Неточные совпадения
Когда Вихровы выехали из ворот Воздвиженского, сам старик Вихров как будто
бы свободнее вздохнул.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины,
когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем
бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Сначала молодые люди смеялись своему положению, но,
когда они проходили гостиную, Павлу показалось, что едва мерцающие фигуры на портретах шевелятся в рамках. В зале ему почудился какой-то шорох и как будто
бы промелькнули какие-то белые тени. Павел очень был рад,
когда все они трое спустились по каменной лестнице и вошли в их уютную, освещенную комнату. Плавин сейчас же опять принялся толковать с Симоновым.
— Ужасно скучаю, Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного,
когда была у вас в деревне, а тут бог знает как живу!.. — При этих словах у m-me Фатеевой как будто
бы даже навернулись слезы на глазах.
Бедный Еспер Иваныч и того уж не мог сообразить; приезжай к нему Мари,
когда он еще был здоров, он поместил
бы ее как птичку райскую, а теперь Анна Гавриловна,
когда уже сама сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и
когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец, что делал вид, будто
бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что,
когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как
бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Он возвратился из церкви под влиянием сильнейшего религиозного настроения, и
когда потом, часу в двенадцатом, заблаговестили к преждеосвященной обедне, он первый отправился к службе; и его даже удивляло, каким образом такие религиозные люди, как Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна, молились без всякого увлечения: сходят в церковь, покланяются там в пояс и в землю, возвратятся домой только несколько усталые, как
бы после какого-то чисто физического труда.
Когда стали готовиться идти к обедне, то Крестовниковы опять его удивили: они рядились и расфранчивались, как будто
бы шли на какой-нибудь парад.
—
Когда при мне какой-нибудь молодой человек, — продолжала она, как
бы разъясняя свою мысль, — говорит много и говорит глупо, так это для меня — нож вострый; вот теперь он смеется — это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.
— Еще
бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь,
когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит.
— Как это, например, хорошо его стихотворение, — подхватил Павел, желавший перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. — «К красавице», где он говорит, что
когда б он богом был, то он отдал
бы за ее поцелуй власть над ангелами и над дьяволами… У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за то.
М-me Фатеева,
когда он сблизился с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал с большим интересом; а тут, как
бы в самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и стал отчаянным Жорж-3андистом.
— Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам
бы, кажется,
когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я
бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.
— Ужасный, — повторила Фатеева. —
Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа — и на эти деньги стала
бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла
бы такая огласка… Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.
В одну из таких минут,
когда он несколько часов ходил взад и вперед у себя по комнатам и приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где
бы ему убить вечер, — к нему пришел Салов.
— С величайшею готовностью, — произнес Салов, как будто
бы ничего в мире не могло ему быть приятнее этого предложения. —
Когда ж вы это написали? — продолжал он тоном живейшего участия.
— Да! — отвечал тот. — Это место, например,
когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали большой лес, и им представляется, что если
бы они туда ушли, так скрылись
бы от всех в мире глаз, — это очень поэтично и верно.
— А так
бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! — отвечал Макар Григорьев и,
когда вино было разлито, он сам пошел за официантом и каждому гостю кланялся, говоря: «Пожалуйте!» Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще.
Когда вино было подано, он взял свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову.
Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто
бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.
— Происходило то… — отвечала ему Фатеева, —
когда Катя написала ко мне в Москву, разные приближенные госпожи, боясь моего возвращения, так успели его восстановить против меня, что,
когда я приехала и вошла к нему, он не глядит на меня, не отвечает на мои слова, — каково мне было это вынести и сделать вид, что как будто
бы я не замечаю ничего этого.
В прежнее время она никак
бы не допустила этого сделать; кроме того, Вихров с большим неудовольствием видел, что в ухабах,
когда сани очень опускались вниз, Клеопатра Петровна тоже наклонялась и опиралась на маленького доктора, который, в свою очередь, тоже с большим удовольствием подхватывал ее.
Вихров несколько времени молчал. Он очень хорошо видел, что скажи он только Клеопатре Петровне, что женится на ней — и она прогнала
бы от себя всех докторов на свете; но как было сказать это и как решиться на то,
когда он знал, что он наверное ее разлюбит окончательно и, пожалуй, возненавидит даже; злоупотреблять же долее этой женщиной и оставлять ее своей любовницей ему казалось совестно и бесчеловечно.
— Я
бы, папочка, — сказала Юлия к концу обеда более обыкновенного ласковым голосом и
когда сам Захаревский от выпитых им нескольких рюмок вина был в добром расположении духа, — я
бы желала на той неделе вечер танцевальный устроить у нас.
— Очень
бы не желала, — возразила с грустной усмешкой Мари, — разве уж
когда совсем нехорошо сделается!
Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина,
когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая,
когда сделается чьей
бы то ни было женою; у ней, как у Януса [Янус — римское божество дверей, от латинского слова janua — дверь.
Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде,
когда я не знал еще, что у меня есть дарование — ну и черт со мной! — прожил
бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, — и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.
В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с отцом и заметно была как
бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени.
Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как
бы тонула в тумане росы.
Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело,
когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что как будто
бы у нас ни ума, ни сердца не было!»
— Я вовсе не злая по натуре женщина, — заговорила она, — но, ей-богу, выхожу из себя,
когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: «Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!..» Вдруг этот господин говорит: «Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало
бы запретить, если
бы оно не было так распространено!»
