Неточные совпадения
— Ах! — с тоской сказал Обломов. — Новая забота! Ну, что стоишь? Положи на стол.
Я сейчас встану, умоюсь и
посмотрю, — сказал Илья Ильич. — Так умыться-то готово?
— Э-э-э! слишком проворно! Видишь, еще что! Не сейчас ли прикажете? А ты
мне не смей и напоминать о квартире.
Я уж тебе запретил раз; а ты опять.
Смотри!
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде;
посмотрит,
посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: «Оставьте,
я после
посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
— Ну, пусть эти «некоторые» и переезжают. А
я терпеть не могу никаких перемен! Это еще что, квартира! — заговорил Обломов. — А вот посмотрите-ка, что староста пишет ко
мне.
Я вам сейчас покажу письмо… где бишь оно? Захар, Захар!
— Где же оно? — с досадой возразил Илья Ильич. —
Я его не проглотил.
Я очень хорошо помню, что ты взял у
меня и куда-то вон тут положил. А то вот где оно,
смотри!
Я баб погнал по мужей: бабы те не воротились, а проживают, слышно, в Челках, а в Челки поехал кум мой из Верхлева; управляющий послал его туда: соху, слышь, заморскую привезли, а управляющий послал кума в Челки оную соху
посмотреть.
— А
я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят!
Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме
меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
— Постой, постой! Куда ты? — остановил его Обломов. — У
меня еще есть дело, поважнее.
Посмотри, какое
я письмо от старосты получил, да реши, что
мне делать.
Я слышал, он какую-то машину поехал
смотреть да заказывать: видно, тиски-то для русских денег!
— Ну, прощайте! Черт с вами пока! — с сердцем заключил Тарантьев, уходя и грозя Захару кулаком. —
Смотри же, Илья Ильич,
я найму тебе квартиру — слышишь ты? — прибавил он.
— Что ж вы
мне хлебом-то попрекаете? Вот,
смотрите!
— Да, да, вот денег-то в самом деле нет, — живо заговорил Обломов, обрадовавшись этому самому естественному препятствию, за которое он мог спрятаться совсем с головой. — Вы посмотрите-ка, что
мне староста пишет… Где письмо, куда
я его девал? Захар!
Захар не отвечал: он, кажется, думал: «Ну, чего тебе? Другого, что ли, Захара? Ведь
я тут стою», и перенес взгляд свой мимо барина, слева направо; там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое, как кисеей, густою пылью: сквозь нее дико, исподлобья
смотрел на него, как из тумана, собственный его же угрюмый и некрасивый лик.
—
Я совсем другой — а? Погоди, ты
посмотри, что ты говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой» работает без устали, бегает, суетится, — продолжал Обломов, — не поработает, так и не поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается… А
я? Ну-ка, реши: как ты думаешь, «другой»
я — а?
— Ну иди, иди! — отвечал барин. — Да
смотри, не пролей молоко-то. — А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? — кричал потом. — Вот
я тебе дам бегать! Уж
я вижу, что ты это в третий раз бежишь. Пошел назад, в прихожую!
— Что это за беда? Смотрите-ка! — сказал он. — Быть покойнику: у
меня кончик носа все чешется…
— Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька! Ванька! Захарка! Чего вы
смотрите, разини? Вот
я вас!..
— Коли ругается, так лучше, — продолжал тот, — чем пуще ругается, тем лучше: по крайности, не прибьет, коли ругается. А вот как
я жил у одного: ты еще не знаешь — за что, а уж он,
смотришь, за волосы держит тебя.
—
Смотри ты у
меня! — сказал он потом едко. — Молод, брат, востер очень!
Я не
посмотрю, что ты генеральский:
я те за вихор! Пошел-ка к своему месту!
— А! Ты платье мое драть! — закричал Захар, вытаскивая еще больше рубашки наружу. — Постой,
я покажу барину! Вот, братцы,
посмотрите, что он сделал: платье
мне разорвал!..
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то,
я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так
я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость
смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Третьего дня, за обедом,
я не знал, куда
смотреть, хоть под стол залезть, когда началось терзание репутаций отсутствующих: «Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон» — настоящая травля!
— Не брани
меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. —
Я сам мучусь этим; и если б ты
посмотрел и послушал
меня вот хоть бы сегодня, как
я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай
мне своей воли и ума и веди
меня куда хочешь. За тобой
я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Вон ведь ты всё какие сильные средства прописываешь! — заметил Обломов уныло. — Да
я ли один?
Смотри: Михайлов, Петров, Семенов, Алексеев, Степанов… не пересчитаешь: наше имя легион!
«Боже мой, и она
смотрит! — думает Обломов. — Что
я с этой кучей сделаю?»
«Что это она вчера
смотрела так пристально на
меня? — думал Обломов. — Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко
мне, о том, как мы росли, учились, — все, что было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…»
— Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли,
я дался ей? На другого ни на кого не
смотрит так: не смеет.
