Неточные совпадения
Это,
говорит, не
тебе чета, это,
говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
«Ну,
говорю, как мы вышли,
ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то
ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
«Это я только,
говорит, предуготовляю
тебя, а вот я с
тобой еще на ночь попрощаться зайду».
Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «Вот,
говорит,
тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал.
— За что
ты все злишься, не понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и о чем вы
говорите, тоже не могу понять. Какой пальчик и что за вздор? Князь прекрасно
говорит, только немного грустно. Зачем
ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.
— Я ничего за себя и не боялась, Ганя,
ты знаешь; я не о себе беспокоилась и промучилась всё это время.
Говорят, сегодня всё у вас кончится? Что же, кончится?
— Мы чуть не три недели избегали
говорить об этом, и это было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла
тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда
ты ее не любишь? Неужели
ты ее, такую… такую…
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они
говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем
говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с
тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— И добро бы
ты с голоду умирал, а
ты ведь жалованье,
говорят, хорошее получаешь!
Ты вот
говоришь, сто тысяч возьми, да и прогони, коли мерзко.
— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще,
говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче
тебя!
— Спасибо, князь, со мной так никто не
говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж никто еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь
говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин!
Ты погоди уходить-то. Да
ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с
тобой отправлюсь.
Ты куда везти-то хотел?
— Знаете, Афанасий Иванович, это, как
говорят, у японцев в этом роде бывает, —
говорил Иван Петрович Птицын, — обиженный там будто бы идет к обидчику и
говорит ему: «
Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот», и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович!
— Да перестань, пьяный
ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома
говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад
говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
Его высокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой, прослышали, — когда я еще служил у них в департаменте, — и нарочно потребовали меня из дежурной к себе в кабинет чрез Петра Захарыча и вопросили наедине: «Правда ли, что
ты профессор Антихриста?» И не потаил: «Аз есмь,
говорю», и изложил, и представил, и страха не смягчил, но еще мысленно, развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел.
— Как есть. Из коляски упали после обеда… височком о тумбочку, и как ребеночек, как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три года по формуляру значилось; красненький, седенький, весь духами опрысканный, и всё, бывало, улыбались, всё улыбались, словно ребеночек. Вспомнили тогда Петр Захарыч: «Это
ты предрек,
говорит».
Они
говорили друг другу
ты. В Москве им случалось сходиться часто и подолгу, было даже несколько мгновений в их встречах, слишком памятно запечатлевшихся друг у друга в сердце. Теперь же они месяца три с лишком как не видались.
— Нет, ходил в церковь, а это правда,
говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это вот его кабинет и был.
Ты почему спросил, по старой ли вере?
Потом и от меня убежала;
ты опять ее разыскал и к венцу повел, и вот,
говорят, она опять от
тебя убежала сюда.
Своих мыслей об этом я от
тебя никогда не скрывал и всегда
говорил, что за
тобою ей непременная гибель.
Ты говорил тогда, что эти слова мои понял; правда ли? понял ли?
—
Ты вот жалостью,
говоришь, ее любишь.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и
говорить, что не такая. Один это только вздор. С
тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да
ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
Я,
говорит, еще сама себе госпожа; захочу, так и совсем
тебя прогоню, а сама за границу поеду (это уж она мне
говорила, что за границу-то поедет, — заметил он как бы в скобках, и как-то особенно поглядев в глаза князю); иной раз, правда, только пужает, всё ей смешно на меня отчего-то.
А она, знать, подглядела в окошко: «Что же бы
ты,
говорит, со мной сделал, кабы обман увидал?» Я не вытерпел, да и
говорю: «Сама знаешь».
— А почему и я-то знаю! — злобно засмеялся Рогожин. — В Москве я ее тогда ни с кем не мог изловить, хоть и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да и
говорю: «
Ты под венец со мной обещалась, в честную семью входишь, а знаешь
ты теперь кто такая?
Ты,
говорю, вот какая!»
— «Я
тебя,
говорит, теперь и в лакеи-то к себе, может, взять не захочу, не то что женой твоей быть». — «А я,
говорю, так не выйду, один конец!» — «А я,
говорит, сейчас Келлера позову, скажу ему, он
тебя за ворота и вышвырнет». Я и кинулся на нее, да тут же до синяков и избил.
— Полторы сутки ровно не спал, не ел, не пил, из комнаты ее не выходил, на коленки перед ней становился: «Умру,
говорю, не выйду, пока не простишь, а прикажешь вывести — утоплюсь; потому — что я без
тебя теперь буду?» Точно сумасшедшая она была весь тот день, то плакала, то убивать меня собиралась ножом, то ругалась надо мной.
Воротилась из театра одна: «Они,
говорит, трусишки и подлецы,
тебя боятся, да и меня пугают:
говорят, он так не уйдет, пожалуй, зарежет.
Пил
ты чай?» — «Нет,
говорю, и не стану».
Наутро вышла — смеется: «
Ты с ума сошел, что ли,
говорит?
Ведь этак
ты с голоду помрешь?» — «Прости,
говорю».
Неужто
ты всю ночь на этом кресле сидел, не спал?» — «Нет,
говорю, не спал».
А чай пить и обедать опять не будешь?» — «Сказал не буду — прости!» — «Уж как это к
тебе не идет,
говорит, если б
ты только знал, как к корове седло.
«Знаешь
ты,
говорит, что такое папа римский?» — «Слыхал,
говорю».
— «
Ты,
говорит, Парфен Семеныч, истории всеобщей ничего не учился».
— «Так вот я
тебе,
говорит, дам прочесть: был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три дня не пивши, не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил; как
ты думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то стоя, про себя передумал и какие зароки давал?..
Да постой,
говорит, я
тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи»,
говорит, и стала мне в стихах читать о том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить тому папе: «Неужели,
говорит, это
тебе не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно,
говорю, что
ты прочла».
— «Ага, сам
говоришь, что верно, значит, и
ты, может, зароки даешь, что: “выйдет она за меня, тогда-то я ей всё и припомню, тогда-то и натешусь над ней!”» — «Не знаю,
говорю, может, и думаю так».
— «А о чем же
ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на
тебя гляжу и за
тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал, как
ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да
ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может,
говорю, и думаю, не знаю».
Через час выходит ко мне такая сумрачная: «Я,
говорит, пойду за
тебя, Парфен Семенович, и не потому что боюсь
тебя, а всё равно погибать-то.
Садись,
говорит,
тебе сейчас обедать подадут.
Потом помолчала и
говорит: «Все-таки
ты не лакей; я прежде думала, что
ты совершенный как есть лакей».
Я как приехал, она и
говорит: «Я от
тебя не отрекаюсь совсем; я только подождать еще хочу, сколько мне будет угодно, потому я всё еще сама себе госпожа.
— Что же, твою любовь от злости не отличишь, — улыбнулся князь, — а пройдет она, так, может, еще пуще беда будет. Я, брат Парфен, уж это
тебе говорю…
«
Ты вот точно такой бы и был, — усмехнулась мне под конец, — у
тебя,
говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что
ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у
тебя тоже ума не было, потому что у
тебя большой ум есть,
говорит» (так и сказала, вот веришь или нет?
(А она мне и сама как-то раз в Москве
говорила: „
Ты бы образил себя хоть бы чем, хоть бы „Русскую историю“ Соловьева прочел, ничего-то ведь
ты не знаешь“.)
Я
тебе реестрик сама напишу, какие
тебе книги перво-наперво надо прочесть; хочешь иль нет?“ И никогда-то, никогда прежде она со мной так не
говорила, так что даже удивила меня; в первый раз как живой человек вздохнул.
Сам
ты говоришь, что нашла же она возможность
говорить с
тобой совсем другим языком, чем прежде обращалась и
говорила.
Уж конечно, она не так дурно думает о
тебе, как
ты говоришь.