Неточные совпадения
Когда единородная дочь моя в первый раз по желтому билету пошла, и
я тоже тогда пошел… (ибо дочь моя по желтому билету живет-с…) — прибавил он в скобках, с некоторым беспокойством
смотря на молодого человека.
И тогда-то, милостивый государь, тогда
я, тоже вдовец, и от первой жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо не мог
смотреть на такое страдание.
Пришел
я в первый день поутру со службы,
смотрю: Катерина Ивановна два блюда сготовила, суп и солонину под хреном, о чем и понятия до сих пор не имелось.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор
посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру,
я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на
меня, все!
А вот теперь
смотрите сюда: этот франт, с которым
я сейчас драться хотел,
мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, — так как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
— Эк ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! — затараторила жена торговца, бойкая бабенка. —
Посмотрю я на вас, совсем-то вы как ребенок малый. И сестра она вам не родная, а сведенная, а вот какую волю взяла.
— Позволь,
я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загорячился студент. —
Я сейчас, конечно, пошутил, но
смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
— Да что вы так
смотрите, точно не узнали? — проговорил он вдруг тоже со злобой. — Хотите берите, а нет —
я к другим пойду,
мне некогда.
— А
мне почем знать. Требуют, и иди. — Он внимательно
посмотрел на него, осмотрелся кругом и повернулся уходить.
Раскольников
смотрел на все с глубоким удивлением и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что будет дальше? «Кажется,
я не в бреду, — думал он, — кажется, это в самом деле…»
— Гм! — сказал тот, — забыл!
Мне еще давеча мерещилось, что ты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше
смотришь. Молодец! Ну да к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
— Эх, досада, сегодня
я как раз новоселье справляю, два шага; вот бы и он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, — не забудь
смотри, обещал.
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, —
я разве хвалил тебе то, что он руки греет?
Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах
смотреть — так много ль людей хороших останется? Да
я уверен, что за
меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
— А знаешь что, Разумихин?
Посмотрю я на тебя: какой ты, однако же, хлопотун, — заметил Зосимов.
Я, этта, ему рассказываю,
смотрю, а он за шапку и начал вставать.
— А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и
мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем
смотрит…
— Нет,
я не про пожары. — Тут он загадочно
посмотрел на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. — Нет,
я не про пожары, — продолжал он, подмигивая Заметову. — А сознайтесь, милый юноша, что вам ужасно хочется знать, про что
я читал?
Я вот бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор
смотря на него и говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на этот раз.
—
Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, а живу в доме Шиля, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У дворника спроси…
меня знает. — Раскольников проговорил все это как-то лениво и задумчиво, не оборачиваясь и пристально
смотря на потемневшую улицу.
— Умер, — отвечал Раскольников. — Был доктор, был священник, все в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек,
я знаю… — прибавил он с усмешкой,
смотря ему прямо в глаза.
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве
я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и
посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь
я уже соглашался жить на аршине пространства!
— Голова немного кружится, только не в том дело, а в том, что
мне так грустно, так грустно! точно женщине… право!
Смотри, это что?
Смотри!
смотри!
Не могу
я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься,
я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет на тебя
смотреть и вздыхать, и так целый год сряду.
Слушай:
я ночью иногда просыпаюсь, ну, и схожу к нему
посмотреть.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он,
посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. —
Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. —
Я хотел только сказать, что у вас, маменька,
я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— А-а-а! А помните, маменька,
я влюблен-то был и жениться хотел, — вдруг сказал он,
смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.
Что ты так
смотришь на
меня?
— А вот ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня,
смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
— Вам направо, Софья Семеновна? Кстати: как вы
меня отыскали? — спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое. Ему все хотелось
смотреть в ее тихие, ясные глаза, и как-то это все не так удавалось…
— Вы у Капернаумова стоите! — сказал он,
смотря на Соню и смеясь. — Он
мне жилет вчера перешивал. А
я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!
«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да там как обернется…
посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо, что
я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!..»
— Как это вы так заметливы?.. — неловко усмехнулся было Раскольников, особенно стараясь
смотреть ему прямо в глаза: но не смог утерпеть и вдруг прибавил: —
Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень много было закладчиков… так что вам трудно было бы их всех помнить… А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и… и…
— Помилуйте-с, напротив, на-а-против! Если бы вы знали, как вы
меня интересуете! Любопытно и
смотреть и слушать… и
я, признаюсь, так рад, что вы изволили, наконец, пожаловать…
— Так-с, так-с, — не сиделось Порфирию, —
мне почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с, но… уж извините
меня за мою назойливость (беспокою уж очень вас, самому совестно!) — видите ли-с: успокоили вы
меня давеча очень-с насчет ошибочных-то случаев смешения обоих разрядов, но…
меня все тут практические разные случаи опять беспокоят!
— Что ж, и ты
меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо
смотрел, как тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
Вошел, на рассвете, на станцию, — за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, — взял кофею;
смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле
меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать была.
Я осмотрел платье, потом внимательно ей в лицо
посмотрел: «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко
мне ходить, беспокоиться».
— Ведь обыкновенно как говорят? — бормотал Свидригайлов, как бы про себя,
смотря в сторону и наклонив несколько голову. — Они говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики.
Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то что их нет самих по себе.
Он только
посмотрел на
меня.
—
Я вам не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет?
Я прямо, с первого слова говорю, что иначе не могу
смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь
мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
А Катерине Ивановне очень понравились, она надела и в зеркало
посмотрела на себя, и очень, очень ей понравились: «подари
мне, говорит, их, Соня, пожалуйста».
И это точь-в-точь, как прежний австрийский гофкригсрат, [Гофкригсрат — придворный военный совет в Австрии.] например, насколько то есть
я могу судить о военных событиях: на бумаге-то они и Наполеона разбили и в полон взяли, и уж как там, у себя в кабинете, все остроумнейшим образом рассчитали и подвели, а
смотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией, хе-хе-хе!
Я думал их в черном теле попридержать и довести их, чтоб они на
меня как на провидение
смотрели, а они вон!..
—
Я все слышал и все видел, — сказал он, особенно упирая на последнее слово. — Это благородно, то есть
я хотел сказать, гуманно! Вы желали избегнуть благодарности,
я видел! И хотя, признаюсь вам,
я не могу сочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому что она не только не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем не менее не могу не признаться, что
смотрел на ваш поступок с удовольствием, — да, да,
мне это нравится.
Я просила ее, как порядочную, пригласить народ получше и именно знакомых покойного, а
смотрите, кого она привела: шуты какие-то! чумички!
—
Посмотрите,
я дала ей самое тонкое, можно сказать, поручение пригласить эту даму и ее дочь, понимаете, о ком
я говорю?
— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что
я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он
меня уважал, он
меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало,
смотрит на
меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.
«А теперь пора и
мне! — подумал Раскольников. — Ну-тка, Софья Семеновна,
посмотрим, что вы станете теперь говорить!»
—
Я уже предчувствовала, что вы что-нибудь такое спросите, — сказала она, пытливо
смотря на него.
— Ничего, Соня. Не пугайся… Вздор! Право, если рассудить, — вздор, — бормотал он с видом себя не помнящего человека в бреду. — Зачем только тебя-то
я пришел мучить? — прибавил он вдруг,
смотря на нее. — Право. Зачем?
Я все задаю себе этот вопрос, Соня…