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто
бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
Вихров, после того, Христом и богом упросил играть Полония — Виссариона Захаревского, и хоть военным, как известно, в то время не позволено было играть, но начальник губернии сказал, что — ничего, только
бы играл; Виссарион все хохотал: хохотал,
когда ему предлагали, хохотал,
когда стал учить роль (но противоречить губернатору, по его уже известному нам правилу, он не хотел), и говорил только Вихрову, что он боится больше всего расхохотаться на сцене, и игра у него выходила так, что несколько стихов скажет верно, а потом и заговорит не как Полоний, а как Захаревский.
начальник губернии опять при этом прослезился, но что привело его в неописанный восторг, это —
когда Пиколова явилась в костюме сумасшедшей Офелии. Она, злодейка, прежде и не показалась ему в этом наряде, как он ни просил ее о том… Начальник губернии как
бы заржал даже от волнения: такое впечатление произвела она на него своею поэтическою наружностью и по преимуществу еще тем, что платье ее обгибалось около всех почти форм ее тела…
Когда затем прошел последний акт и публика стала вызывать больше всех Вихрова, и он в свою очередь выводил с собой всех, — губернатор неистово вбежал на сцену, прямо подлетел к m-me Пиколовой, поцеловал у нее неистово руку и объявил всем участвующим, чтобы никто не раздевался из своих костюмов, а так
бы и сели все за ужин, который будет приготовлен на сцене,
когда публика разъедется.
«Да, все это — дребедень порядочная!» — думал он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение его было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос прежнего самого себя; но, как
бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже рад,
когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал...
— Еще
бы! Бунт такой на меня подняли,
когда я запретил было им к окнам-то подходить: «Что, говорят, ты свету божьего, что ли, нас лишаешь!» Хорош у них свет божий!
Когда Вихрову сказали, что пришел Захаревский, он, по какому-то предчувствию, как
бы отгадывая причину его прихода, невольно сконфузился. У Виссариона не сорвалось это с глазу.
Когда Виссарион ушел от него, он окончательно утвердился в этом намерении — и сейчас же принялся писать письмо к Мари, в котором он изложил все, что думал перед тем, и в заключение прибавлял: «Вопрос мой, Мари, состоит в том: любите ли вы меня; и не говорите, пожалуйста, ни о каких святых обязанностях: всякая женщина,
когда полюбит, так пренебрегает ими; не говорите также и о святой дружбе, которая могла
бы установиться между нами.
— Потому что, если
бы он не чувствовал против вас силы, он
бы бесновался, кричал, как он обыкновенно делает всегда с людьми, против которых он ничего не может сделать, но с вами он был тих и спокоен: значит, вы у него в лапках — и он вас задушит,
когда только ему вздумается.
Петр Петрович от всего этого был в неописанном восторге; склонив немного голову и распустив почти горизонтально руки, он то одной из них поматывал басам, то другою — дискантам, то обе опускал,
когда хору надо
бы было взять вместе посильнее; в то же время он и сам подтягивал самой низовой октавой.
Будь еще у нас какие-нибудь партии, и
когда одна партия восторжествовала
бы, так давнула
бы другую, — это было
бы еще в порядке вещей; но у нас ничего этого нет, а просто тираны забавляются своими жертвами, как некогда татары обращались с нами в Золотой Орде, так и мы обращаемся до сих пор с подчиненными нашими!..
В вашем доме этот господин губернатор…
когда вы разговаривали с ним о разных ваших упущениях при постройке дома, он как
бы больше шутил с вами, находя все это, вероятно, вздором, пустяками, — и в то же время меня, человека неповинного ни в чем и только исполнившего честно свой долг, предает суду; с таким бесстыдством поступать в общественной деятельности можно только в азиатских государствах!
В настоящее время я как
бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он любит меня, сына нашего, — но
когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто
бы даже помолодел, расторопней и живей сделался — и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто
бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать — это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически.
С самого начала своей болезни Вихров не одевался в свое парадное платье и теперь,
когда в первый раз надел фрак и посмотрелся в зеркало, так даже испугался, до того показался худ и бледен самому себе, а на висках явно виднелись и серебрились седины; слаб он был еще до того, что у него ноги даже дрожали; но, как
бы то ни было, на свадьбу он все-таки поехал: его очень интересовало посмотреть, как его встретит и как отнесется к нему Юлия.
Потом они вошли в крошечное, но чистенькое зальце, повернули затем в наугольную комнату, всю устланную ковром, где увидали Клеопатру Петровну сидящею около постели в креслах; одета она была с явным кокетством: в новеньком платье, с чистенькими воротничками и нарукавничками, с безукоризненно причесанною головою;
когда же Вихров взглянул ей в лицо, то чуть не вскрикнул: она — мало того, что была худа, но как
бы изглодана болезнью, и, как ему показалось, на лбу у ней выступал уже предсмертный лихорадочный пот.
— Успеешь еще съездить,
когда совсем поправишься, — отвечала та как
бы совершенно равнодушным голосом.
Я,
когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как
бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
— Я только того и желаю-с! — отвечал ему Вихров. — Потому что, как
бы эти люди там ни действовали, — умно ли, глупо ли, но они действовали (никто у них не смеет отнять этого!)… действовали храбро и своими головами спасли наши потроха, а потому,
когда они возвратились к нам, еще пахнувшие порохом и с незасохшей кровью ран, в Москве прекрасно это поняли; там поклонялись им в ноги, а здесь, кажется, это не так!
Физическую ревность Вихрова она, конечно, могла
бы успокоить одним словом; но как было заговорить о том,
когда он сам не начинал!..
Затем они начали ужинать; генерал спросил шампанского, и
когда уже порядочно было съедено и выпито, он начал как
бы заискивающим голосом...