Неточные совпадения
— Послушай-ка, Хорь, —
говорил я ему, — отчего
ты не откупишься от своего барина?
«Уж
ты, Хорь, у меня его не трогай», —
говорил Калиныч.
— Что барин? Прогнал меня!
Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на то есть приказчик;
ты,
говорит, сперва приказчику обязан донести… да и куда я
тебя переселю?
Ты,
говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
Сестры к ней нагнулись, спрашивают: «Что с
тобою?» — «Ничего», —
говорит, да и отворотилась…
«Бредит-с,
говорю, жар…» А она-то: «Полно, полно,
ты мне сейчас совсем другое
говорил, и кольцо от меня принял…
Радилов, по летам, мог бы быть ее отцом; он
говорил ей «
ты», но я тотчас догадался, что она не была его дочерью.
«Ну, вот видишь, — продолжал спокойным голосом Овсяников, поднимаясь с земли, — я
тебе говорил».
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен… Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну,
говори, что
ты там такое напутал? За что на
тебя жалуются, сказывай.
— Нет, не после, а теперь, — продолжал старик… —
Тебе, я знаю, при господине помещике совестно: тем лучше — казнись. Изволь, изволь-ка
говорить… Мы послушаем.
— С горя! Ну, помог бы ему, коли сердце в
тебе такое ретивое, а не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно
говорит — вишь невидаль какая!
Дошла очередь до меня; вот и спрашивает: «
Ты чем был?»
Говорю: «Кучером».
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего
ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы
тебе,
говорит, человече, жить бы
тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что
ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и
ты до конца дней».
— А какие
ты нам, Ильюшка, страхи рассказывал, — заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он
говорил мало, как бы боясь уронить свое достоинство). — Да и собак тут нелегкая дернула залаять… А точно, я слышал, это место у вас нечистое.
— Разрыв-травы,
говорит, ищу. Да так глухо
говорит, глухо: — разрыв-травы. — А на что
тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы? — Давит,
говорит, могила давит, Трофимыч: вон хочется, вон…
— Ведь это
тебя водяной звал, Павел, — прибавил Федя… — А мы только что о нем, о Васе-то,
говорили.
— Да, умер. Что ж
ты его не вылечил, а? Ведь
ты,
говорят, лечишь,
ты лекарка.
— Соловьев ловишь?.. А как же
ты говорил, что всякую лесную, и полевую, и прочую там тварь не надо трогать?
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь
ты на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах
ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок,
говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
— С кем
ты это
говоришь, болван
ты этакой? спать не даешь, болван! — раздался голос из соседней комнаты.
— Полно же,
говорят…
Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с
тобой будешь делать.
— Что
ты, что
ты, дурак, с ума сошел, что ли? — поспешно перебил его толстяк. — Ступай, ступай ко мне в избу, — продолжал он, почти выталкивая изумленного мужика, — там спроси жену… она
тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да небось
говорят, ступай.
— Нет, этого
ты не
говори, Константин Наркизыч.
— Очень нужно мне… Слушай, Николай Еремеев, — заговорил Павел с отчаянием, — в последний раз
тебя прошу… вынудил
ты меня — невтерпеж мне становится. Оставь нас в покое, понимаешь? а то, ей-богу, несдобровать кому-нибудь из нас, я
тебе говорю.
— А
тебе говорят, не забывайся… Как
ты там барыне, по-твоему, ни нужен, а коли из нас двух ей придется выбирать, — не удержишься
ты, голубчик! Бунтовать никому не позволяется, смотри! (Павел дрожал от бешенства.) А девке Татьяне поделом… Погоди, не то ей еще будет!
— Так
ты Бирюк, — повторил я, — я, брат, слыхал про
тебя.
Говорят,
ты никому спуску не даешь.
—
Тебе говорю,
тебе, азиат, кровопийца,
тебе!
Господин Хлопаков обладает уменьем подделываться к богатым петербургским шалунам, курит, пьет и в карты играет с ними,
говорит им «
ты».
— Ну, как
тебе угодно.
