Неточные совпадения
«Ну,
говорит, Мармеладов, раз уже
ты обманул мои ожидания…
Когда же, шесть дней назад, я первое жалованье мое — двадцать три рубля сорок копеек — сполна принес, малявочкой меня назвала: «Малявочка,
говорит,
ты эдакая!» И наедине-с, понимаете ли?
«Малявочка
ты эдакая!» —
говорит.
— А! — закричала она в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!.. А где деньги? Что у
тебя в кармане, показывай! И платье не то! Где твое платье? где деньги?
говори!..
— Дура-то она дура, такая же, как и я, а
ты что, умник, лежишь, как мешок, ничего от
тебя не видать? Прежде,
говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о чем
ты со мной много — то
говорить собираешься; знаю и то, о чем
ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит.
— Да ведь,
ты говоришь, она урод? — заметил офицер.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было.
Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу
говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я
тебе еще задам один вопрос. Слушай!
— Вот
ты теперь
говоришь и ораторствуешь, а скажи
ты мне: убьешь
ты сам старуху или нет?
— А
ты, такая-сякая и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у
тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж
тебе говорил, ведь я уж предупреждал
тебя десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А
ты опять, опять, такая-сякая
ты этакая!
— Ну-ну-ну! Довольно! Я уж
тебе говорил,
говорил, я ведь
тебе говорил…
— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не
говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как
ты думаешь?
Я, брат, теперь всю твою подноготную разузнал, недаром
ты с Пашенькой откровенничал, когда еще на родственной ноге состоял, а теперь любя
говорю…
— Пашенькой зовет! Ах
ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о чем он
говорит там с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
Насчет носков и прочего остального предоставляю
тебе самому; денег остается нам двадцать пять рубликов, а о Пашеньке и об уплате за квартиру не беспокойся; я
говорил: кредит безграничнейший.
— Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит и
говорить… Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь
ты знаешь…
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил
тебе то, что он руки греет? Я
говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с
тобой в придачу!..
Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот
ты каков!» — «А ведите меня,
говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
— Так вот
ты где! — крикнул он во все горло. — С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за
тебя… А он вон где! Родька! Что это значит?
Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?
— Пусти?
Ты смеешь
говорить: «пусти»? Да знаешь ли, что я сейчас с
тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу под мышкой домой, под замок!
Да неужель
ты не видишь, что я совершенно в полном уме теперь
говорю?
— Приходит она, этта, ко мне поутру, —
говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И что
ты,
говорю, передо мной лимонничаешь, чего
ты передо мной,
говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу,
говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
—
Ты не поверишь,
ты и вообразить себе не можешь, Поленька, —
говорила она, ходя по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит!
— Знаешь что, провожу я
тебя домой! Уж когда
ты сам
говоришь, что слаб, то…
— То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком
тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что
тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это
тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я
тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только
ты плюнь…
— Брат, подумай, что
ты говоришь! — вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. —
Ты, может быть, теперь не в состоянии,
ты устал, — кротко сказала она.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он
говорил с
тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
— Уверяю, заботы немного, только
говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и
говори. К тому же
ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь,
ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь
ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
Не могу я это
тебе выразить, тут, — ну вот
ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно
говорю, ей решительно все равно будет: она будет на
тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду.
— Те, я думаю, — отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и будут, конечно, про свои семейные дела
говорить. Я уйду.
Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
Говорит она нам вдруг, что
ты лежишь в белой горячке и только что убежал тихонько от доктора, в бреду, на улицу и что
тебя побежали отыскивать.
— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и как раз в то самое время, как я
тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти.
Говорят, он ее ужасно избил!
— Совсем
тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и
тебе надо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать? Какие у
тебя миленькие часы, Дуня! Да что вы опять замолчали? Все только я да я
говорю…
— А чего
ты опять краснеешь?
Ты лжешь, сестра,
ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной…
Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и
говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что
ты, по крайней мере, краснеть можешь!
А такой брак не есть подлость, как
ты говоришь!
А если бы
ты был и прав, если б я действительно решилась на подлость, — разве не безжалостно с твоей стороны так со мной
говорить?
— А он очень, очень, очень, очень будет рад с
тобой познакомиться! Я много
говорил ему о
тебе, в разное время… И вчера
говорил. Идем!.. Так
ты знал старуху? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось!.. Ах да… Софья Ивановна…
Я
тебе уже
говорил сейчас, что эти серебряные часы, которым грош цена, единственная вещь, что после отца осталась.
— Да как же мог
ты выйти, коли не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. — Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в
тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо
тебе говорю!
— Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и
тебя поджидал; я и им про
тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, — и ничего!..
— Ну стоит ли с
тобой говорить!
Ты, конечно, прав,
говоря, что это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному
тебе, к моему ужасу, — это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже…
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой!
Ты наврал! Я надумался:
ты наврал! Ну какой это подвох?
Ты говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это
ты сделал, мог ли б
ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
— «Ах, бог мой, батюшка, уж и потревожить
тебя нельзя!» Я ей
говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться хочу».
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как
ты смеешь,
говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Ведь обыкновенно как
говорят? — бормотал Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. — Они
говорят: «
Ты болен, стало быть, то, что
тебе представляется, есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то что их нет самих по себе.
— Оберегать! Что ж он может против Авдотьи Романовны? Ну, спасибо
тебе, Родя, что мне так
говоришь… Будем, будем оберегать!.. Где живет?
— Эх, Родя! Расстроили
тебя опять!.. Да что он
говорил, с чем приходил?
— Сперва сказал, что не передам
тебе ничего. Тогда он объявил, что будет сам, всеми средствами, доискиваться свидания. Он уверял, что страсть его к
тебе была блажью и что он теперь ничего к
тебе не чувствует… Он не хочет, чтобы
ты вышла за Лужина… Вообще же
говорил сбивчиво.
«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы
ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его?
Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи
говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»