Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато,
смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам скажи, что
я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий.
Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот
посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы
мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Марья Антоновна. Право, маменька, все
смотрел. И как начал говорить о литературе, то взглянул на
меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда
посмотрел на
меня.
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще!
смотри ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.
Бобчинский. Ничего, ничего,
я так: петушком, петушком побегу за дрожками.
Мне бы только немножко в щелочку-та, в дверь этак
посмотреть, как у него эти поступки…
О!
я шутить не люблю.
Я им всем задал острастку.
Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле?
Я такой!
я не
посмотрю ни на кого…
я говорю всем: «
Я сам себя знаю, сам».
Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу.
Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Хлестаков. Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez vous [понимаете ли (фр.).], в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества… Если б, признаюсь, не такой случай, который
меня… (
посматривает на Анну Андреевну и рисуется перед ней)так вознаградил за всё…
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они
мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у
меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты
мне теперь!
Посмотрим, кто кого!
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что
я, крепостной человек, но и то
смотрит, чтобы и
мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни
мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним!
я человек простой».
Анна Андреевна. Об этом
я уж советую вам не беспокоиться. Мы кой-что знаем такое… (
Посматривает на дочь.)
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что?
Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно!
Я не памятозлобен; только теперь
смотри держи ухо востро!
Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление было… понимаешь? не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с богом!
)«Эй, Осип, ступай
посмотри комнату, лучшую, да обед спроси самый лучший:
я не могу есть дурного обеда,
мне нужен лучший обед».
Да
смотри: ты! ты!
я знаю тебя: ты там кумаешься да крадешь в ботфорты серебряные ложечки, —
смотри, у
меня ухо востро!..
Добчинский. Ну, Анна Андреевна,
я побегу теперь поскорее
посмотреть, как там он обозревает.
Городничий. Мотает или не мотает, а
я вас, господа, предуведомил.
Смотрите, по своей части
я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.
Я пошла на речку быструю,
Избрала
я место тихое
У ракитова куста.
Села
я на серый камушек,
Подперла рукой головушку,
Зарыдала, сирота!
Громко
я звала родителя:
Ты приди, заступник батюшка!
Посмотри на дочь любимую…
Понапрасну
я звала.
Нет великой оборонушки!
Рано гостья бесподсудная,
Бесплемянная, безродная,
Смерть родного унесла!
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
—
Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да не таись,
смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит
я палками,
А хоть пощупай — жив!
Я мальчика погладила:
«
Смотри, коли оглянешься,
Я осержусь… Иди...
Подумавши, оставили
Меня бурмистром: правлю
яДелами и теперь.
А перед старым барином
Бурмистром Климку на́звали,
Пускай его! По барину
Бурмистр! перед Последышем
Последний человек!
У Клима совесть глиняна,
А бородища Минина,
Посмотришь, так подумаешь,
Что не найти крестьянина
Степенней и трезвей.
Наследники построили
Кафтан ему: одел его —
И сделался Клим Яковлич
Из Климки бесшабашного
Бурмистр первейший сорт.
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу.
Я еще той веры, что человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно
смотреть на то, что видим.
Желала б
я душевно, чтоб ты сам, батюшка, полюбовался на Митрофанушку и
посмотрел бы, что он выучил.
Митрофан. Да! того и
смотри, что от дядюшки таска; а там с его кулаков да за Часослов. Нет, так
я, спасибо, уж один конец с собою!
Вральман. Тафольно, мая матушка, тафольно.
Я сафсегда ахотник пыл
смотреть публик. Пыфало, о праснике съетутса в Катрингоф кареты с хоспотам.
Я фсё на них сматру. Пыфало, не сойту ни на минуту с косел.
Софья (
смотря на Стародума). Боже мой! Он
меня назвал. Сердце мое
меня не обманывает…
Скотинин.
Смотри ж, не отпирайся, чтоб
я в сердцах с одного разу не вышиб из тебя духу. Тут уж руки не подставишь. Мой грех. Виноват Богу и государю.
Смотри, не клепли ж и на себя, чтоб напрасных побой не принять.
Г-жа Простакова. Бог вас знает, как вы нынче судите. У нас, бывало, всякий того и
смотрит, что на покой. (Правдину.) Ты сам, батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся! Вот и теперь, сюда шедши,
я видела, что к тебе несут какой-то пакет.
