
— Как же
ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так!
я вижу: новая фаза.
— Да где ж увидимся? Ведь
мне очень, очень нужно
поговорить с
тобою, — сказал Левин.
— Да нехорошо. Ну, да
я о себе не хочу
говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так
ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Догадываюсь, но не могу начать
говорить об этом. Уж поэтому
ты можешь видеть, верно или не верно
я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
— Нет,
ты постой, постой, — сказал он. —
Ты пойми, что это для
меня вопрос жизни и смерти.
Я никогда ни с кем не
говорил об этом. И ни с кем
я не могу
говорить об этом, как с
тобою. Ведь вот мы с
тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но
я знаю, что
ты меня любишь и понимаешь, и от этого
я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем,
я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую.
Я имею отвращение к падшим женщинам.
Ты пауков боишься, а
я этих гадин.
Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и
я.
— Хорошо
тебе так
говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать,
ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а
ты полн жизни.
Ты не успеешь оглянуться, как
ты уже чувствуешь, что
ты не можешь любить любовью жену, как бы
ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и
ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
— Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со
мною посадил, и
я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а
ты,
говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у
тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый, тем лучше.]
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай
говорить о
тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай
говорить о твоих делах.
Я получила твое письмо и вот приехала.
— Долли, милая! — сказала она, —
я не хочу ни
говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька,
мне просто жалко, жалко
тебя всею душой!
— Долли, голубчик, он
говорил мне, но
я от
тебя хочу слышать, скажи
мне всё.
— Да,
я его знаю.
Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что
меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя
тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал
тебе больно, убил
тебя. «Нет, нет, она не простит», всё
говорит он.
Они, верно,
говорили между собою обо
мне или, еще хуже, умалчивали, —
ты понимаешь?
Когда он
говорил мне, признаюсь
тебе,
я не понимала еще всего ужаса твоего положения.
Я видела только его и то, что семья расстроена;
мне его жалко было, но,
поговорив с
тобой,
я, как женщина, вижу другое;
я вижу твои страдания, и
мне, не могу
тебе сказать, как жаль
тебя!
—
Я больше
тебя знаю свет, — сказала она. —
Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это.
Ты говоришь, что он с ней
говорил об
тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим.
Я этого не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька.
Я видела Стиву, когда он был влюблен в
тебя.
Я помню это время, когда он приезжал ко
мне и плакал,
говоря о
тебе, и какая поэзия и высота была
ты для него, и
я знаю, что чем больше он с
тобой жил, тем выше
ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина».
Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она
говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем,
я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как
я рада, что
ты приехала.
Мне легче, гораздо легче стало.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна.
Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей,
говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто
меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот,
ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что
ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Сергей Иваныч? А вот к чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, — вот к чему… Да что
говорить? Только одно… Для чего
ты приехал ко
мне?
Ты презираешь это, и прекрасно, и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, — и ступай, и ступай!
—
Я нездоров,
я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом
ты мне говоришь о Сергей Иваныче и его статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье. Что может писать о справедливости человек, который ее не знает? Вы читали его статью? — обратился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
— Да, но, как ни
говори,
ты должен выбрать между
мною и им, — сказал он, робко глядя в глаза брату. Эта робость тронула Константина.
— Не
говори этого, Долли.
Я ничего не сделала и не могла сделать.
Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить
меня. Что
я сделала и что могла сделать? У
тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
— О нет, о нет!
Я не Стива, — сказала она хмурясь. —
Я оттого
говорю тебе, что
я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе, — сказала Анна.
— Да, Стива
мне говорил, что
ты с ним танцовала мазурку и что он…
— О, прекрасно! Mariette
говорит, что он был мил очень и…
я должен
тебя огорчить… не скучал о
тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила
мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о
тебе спрашивала. И знаешь, если
я смею советовать,
ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
—
Я рад, что всё кончилось благополучно и что
ты приехала? — продолжал он. — Ну, что
говорят там про новое положение, которое
я провел в совете?
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а
ты не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она
говорила о Вронском. —
Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
— Ну, будет, будет! И
тебе тяжело,
я знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… —
говорил он, уже сам не зная, что
говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.
