Неточные совпадения
«Злодей, — спрашивает она, — за что?..» — «А за то,
говорит, что я вот теперь тысячу женщин видел, и
ты всех их хуже и гаже!» Мила она ему была?
— Ну, вот где
ты!.. —
говорила адмиральша, совершенно не понимавшая, почему так случалось, что Сусанна всегда была вблизи ее. — А Муза где?
От полноты чувств Ченцов стал даже
говорить дяде «
ты» вместо «вы».
— Как не смертельны!.. Это
ты такой бессребреник, а разве много таких людей!.. —
говорил Ченцов.
— Господи, что же это такое? — произнес он. — Разве такие ангелы, как
ты, могут беспокоиться и думать о других женщинах? Что
ты такое
говоришь, Людмила?!
— Как всех барышень? — произнес окончательно опешенный Марфин. — А
ты говоришь, что видел барышню? — обратился он с укором к Антипу Ильичу.
— Но как же нам быть совсем без копейки денег своих? Что
ты за глупости
говоришь? — произнесла уж с неудовольствием gnadige Frau.
— Если
ты будешь сметь так
говорить со мной, я прокляну
тебя! — зашипел он, крепко прижав свой могучий кулак к столу. — Я не горничная твоя, а отец
тебе, и
ты имеешь дерзость сказать мне в глаза, что я шулер, обыгрывающий наверняка своих партнеров!
— Не плакать, а радоваться надобно, что так случилось, — принялась, Юлия Матвеевна успокаивать дочь. — Он
говорит, что готов жениться на
тебе… Какое счастье!.. Если бы он был совершенно свободный человек и посторонний, то я скорее умерла бы, чем позволила
тебе выйти за него.
— Мне Егор Егорыч
говорил, — а
ты знаешь, как он любил прежде Ченцова, — что Валерьян — погибший человек: он пьет очень… картежник безумный, и что ужасней всего, —
ты, как девушка, конечно, не понимаешь этого, — он очень непостоянен к женщинам: у него в деревне и везде целый сераль. [Сераль — дворец и входящий в него гарем в восточных странах.]
Панночка в отчаянии и
говорит ему: «Сними
ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как
ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
Тот и
говорит ему: «Сходи
ты к одному магнетизеру, что ли, или там к колдуну и гадальщику какому-то, который тогда славился в Петербурге…» Офицер идет к этому магнетизеру…
— Может, очень может! — согласилась с ней и старушка. — Но как же тут быть?..
Ты сама
говорила, что не принимать Егора Егорыча нам нельзя!.. За что мы оскорбим человека?.. Он не Ченцов какой-нибудь в отношении нас!
Отец в отчаянии и
говорит мне: «Что я буду с
тобой делать?..
Все только хлопочут, как бы потанцевать, в карты, на бильярде поиграть, а чтобы этак почитать, поучиться, потолковать о чем-нибудь возвышенном, — к этому ни у кого нет ни малейшей охоты, а, напротив, смеются над тем, кто это любит: «ну,
ты,
говорят, философ, занесся в свои облака!».
«Видел ли
ты,
говорит, сатану, яко молния, спадшего с неба?
Тогда он воскликнул: «Егда,
говорит, не будет
тебе, князь, беды на земле за неверие твое, то аз простираю руку к небу и призываю на
тебя суд божий: анафема!»
— Что
ты такое
говоришь, какие несообразности! — сказала gnadige Frau с оттенком даже некоторой досады!.. — Людмилу он любил, а Сусанны, может быть, не любит!
— Не любит?.. Не любит,
ты говоришь? А разве
ты не видишь, как он на нее взглядывает? — произнес, лукаво подмигнув, Сверстов.
— Я не знала, что вам только пьяному так это казалось и кажется!.. — проговорила с ударением и с заметным неудовольствием Катрин, совершенно искренно: читавшая любовь, со всеми ее подробностями, за высочайшую поэзию, и затем она с гневным уже взором присовокупила: — Значит, про
тебя правду
говорили, что
ты совершенно испорченный человек!
— Но это будет ложь, и такая явная, что ее сейчас поймут; потом, что именно и о чем
ты будешь
говорить с господином Ченцовым? — поставила второй вопрос gnadige Frau.