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не
смотрите на то, что у
меня седые усы:
я могу!
я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
— А на что
мне тебя… гунявого? [Гуня́вый — гнусавый, в другом значении — плешивый, неуклюжий.] — отвечала Аленка, с наглостью
смотря ему в глаза, — у
меня свой муж хорош.
— Вот
смотрите! — говорил он обывателям, — как только
меня завидите, так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять, как будто
я и невесть откуда приехал!
—
Я, знаете, мой почтеннейший, люблю иногда… Хорошо иногда
посмотреть, как они… как в природе ликованье этакое бывает…
—
Смотрел я однажды у пруда на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
Она наступала на человека прямо, как будто говорила: а ну,
посмотрим, покоришь ли ты
меня? — и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой «прорве», что «покорить» ее можно.
— Дайте
мне его, — сказала она, услыхав писк ребенка. — Дайте, Лизавета Петровна, и он
посмотрит.
— Да вот
посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где
я сеял прошлую весну. Как рассадил! Ведь
я, Константин Дмитрич, кажется, вот как отцу родному стараюсь.
Я и сам не люблю дурно делать и другим не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь вон, — сказал Василий, указывая на поле, — сердце радуется.
— Так выпотроши же дичь, — сказал он дрожащим голосом Филиппу, стараясь не
смотреть на Васеньку, — и наложи крапивы. А
мне спроси хоть молока.
— Да расскажи
мне, что делается в Покровском? Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как
я помню беседку и диван! Да
смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было.
Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
— Со
мной? — сказала она удивленно, вышла из двери и
посмотрела на него. — Что же это такое? О чем это? — спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А лучше бы спать.
— А ты очень испугался? — сказала она. — И
я тоже, но
мне теперь больше страшно, как уж прошло.
Я пойду
посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар…
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не
смотрите на
меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз,
я нахожу, что она сделала прекрасно.
Я не могу простить Вронскому, что он не дал
мне знать, когда она была в Петербурге.
Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от
меня мою любовь. Ну, расскажите же
мне про нее.
—
Я больше тебя знаю свет, — сказала она. —
Я знаю этих людей, как Стива, как они
смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим.
Я этого не понимаю, но это так.
― Да, тебе интересно. Но
мне интерес уж другой, чем тебе. Ты вот
смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел им навстречу, ― и думаешь, что они так родились шлюпиками.
— Он всё не хочет давать
мне развода! Ну что же
мне делать? (Он был муж ее.)
Я теперь хочу процесс начинать. Как вы
мне посоветуете? Камеровский,
смотрите же за кофеем — ушел; вы видите,
я занята делами!
Я хочу процесс, потому что состояние
мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что
я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
— Да, это очень дурно, — сказала Анна и, взяв сына за плечо не строгим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика,
посмотрела на него и поцеловала. — Оставьте его со
мной, — сказала она удивленной гувернантке и, не выпуская руки сына, села за приготовленный с кофеем стол.
— Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей Александрович приехал. Ну, что, как твое здоровье? Михаил Васильевич, вы у
меня не были;
посмотрите, как на балконе у
меня хорошо, — говорила она, обращаясь то к тому, то к другому.
Он шел через террасу и
смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя на небо,
я думал о том, что свод, который
я вижу, не есть неправда, и при этом что-то
я не додумал, что-то
я скрыл от себя, — подумал он. — Но что бы там ни было, возражения не может быть. Стоит подумать, — и всё разъяснится!»
— Бетси говорила, что граф Вронский желал быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она не
смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно было ей. —
Я сказала, что
я не могу принять его.
—
Я не
смотрю, не
смотрю! — сказала она, поправляя руку. — Марья Николаевна, а вы зайдите с той стороны, поправьте, — прибавила она.
Я не хочу этого обмана! — сказал он с энергическим жестом отрицания и мрачно-вопросительно
посмотрел на Дарью Александровну.
— Да, — сказал он, решительно подходя к ней. — Ни
я, ни вы не
смотрели на наши отношения как на игрушку, а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, — сказал он оглядываясь, — ту ложь, в которой мы живем.
Когда
я прибежала в его комнату, он был уже не свой — страшно было
смотреть на него.