Я посмирнее, так вот она…
Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у
меня из души глазами.
— Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда
я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился
мне в память, в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит
меня; даже песня с барки:
смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь…
— Вот вы сами
смотрите на
меня теперь как-то странно… — сказала она.
«Да,
я что-то добываю из нее, — думал он, — из нее что-то переходит в
меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться… Тут
я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было… Боже мой, какое счастье
смотреть на нее! Даже дышать тяжело».
— Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами
смотрите на
меня! — говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз с его лица…
— Не
смотрите же на
меня так странно, — сказала она, —
мне тоже неловко… И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души…
—
Посмотри, Захар, что это такое? — сказал Илья Ильич, но мягко, с добротой: он сердиться был не в состоянии теперь. — Ты и здесь хочешь такой же беспорядок завести: пыль, паутину? Нет; извини,
я не позволю! И так Ольга Сергеевна
мне проходу не дает: «Вы любите, говорит, сор».
«Нет, она не такая, она не обманщица, — решил он, — обманщицы не
смотрят таким ласковым взглядом; у них нет такого искреннего смеха… они все пищат… Но… она, однако ж, не сказала, что любит! — вдруг опять подумал в испуге: это он так себе растолковал… — А досада отчего же?.. Господи! в какой
я омут попал!»
— Ах! — с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. — Поди вон! — прибавил он грозно. — Если ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про
меня такие глупости,
посмотри, что
я с тобой сделаю! Какой яд — этот человек!
Говоря с ней при свидании, он продолжал разговор дома, так что иногда войдет Захар, а он чрезвычайно нежным и мягким тоном, каким мысленно разговаривал с Ольгой, скажет ему: «Ты, лысый черт,
мне давеча опять нечищеные сапоги подал:
смотри, чтоб
я с тобой не разделался…»
«Как он любит
меня!» — твердила она в эти минуты, любуясь им. Если же иногда замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, — а она глубоко умела
смотреть в нее, — малейшую усталость, чуть заметную дремоту жизни, на него лились упреки, к которым изредка примешивалась горечь раскаяния, боязнь ошибки.
— Не могу не сомневаться, — перебил он, — не требуйте этого. Теперь, при вас,
я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы
смотрите на
меня, как будто говорите:
мне слов не надо,
я умею читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и
мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого
я не верю. Что это?
— Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите,
я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет:
посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и
я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Я сказал вам, что люблю вас, вы ответили тем же — слышите ли, какой диссонанс звучит в этом? Не слышите? Так услышите позже, когда
я уже буду в бездне.
Посмотрите на
меня, вдумайтесь в мое существование: можно ли вам любить
меня, любите ли вы
меня? «Люблю, люблю, люблю!» — сказали вы вчера. «Нет, нет, нет!» — твердо отвечаю
я.
— У сердца, когда оно любит, есть свой ум, — возразила она, — оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет.
Мне вчера нельзя было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но
я знала, что вы измучились бы, ожидая
меня, может быть, дурно бы спали:
я пришла, потому что не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что
я плачу.
Смотрите,
смотрите, наслаждайтесь!..
— Закрой
мне глаза скорей чем-нибудь… крепче! — шепотом говорила она… — Ну, теперь ничего… Это нервы, — прибавила она с волнением. — Вон опять!
Смотри, кто это? Сядем где-нибудь на скамье…
— Ты все глупости говоришь! — скороговоркой заметила она, глядя в сторону. — Никаких
я молний не видала у тебя в глазах… ты
смотришь на
меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.
— Другие, все… Намедни Сонечка
смотрела на тебя и на
меня, улыбалась, и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже.
— Пока она
смотрела только на
меня, — прибавил он, —
я ничего; но когда этот же взгляд упал на тебя, у
меня руки и ноги похолодели…
— Нет,
я с вами хотел видеться, — начал Обломов, когда она села на диван, как можно дальше от него, и
смотрела на концы своей шали, которая, как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под шаль.
«Да,
я „какой-то!“ — думал он в робком унынии. —
Меня знают, потому что
я друг Штольца. — Зачем
я у Ольги? — „Dieu sait…“ Вон, вон, эти франты
смотрят на
меня, потом на ложу Ольги!»
«Ах ты, Господи! — думал он. — А она глаз не спускает с
меня! Что она нашла во
мне такого? Экое сокровище далось! Вон, кивает теперь, на сцену указывает… франты, кажется, смеются,
смотрят на
меня… Господи, Господи!»
«Нет, уж сегодня не поеду; надо решить дело скорей, да потом… Что это, ответа поверенный не шлет из деревни?..
Я бы давно уехал, перед отъездом обручился бы с Ольгой… Ах, а она все
смотрит на
меня! Беда, право!»