— Если уж
ты так любишь охотиться, —
говорила она, — так езди лучше со псовой охотой, и я с
тобой стану ездить… По крайней мере я не буду тогда мучиться от скуки и от страха за
тебя, а то это ужасно, что я переживаю, — пощади
ты меня, Валерьян!
— А как же
говорят, — продолжала Катрин с перекошенной и злой усмешкою, — что
ты хочешь новый каменный дом строить?
—
Ты, пожалуйста,
говори Василию Иванычу все, что и мне
говорил, — сказала ему Катрин.
«Ах,
говорит, братец, на
тебе записку, ступай
ты к частному приставу Адмиралтейской части, — я теперь,
говорит, ему дом строю на Васильевском острову, — и попроси
ты его от моего имени разыскать твою жену!..» Господин частный пристав расспросил меня, как и что, и приказал мне явиться к ним дня через два, а тем временем,
говорит, пока разыщут; туточе же, словно нарочно, наш один мужик встретился со мной в трактире и
говорит мне: «Я,
говорит, Савелий, твою жену встретил, идет нарядная-пренарядная!..
Знать, у кого-нибудь в кормилицах живет!» — «
Ты где же,
говорю, ее встретил?» — «На Песках,
говорит, вышла из дома, что супротив самых бань»!..
— Да
ты не бог знает какой большой награды требуешь, и очень натурально, что, как
ты говорил, жертвуя деньги, хочешь хоть немного наблюдать, куда эти деньги будут расходоваться… И что же, дурачок Артасьев этот против твоего избрания?
— А Егору Егорычу
ты будешь
говорить об этом? — спросила gnadige Frau.
— Почему же не дадут? Что
ты такое
говоришь? Государственная тайна, что ли, это? — горячился Сверстов. — Ведь понимаешь ли
ты, что это мой нравственный долг!.. Я клятву тогда над трупом мальчика дал, что я разыщу убийцу!.. И как мне бог-то поспособствовал!.. Вот уж справедливо, видно, изречение, что кровь человеческая вопиет на небо…
— Я думал, Егор Егорыч, много думал, но справедливо
говорят, что женщины хитрее черта… Хоть бы насчет тех же денег… Миропа Дмитриевна притворилась такой неинтересанткой, что и боже
ты мой, а тут вот что вышло на поверку. Вижу уж я теперь, что погиб безвозвратно!
— Ах
ты, старая грешница! —
говорил шедший вслед за ней муж.
— А вот
тебе Егор Егорыч скажет, чем я тут недоволен! — произнес многознаменательно Аггей Никитич. Он сваливал в этом случае ответ на Егора Егорыча не по трусости, а потому, что приливший к сердцу его гнев мешал ему
говорить.
— Не с неба, а со всего Колосовского переулка! —
говорил Максинька, все более и более раскрывая свои глаза. — Идея у него в том была: как из подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а он как которую поймает: «Ах,
ты,
говорит, в мой огород забралась!» — и отвернет ей голову. Значит, не ходя на рынок и не тратя денег, нам ее в суп. Благородно это или нет?
— А если нехорошо, так и убирайся к черту! Я и
говорить с
тобой больше не стану! — проговорил, как бы обидевшись, Углаков.
— Ну,
ты у меня, да и никто, я думаю, каждый день по тысяче не выиграет, — это будьте покойны! —
говорил с уверенностью Феодосий Гаврилыч.
— Ах, Сусанна,
ты после этого не знаешь, что значит быть несчастною в замужестве!
Говорить об этом кому бы то ни было бесполезно и совестно… Кроме того, я хорошо знаю, что Лябьев, несмотря на все пороки свои, любит меня и мучается ужасно, что заставляет меня страдать; но если еще он узнает, что я жалуюсь на него, он убьет себя.
Он меня действительно нагоняет, оглядел меня и тут же
говорит: «Углаков, встань ко мне на запятки, я свезу
тебя на гауптвахту!» Я, конечно, встал; но не дурак же я набитый, — я калоши мои преспокойно сбросил.
«Ну, все равно,
говорит, вперед
тебе это зачтется».
— Да что ж в маскараде? Я опять тут тоже прав… Великий князь встретил меня и
говорит: «
Ты, Углаков, службой совсем не занимаешься! Я
тебя всюду встречаю!» Что ж я мог ему на это сказать?.. Я
говорю: «Мне тоже, ваше высочество, удивительно, что я всюду с вами встречаюсь!»
— За это ничего!.. Это каламбур, а каламбуры великий князь сам отличные
говорит… Каратыгин Петр [Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879) — актер и водевилист.] не то еще сказал даже государю… Раз Николай Павлович и Михаил Павлович пришли в театре на сцену… Великий князь что-то такое сострил. Тогда государь обращается к Каратыгину и
говорит: «Брат у
тебя хлеб отбивает!» — «Ничего, ваше величество, — ответил Каратыгин, — лишь бы только мне соль оставил!»
— Что
ты говоришь: один раз в день! — возразил, даже презрительно рассмеявшись, Феодосий Гаврилыч. — Чем
ты это докажешь?
— Если
ты хочешь, то произошло, — начала она тихо, — но посуди
ты мое положение: Углаков, я не спорю, очень милый, добрый, умный мальчик, и с ним всегда приятно видаться, но последнее время он вздумал ездить к нам каждый день и именно по утрам, когда Егор Егорыч ходит гулять…
говорит мне, разумеется, разные разности, и хоть я в этом случае, как добрая маменька, держу его всегда в границах, однако думаю, что все-таки это может не понравиться Егору Егорычу, которому я, конечно,
говорю, что у нас был Углаков; и раз я увидела, что Егор Егорыч уж и поморщился…
—
Ты ошибаешься! Без поощрений гораздо сильнее влюбляются! — полувоскликнула Муза Николаевна, и так как в это время занавес поднялся, то она снова обратилась на сцену, где в продолжение всего второго акта ходил и
говорил своим трепетным голосом небольшого роста и с чрезвычайна подвижным лицом курчавый Жорж де-Жермани, и от впечатления его с несколько приподнятыми плечами фигуры никто не мог избавиться.
— Разве Тулузов один только и был на свете? — воскликнул он. —
Говорила ли
ты это Марфину?
— С
тобой сегодня
говорить нельзя, — сказал он, — рассвирепела от болтовни Марфина, как тигрица, и кидается на всех.
— Ах, барин, барин!.. Не
ты бы
говорил, не я бы слушала! — воскликнула вдруг восседавшая на месте хозяйки Аграфена Васильевна. — Кто больше твоего огладывал Аркашу?..
Ты вот
говоришь, что он там милый и размилый, а
тебе, я знаю, ничего, что он сидит теперь в тюрьме.
— Э, зови меня, как хочешь! Твоя брань ни у кого на вороту не повиснет… Я людей не убивала, в карты и на разные плутни не обыгрывала, а что насчет баломута
ты говоришь, так это
ты, душенька, не ври,
ты его подкладывал Лябьеву: это еще и прежде замечали за
тобой. Аркаша, я знаю, что не делал этого, да ты-то хотел его руками жар загребать. Разве
ты не играл с ним в половине, одно скажи!
— Больше
тебя, вислоухого, понимаю, — перебила расходившаяся вконец Аграфена Васильевна. — И я вот при этом барине
тебе говорю, — продолжала она, указывая своей толстой рукой на Калмыка, — что если
ты станешь еще вожжаться с ним, так я заберу всех моих ребятишек и убегу с ними в какой-нибудь табор… Будьте вы прокляты все, картежники! Всех бы я вас своими руками передушила…
— Оперу большую затеял. Помнишь, я
тебе говорил, «Амалат-Бека».
Это, милый друг, я знаю по себе: нас ведь батьки и матки и весь, почесть, табор лелеют и холят, как скотину перед праздником, чтобы отдать на убой барину богатому али, пожалуй, как нынче вот стало, купцу, а мне того до смерти не хотелось, и полюбился мне тут один чиновничек молоденький; на гитаре, я
тебе говорю, он играл хоть бы нашим запевалам впору и все ходил в наш, знаешь, трактир, в Грузинах…