Неточные совпадения
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга
смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же
я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— А чем
я вам мешаю, Петр Александрович. Посмотрите-ка, — вскричал он вдруг, шагнув за ограду скита, —
посмотрите, в какой они долине роз проживают!
—
Я столько, столько вынесла,
смотря на всю эту умилительную сцену… — не договорила она от волнения. — О,
я понимаю, что вас любит народ,
я сама люблю народ,
я желаю его любить, да и как не любить народ, наш прекрасный, простодушный в своем величии русский народ!
— Это
я на него, на него! — указала она на Алешу, с детской досадой на себя за то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы
посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца, тот заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
— А может ли быть он во
мне решен? Решен в сторону положительную? — продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-то необъяснимою улыбкой
смотря на старца.
Я и приехал-то, может быть, сюда давеча, чтобы
посмотреть да высказать.
Я все слушал да представлялся, да и
смотрел потихоньку, а теперь хочу вам и последний акт представления проделать.
Садись вот здесь за стол, а
я подле сбоку, и буду
смотреть на тебя, и все говорить.
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже в нем была.) — Всё одни и те же ступеньки.
Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой.
Я так
смотрю на это дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
Бывают же странности: никто-то не заметил тогда на улице, как она ко
мне прошла, так что в городе так это и кануло.
Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они
мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались
меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно,
я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на
меня, темные глаза
смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
Она вся вздрогнула,
посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо
мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!
Что ты
смотришь, что ты глядишь на
меня?
Что же касается Ивана, то ведь
я же понимаю, с каким проклятием должен он
смотреть теперь на природу, да еще при его-то уме!
— Что ты?
Я не помешан в уме, — пристально и даже как-то торжественно
смотря, произнес Дмитрий Федорович. — Небось
я тебя посылаю к отцу и знаю, что говорю:
я чуду верю.
— А испугался, испугался-таки давеча, испугался? Ах ты, голубчик, да
я ль тебя обидеть могу. Слушай, Иван, не могу
я видеть, как он этак
смотрит в глаза и смеется, не могу. Утроба у
меня вся начинает на него смеяться, люблю его! Алешка, дай
я тебе благословение родительское дам.
— И верю, что веришь и искренно говоришь. Искренно
смотришь и искренно говоришь. А Иван нет. Иван высокомерен… А все-таки
я бы с твоим монастырьком покончил. Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле и упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золота сколько бы на монетный двор поступило!
— Что ты глядишь на
меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на
меня и говорят
мне: «Пьяная ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза… Ты себе на уме приехал. Вот Алешка
смотрит, и глаза его сияют. Не презирает
меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а
я вот сейчас на него при тебе плюну, и
мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она
меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Спасибо хоть за это, — усмехнулся Иван. — Знай, что
я его всегда защищу. Но в желаниях моих
я оставляю за собою в данном случае полный простор. До свидания завтра. Не осуждай и не
смотри на
меня как на злодея, — прибавил он с улыбкою.
Мне вот что от вас нужно:
мне надо знать ваше собственное, личное последнее впечатление о нем,
мне нужно, чтобы вы
мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде — как вы сами
смотрите на него сейчас и на его положение после вашей с ним встречи сегодня?
Нет, он не хочет верить, что
я ему самый верный друг, не захотел узнать
меня, он
смотрит на
меня только как на женщину.
Чего вы
смотрите так на
меня, Алексей Федорович?
— И не смейте говорить
мне такие слова, обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться? Вот
я нижнюю губку вашу еще раз поцелую. Она у вас точно припухла, так вот чтоб она еще больше припухла, и еще, еще…
Посмотрите, как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела… — Алеша краснел и дрожал незаметною малою дрожью.
Грушенька, ангел, дайте
мне вашу ручку,
посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную ручку, Алексей Федорович; видите ли вы ее, она
мне счастье принесла и воскресила
меня, и
я вот целовать ее сейчас буду, и сверху и в ладошку, вот, вот и вот!
—
Смотри на
меня, пристально
смотри: видишь, вот тут, вот тут — готовится страшное бесчестие.
Даже теперь
я вся холодею, когда об этом подумаю, а потому, как войдете, не
смотрите на
меня некоторое время совсем, а
смотрите на маменьку или на окошко…
Как стал от игумена выходить,
смотрю — один за дверь от
меня прячется, да матерой такой, аршина в полтора али больше росту, хвостище же толстый, бурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и попади, а
я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил.
— Алексей Федорович…
я… вы… — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико
смотря на него в упор с видом решившегося полететь с горы, и в то же время губами как бы и улыбаясь, — я-с… вы-с… А не хотите ли,
я вам один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не срывалась более.
Знаете, Lise, это ужасно как тяжело для обиженного человека, когда все на него станут
смотреть его благодетелями…
я это слышал,
мне это старец говорил.
— Только
я вам не отдам его,
смотрите из рук.
— Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с пистолетами в руках один против другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах, кабы девиц пускали
смотреть,
я ужасно как хотела бы
посмотреть.
К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее
меня, голод например, еще допустит во
мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например,
посмотрит на
меня и вдруг увидит, что у
меня вовсе не то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.
Видишь ли, Алеша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда
я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидеть его, то и сам
я, пожалуй, воскликну со всеми,
смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!», но
я не хочу тогда восклицать.
Ты
смотришь на
меня кротко и не удостоиваешь
меня даже негодования?
Наступило опять молчание. Промолчали чуть не с минуту. Иван Федорович знал, что он должен был сейчас встать и рассердиться, а Смердяков стоял пред ним и как бы ждал: «А вот
посмотрю я, рассердишься ты или нет?» Так по крайней мере представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы встать. Смердяков точно поймал мгновенье.
С другой стороны, такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да и раньше того, братец ваш с оружьем в руках явится по соседству: «
Смотри, дескать, шельма, бульонщик: проглядишь ее у
меня и не дашь
мне знать, что пришла, — убью тебя прежде всякого».
—
Я говорил, вас жалеючи. На вашем месте, если бы только тут
я, так все бы это тут же бросил… чем у такого дела сидеть-с… — ответил Смердяков, с самым открытым видом
смотря на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба помолчали.
Золото человек,
я ему сейчас двадцать тысяч вручу без расписки на сохранение, а
смотреть ничего не умеет, как бы и не человек вовсе, ворона обманет.
Смотрел я умиленно и в первый раз от роду принял
я тогда в душу первое семя слова Божия осмысленно.
Тут Творец, как и в первые дни творения, завершая каждый день похвалою: «Хорошо то, что
я сотворил», —
смотрит на Иова и вновь хвалится созданием своим.
И вижу
я,
смотрит он пред собой умиленно и ясно.
Смотрит он на
меня: «Ну, брат, молодец же ты, вижу, что поддержишь мундир».
Господа, — воскликнул
я вдруг от всего сердца, —
посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…
Вдруг,
смотрю, подымается из среды дам та самая молодая особа, из-за которой
я тогда на поединок вызвал и которую столь недавно еще в невесты себе прочил, а
я и не заметил, как она теперь на вечер приехала.
Выслушал он,
смотрит так хорошо на
меня: «Все это, говорит, чрезвычайно как любопытно,
я к вам еще и еще приду».
Смотрит на
меня и улыбается.
На таинственного же посетителя моего стал
я наконец
смотреть в восхищении, ибо, кроме наслаждения умом его, начал предчувствовать, что питает он в себе некий замысел и готовится к великому, может быть, подвигу.
Иногда же долго и как бы пронзительно
смотрит на
меня — думаю: «Что-нибудь сейчас да и скажет», а он вдруг перебьет и заговорит о чем-нибудь известном и обыкновенном.
Дети растут прекрасные, хочется их ласкать: «А
я не могу
смотреть на их невинные, ясные лики; недостоин того».
— Что же? —
смотрит на
меня.