Ты меня, батюшка, извини: ведь я по старине. (Г-н Чернобай
говорил не спеша и на о.) У меня все по простоте, знаешь… Назар, а Назар, — прибавил он протяжно и не возвышая голоса.
«Эх, Ваня, Ваня», или: «Эх, Саша, Саша, — с чувством
говорят они друг другу, — на юг бы нам, на юг… ведь мы с
тобою греки душою, древние греки!» Наблюдать их можно на выставках, перед иными произведениями иных российских живописцев.
То отступят они шага на два и закинут голову, то снова придвинутся к картине; глазки их покрываются маслянистою влагой… «Фу
ты, Боже мой, —
говорят они, наконец, разбитым от волнения голосом, — души-то, души-то что! эка, сердца-то, сердца! эка души-то напустил! тьма души!..
— Что к родным писать? Помочь — они мне не помогут; умру — узнают. Да что об этом
говорить… Расскажи-ка мне лучше, что
ты за границей видел?
— Ведь я же
говорил, что
тебе, — воскликнул Обалдуй, — я ведь
говорил.
— Ну, брат, потешил! — кричал Обалдуй, не выпуская изнеможенного рядчика из своих объятий, — потешил, нечего сказать! Выиграл, брат, выиграл! Поздравляю — осьмуха твоя! Яшке до
тебя далеко… Уж я
тебе говорю: далеко… А
ты мне верь! (И он снова прижал рядчика к своей груди.)
Был у меня щенок от нее, отличный щенок, и в Москву везти хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем;
говорит: в Москве
тебе, брат, будет не до того; там уж пойдет совсем, брат, другое.
Ну, однако ж, наконец и мне стыдно стало;
говорю ей: «Матрена, слезами горю не пособить, а вот что: надобно действовать, как говорится, решительно; надобно
тебе бежать со мной; вот как надобно действовать».
Я ей и
говорю: «Сумасшедшая, куда
ты едешь?» Она глянула ко мне через плечо да усмехнулася.
«Что? аль и там
тебя открыли?» — «Нет, Петр Петрович, —
говорит она, — никто меня не беспокоит в Бубнове; да долго ли это продолжится?
—
Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он наконец, — потому вздору не
говори. Я твоего же добра желаю, понимаешь
ты меня? Конечно,
ты не глупа, не совсем мужичка, так сказать; и твоя мать тоже не всегда мужичкой была. Все же
ты без образованья, — стало быть, должна слушаться, когда
тебе говорят.
Впрочем, — прибавил он, заворочавшись на земле, — к чему я
тебе это все
говорю?
— Вот
тебе,
говорят, и заключенье: послушай-ка наших московских — не соловьи, что ли?
«Ну, потешник, — проговорил он наконец сквозь слезы, — ведь экую штуку выкинул… а! каков?» — и до самого отъезда он не переставал глумиться надо мною, изредка поталкивая меня локтем под бок и
говоря мне уже «
ты».
— Это не ответ.
Ты говори толком, иродово племя! Одолжаться я у
тебя стану, что ли?
— Коли
ты царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь,
говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
— И что, как он
тебе говорил, плут-то этот, — лошадью он владел давно?
А для
тебя, Порфирий, одна инструкция: как только
ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака, так сию же секунду, ни слова не
говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду знать, как мне поступить!
Намеднись отец Алексей, священник, стал меня причащать, да и
говорит: «
Тебя, мол, исповедовать нечего: разве
ты в твоем состоянии согрешить можешь?» Но я ему ответила: «А мысленный грех, батюшка?» — «Ну, —
говорит, а сам смеется, — это грех не великий».
И
ты,
говорит, не моги мне противиться, потому что мне за мои труды орден на шею дан, и я для вас же, дураков, стараюсь».
«Не бойся,
говорит, невеста моя разубранная, ступай за мною;
ты у меня в царстве небесном хороводы водить будешь и песни играть райские».
А затем
говорят, что так как
ты на сем свете много мучишься, то не одну
ты свою душеньку облегчила, но и с нас большую тягу сняла.
И спрашиваю я ее: «Кто
ты?» А она мне
говорит: «Я смерть твоя».