Неточные совпадения
Хлестаков. Стой,
говори прежде одна. Что
тебе нужно?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я
тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у меня, любезный, поешь селедки!»
«На что,
говорит,
тебе муж? он уж
тебе не годится».
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Схватит за бороду,
говорит: «Ах
ты, татарин!» Ей-богу!
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, —
говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты,
говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
Анна Андреевна. Послушай: беги к купцу Абдулину… постой, я дам
тебе записочку (садится к столу, пишет записку и между тем
говорит):эту записку
ты отдай кучеру Сидору, чтоб он побежал с нею к купцу Абдулину и принес оттуда вина. А сам поди сейчас прибери хорошенько эту комнату для гостя. Там поставить кровать, рукомойник и прочее.
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и
говорят: «Вон,
говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком,
говорит мне: «Ну, братец, мы
тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший,
ты перенеси все ко мне, к городничему, —
тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Городничий. Хорошо, хорошо, и дело
ты говоришь. Там я
тебе дал на чай, так вот еще сверх того на баранки.
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, —
говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не поила
ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
Вот раз и
говорю:
«За что
тебя, Савельюшка,
Зовут клейменым, каторжным...
В постель скорей торопишься?»
А деверь
говорит:
«Не много
ты работала!
«
Ты говори толковее,
Садись, а мы послушаем,
Какой такой Ермил...
«Скажи, служивый, рано ли
Начальник просыпается?»
— Не знаю.
Ты иди!
Нам
говорить не велено! —
(Дала ему двугривенный).
На то у губернатора
Особый есть швейцар. —
«А где он? как назвать его?»
— Макаром Федосеичем…
На лестницу поди! —
Пошла, да двери заперты.
Присела я, задумалась,
Уж начало светать.
Пришел фонарщик с лестницей,
Два тусклые фонарика
На площади задул.
Простаков. То правда, братец: весь околоток
говорит, что
ты мастерски оброк собираешь.
Стародум. Каков
ты. Я
говорю без чинов. Начинаются чины — перестает искренность.
Г-жа Простакова (к Софье). Софьюшка, душа моя! пойдем ко мне в спальню. Мне крайняя нужда с
тобой поговорить. (Увела Софью.)
Г-жа Простакова.
Говори, Митрофанушка. Как — де, сударь, мне не целовать твоей ручки?
Ты мой второй отец.
Г-жа Простакова (Тришке). А
ты, скот, подойди поближе. Не
говорила ль я
тебе, воровская харя, чтоб
ты кафтан пустил шире. Дитя, первое, растет; другое, дитя и без узкого кафтана деликатного сложения. Скажи, болван, чем
ты оправдаешься?
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол,
ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
— Что ж это такое? фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а
ты по душе с нами
поговори!
ты лаской-то, лаской-то пронимай!
ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
—
Говорил я ему:"Какой вы, сударь, имеете резон драться?", а он только знай по зубам щелкает: вот
тебе резон! вот
тебе резон!
— Погоди. И за те твои бессовестные речи судил я
тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (
говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с
тобой же самим, яко с растлителем добрых нравов, по предварительной отдаче на поругание, поступить, как мне, градоначальнику, заблагорассудится.
— Ну, чего
ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! —
говорила льстивая старуха, — ведь
тебя бригадир-то в медовой сыте купать станет.
— А ведь это поди
ты не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом живешь! —
говорили они ему, — да и не затем
ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
—
Ты нам такого ищи, чтоб немудрый был! —
говорили головотяпы новотору-вору. — На что нам мудрого-то, ну его к ляду!
Ну, он это взглянул на меня этак сыскоса:"
Ты,
говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в полиции, видно, служишь?" — взял шапку и вышел из кабака вон.
— Мы не про то
говорим, чтоб
тебе с богом спорить, — настаивали глуповцы, — куда
тебе, гунявому, на́бога лезти! а
ты вот что скажи: за чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
— Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, —
говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел
ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и не приведи бог!
— Догадываюсь, но не могу начать
говорить об этом. Уж поэтому
ты можешь видеть, верно или не верно я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
— Куда ж торопиться? Посидим. Как
ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с природой. Ну, что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава
говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
Николай Левин продолжал
говорить: —
Ты знаешь, что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения.
— А я
тебе говорю, что, если
ты поедешь, и я поеду с
тобой, непременно поеду, — торопливо и гневно заговорила она. — Почему невозможно? Почему
ты говоришь, что невозможно?
— Вот, я приехал к
тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. — Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, —
говорил он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор
говорит, что может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала
тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где
ты и что
ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет
тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что делать».
— Какие
тебе Костя
говорил?
— Еще слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не советую
говорить, — сказал Степан Аркадьич. — Поезжай завтра утром, классически, делать предложение, и да благословит
тебя Бог…
— Ну что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, —
говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, — что за прелесть! Весловский, вот когда серенаду.
Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.
Он чувствовал, что если б они оба не притворялись, а
говорили то, что называется
говорить по душе, т. е. только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы
говорил: «
ты умрешь,
ты умрешь,
ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не
говорили, если бы
говорили только по душе.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему
говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— Не
говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что могла сделать? У
тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
— Ясность не в форме, а в любви, — сказала она, всё более и более раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он
говорил. — Для чего
ты желаешь этого?
Ты говоришь выйти замуж за Алексея и что я не думаю об этом.
— Долли, голубчик, он
говорил мне, но я от
тебя хочу слышать, скажи мне всё.
— Да, Стива мне
говорил, что
ты с ним танцовала мазурку и что он…