—
Я теперь уеду и засяду дома, и
тебе нельзя будет ко
мне, — сказала Дарья Александровна, садясь подле нее. —
Мне хочется
поговорить с
тобой.
— Да кто же
тебе это сказал? Никто этого не
говорил.
Я уверена, что он был влюблен в
тебя и остался влюблен, но…
— Что, что
ты хочешь
мне дать почувствовать, что? —
говорила Кити быстро. — То, что
я была влюблена в человека, который
меня знать не хотел, и что
я умираю от любви к нему? И это
мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу
я этих сожалений и притворств!
— Да
я и не
говорю… Одно — скажи
мне правду, — проговорила, взяв ее за руку, Дарья Александровна, — скажи
мне, Левин
говорил тебе?..
— У
меня нет никакого горя, —
говорила она успокоившись, — но
ты можешь ли понять, что
мне всё стало гадко, противно, грубо, и прежде всего
я сама.
Ты не можешь себе представить, какие у
меня гадкие мысли обо всем.
— Анна,
мне нужно
поговорить с
тобой.
—
Я хочу предостеречь
тебя в том, — сказал он тихим голосом, — что по неосмотрительности и легкомыслию
ты можешь подать в свете повод
говорить о
тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
— Анна, ради Бога не
говори так, — сказал он кротко. — Может быть,
я ошибаюсь, но поверь, что то, что
я говорю,
я говорю столько же за себя, как и за
тебя.
Я муж твой и люблю
тебя.
— Позволь, дай договорить
мне.
Я люблю
тебя. Но
я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и
ты сама. Очень может быть, повторяю,
тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае
я прошу
тебя извинить
меня. Но если
ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то
я тебя прошу подумать и, если сердце
тебе говорит, высказать
мне…
— Ну, как
я рад, что добрался до
тебя! Теперь
я пойму, в чем состоят те таинства, которые
ты тут совершаешь. Но нет, право,
я завидую
тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, —
говорил Степан Аркадьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
— Отлично, отлично, —
говорил он, закуривая толстую папиросу после жаркого. —
Я к
тебе точно с парохода после шума и тряски на тихий берег вышел. Так
ты говоришь, что самый элемент рабочего должен быть изучаем и руководить в выборе приемов хозяйства.
Я ведь в этом профан; но
мне кажется, что теория и приложение ее будет иметь влияние и на рабочего.
А
я, как и тогда
тебе говорил, —
я не знаю, на чьей стороне было более шансов.
— Да на кого
ты?
Я с
тобой согласен, —
говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На кого
ты? Хотя многое и неправда, что
ты говоришь про Вронского, но
я не про то
говорю.
Я говорю тебе прямо,
я на твоем месте поехал бы со
мной в Москву и…
— Но не будем
говорить. Извини
меня, пожалуйста, если
я был груб с
тобой, — сказал Левин. Теперь, высказав всё, он опять стал тем, каким был поутру. —
Ты не сердишься на
меня, Стива? Пожалуйста, не сердись, — сказал он и улыбаясь взял его за руку.
— Твой брат был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил
меня, чорт его возьми, сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, —
говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. —
Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что…
— Простите
меня, что
я приехал, но
я не мог провести дня, не видав вас, — продолжал он по-французски, как он всегда
говорил, избегая невозможно-холодного между ними вы и опасного
ты по-русски.
—
Ты говоришь неискренно.
Я знаю
тебя.
Ты мучаешься и о нем.
—
Я прошу
тебя,
я умоляю
тебя, — вдруг совсем другим, искренним и нежным тоном сказала она, взяв его зa руку, — никогда не
говори со
мной об этом!
— Никогда. Предоставь
мне. Всю низость, весь ужас своего положения
я знаю; но это не так легко решить, как
ты думаешь. И предоставь
мне, и слушайся
меня. Никогда со
мной не
говори об этом. Обещаешь
ты мне?… Нет, нет, обещай!…
—
Я! — повторила она. — Да,
я мучаюсь иногда; но это пройдет, если
ты никогда не будешь
говорить со
мной об этом. Когда
ты говоришь со
мной об этом, тогда только это
меня мучает.