Неточные совпадения
—
Он, батюшка!.. Кому же, окромя
его — варвара!.. Я, батюшка, Михайло Поликарпыч, виновата уж, — обратилась она
к полковнику, — больно злоба-то меня на
него взяла: забежала в Петрушино
к егерю Якову Сафонычу. «Не подсидишь ли, говорю, батюшка, на лабазе [Лабаз — здесь полати в лесу, полок или помост на деревьях, откуда бьют медведей.]; не подстрелишь ли злодея-то нашего?» Обещался
прийти.
— Ванька! — крикнул
он, — поди ты
к Рожественскому попу; дом у
него на Михайловской улице; живет у
него гимназистик Плавин; отдай ты
ему вот это письмо от матери и скажи
ему, чтобы
он сейчас же с тобою
пришел ко мне.
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил
он сыну, но, видя, что тот
ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали
его коляску в сарай и никак не могли этого сделать;
к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в
него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал; тот и потянул
его к себе; а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките, говорит, меня!» Тот и велел
его высечь. Я
пришел — дуют
его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
— Приехали; сегодня представлять будут. Содержатель тоже тут
пришел в часть и просил, чтобы драчунов этих отпустили
к нему на вечер — на представление. «А на ночь, говорит, я
их опять в часть доставлю, чтобы
они больше чего еще не набуянили!»
Павел во всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян, не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у
него как бы вся кровь
пришла к сердцу;
ему хотелось в одно и то же время подпрыгивать и плакать.
Вообще детские игры
он совершенно покинул и повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни.
Он очень много читал (дядя обыкновенно
присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало то, что на том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить
ему снести
их к нему в комнату.
Еспер Иваныч когда
ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз
пришел было; я сюда
его не пустила, выслала
ему рубль и велела идти домой; а
он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел
к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между
ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно
приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом
он вскоре после того кивал
им приветливо головой и говорил...
Дневником, который Мари написала для
его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью
к казаку Ятвасу.
Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в
нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!»,
он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для
него рукопись.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего,
пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка,
к барину;
он один там у нас сидит и дожидается вас».
— Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу
пришла в голову мысль сходить в дом
к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где
он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
— Всегда
к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у
него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались.
Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны,
он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
Она, как показалось Павлу, была с
ним нисколько не менее любезна, чем и с Неведомовым, который был на уроке и позапоздал
прийти к началу обеда, но когда
он пришел, то, увидев вновь появившегося молодого человека, радостно воскликнул: «Боже мой, Марьеновский!
К Салову, между тем,
пришел еще гость — какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах: брильянты были у
него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке.
— А, каков шельмец, а! — говорил
он,
пришедши в комнату
к Афимье.
М-lle Прыхина, все время стоявшая перед полковником, точно солдат, навытяжке и дожидавшаяся, когда
придет ее очередь рекомендоваться Михаилу Поликарповичу, воспользовавшись первой минутой молчания Фатеевой, сейчас же отнеслась
к нему...
Сходите, душенька,
к Неведомову и попросите
его, чтобы
он пришел ко мне и простил меня!.. — заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку.
На другой день поутру Павел, по обыкновению,
пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но
он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.
В такого рода соображениях и колебаниях прошло около двух месяцев; наконец в одно утро Иван сказал Вихрову, что
пришел Макар Григорьев. Павел велел позвать
его к себе.
В одну из таких минут, когда
он несколько часов ходил взад и вперед у себя по комнатам и
приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где бы
ему убить вечер, —
к нему пришел Салов.
Народ тоже разделывать станешь: в зиму-то
он придет к тебе с деревенской-то голодухи, — поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а как только
придет горячая пора, сейчас прибавку
ему давай, и задурит еще, пожалуй.
Дедушка ваш… форсун
он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает
его к себе: «На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна
к тебе, — не
приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого дела, — и начали
они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай
им денег! — думали, что деньги у
него есть.
На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с
ним насчет поездки
к приходу. Петр
пришел; лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что
к приходу можно на паре доехать,
он добавил...
— Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван
пришел и говорит: «Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!» Я
ему дал-с;
он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже — слова не сказал, прямо поставил ее
к корму; она наелась, а сегодня и околела.
Барин наш терпел, терпел, — и только раз, когда
к нему собралась великая компания гостей, ездили все
они медведя поднимать, подняли
его, убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно
ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый
пришел там за каким-то дельцем маленьким…
Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это делала для Вихрова, желая
ему представиться посреди природы веселою и простодушною девочкою. Старик Захаревский, наконец,
прислал сказать, что пора выйти из лесу, потому что можно опоздать. Молодежь с хохотом и с шумом вышла
к нему. У Живина были обе руки полнехоньки грибами.
Тот прямо от
него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где
он и что с
ним, и посылала письмо
к нему в номер; но там ей ответили, что
его дома нет.
— Но нас ведь сначала, — продолжала Юлия, — пока вы не написали
к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню
прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли, говорили, — что вас схватили вместе с
ним, посадили в острог, — потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом
к губернатору, и что тот вас на поруки уже
к себе взял.
Выбор такой большой пьесы, как «Гамлет», произвел удивление и смех в публике; но m-me Пиколова хотела непременно, чтобы пьесу эту играли, — хотел того, значит, и грозный начальник губернии и в этом случае нисколько не церемонился: роль короля, например,
он прислал с жандармом
к председателю казенной палаты, весьма красивому и гордому из себя мужчине, и непременно требовал, чтобы тот через неделю выучил эту роль.
— Ваша повесть, — продолжал
он, уже прямо обращаясь
к Вихрову, — вместо исправления нравов может только больше
их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, — ей бог знает что
придет после того в голову.
«Да, все это — дребедень порядочная!» — думал
он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение
его было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и
он перерос прежнего самого себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже рад, когда
к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал...
— До начальника губернии, — начал
он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, — дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист
к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот
он приходит к нам и рассказывает: «Я, говорит, гулял у себя в селе, в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я
к пастуху попросить огня в трубку, а в это время
к тому подходит другой пастух — из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?» — «Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил».
Жрец Фемиды, обругав еще раз земскую полицию, отправился и через несколько минут
прислал требуемое от
него дело, а Вихров между тем, написав
к доктору отношение, чтобы тот прибыл для освидетельствования тела умершей крестьянки Анны Петровой, сам, не откладывая времени, сел в почтовую повозку и поехал.
Тем же днем Вихров начал и следствие. Прежние понятые, чтобы
их не спросили другой раз, разбежались.
Он позвал других и пригласил священника для привода
их к присяге. Священник
пришел в ужасно измятой, но новой рясе и с головой, для франтовства намоченной квасом.
Он был очень широколиц и с какой-то необыкновенно добродушной физиогномией. Мужиков сошлось человек двенадцать.
— Послушайте, братцы, — произнес Вихров, переставая работать и несколько
приходя в себя от ударившей
его горячки в голову, — я должен буду составить протокол, что я ломал все сам и что вы мне не повиновались;
к вам опять
пришлют войско на постой, уверяю вас!
Вихров, утомленный трудами своими и всею этою сценою и видя, что моленная вся уже почти была разломана, снова возвратился в свой приказ, но
к нему опять
пришел голова.
К губернатору Вихров, разумеется, не поехал, а отправился
к себе домой, заперся там и лег спать. Захаревские про это узнали вечером. На другой день
он к ним тоже не шел, на третий — тоже, — и так прошла целая неделя. Захаревские сильно недоумевали. Вихров, в свою очередь, чем долее у
них не бывал, тем более и более начинал себя чувствовать в неловком
к ним положении;
к счастию
его, за
ним прислал губернатор.
Нами, пастырями,
они нисколько не дорожат, — продолжал
он, и взор
его все мрачней и мрачней становился: — не наживи я — пока был православным священником — некоторого состояния и не будь одинокий человек, я бы есть теперь не имел что:
придешь со славой
к богатому мужику — копейку тебе дают!..
— Погоди, не спеши больно!.. Что у тебя дома-то — не горит ведь! Раскольники-то ходатая
к тебе
прислали, сто целковых
он тебе принес от
них, позамни маненько дело-то!
— А я
к вам было сегодня вечером хотел
прийти, — отнесся
он к Юлии.
— Как же убьешь
его без разбою-то? В селение
к нему прийти — схватят, в правлении
он сидит со стражей; значит, на дороге надо было где-нибудь поймать
его, а
он тоже ездил парой все, с кучером и писарем; я шайку и собрал для того.
«Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор
прислал на тебя какой-то донос, копию с которого
прислал мне Плавин и которую я посылаю
к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот
ему сказал, что
он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с
ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой».
— Случилось это, — отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону… — возвратилась она от братьев, я
пришел, разумеется,
к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал у
них часто бывать, а там… слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, — в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, — она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: «Что, мол, такое?!» —
пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!
Она в самом деле любила Клеопатру Петровну больше всех подруг своих. После той размолвки с нею, о которой когда-то Катишь писала Вихрову, она сама, первая,
пришла к ней и попросила у ней прощения. В Горохове
их ожидала уже вырытая могила; опустили туда гроб, священники отслужили панихиду — и Вихров с Катишь поехали назад домой. Всю дорогу
они, исполненные своих собственных мыслей, молчали, и только при самом конце
их пути Катишь заговорила...
«Зачем это она
пришла ко мне?» — думал
он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое
его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что
он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел
к ней из спальни; лицо у
него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась.