…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ЧЕТВЁРТЫЙ…СЛОВНО НАДВОЕ РАЗОРВАВШИСЬ… Нить 5

Утомившаяся за долгую скачку по пустошам и редколесьям кобыла жадно пила воду из болотистогоручьяна поляне посреди низкого ельника, когда Майри остановилась тут дать Огненной передохнуть и самой хоть немногопридти в себя — столь внезапным были все те роковые события этого дня. Солнце стояло ещё высоко, хоть уже и пошло на закат. Обессилевшая беглянка решила переждать тут немного, дабы затем до темноты на отдохнувшей кобыле пуститься вскачь дальше — к северным пределам дейвóнских земель.

Из полудрёмного забытья её вывело конское фырканье прямо над ухом. Дочерь Конута лениво махнула рукой от себя, желая чуть-чуть отогнать подошедшую Тиннэ — и раскрыв глаза резко застыла в волнении.

— Зря ты ручьём не пошла выше, Майри… — негромко промолвил застигший врасплох её спящей сидевший верхом в седле Ульф Твейрóкси.

Она подскочила на ноги как будто ужаленная, затравленно осматриваясь по сторонам в поисках других преследователей и отскакивая от родича на несколько шагов назад.

— Да не беги же ты прочь от меня — всё одно догоню ведь и пешим, сама это знаешь.

— Оставь меня, Ульф, умоляю! Уйди!

— Не силой вернуть тебя послан, постой ты! Давай по чести́ потолкуем с тобою, сестрица — как родичи — ведь не враг я тебе же…

— По глазам вижу ведь — и силою к дяде вернёшь меня, Ульф, не лги мне… — озираясь всё пятилась Майри от родича.

— Не враг я тебе, — повторил он, спешиваясь с коня и показав оголённые кисти ладоней в знак мира, — лишь хочу оградить тебя сам от беды. Опасно так деве одной в час войны разъезжать где-попало. Вражьи лазутчики и так в этой местности частые гости. Хочешь в неволю на несколько зим угодить опять в Эйрэ, или совсем с головоюрасстаться? А если до срока ты Халльсверд отправишься, твой дядя отгоря лишится ума.

— Скригга продать меня Скъервирам хочет — словно и не лежит между ними кровь брата его и всех родичей, ими убитых… — с горечью молвила Майри, — словно вправду забыл он про то, как твердит дядя Хугиль.

— Ты про Копыто молчи лучше, Майри — страшный он ведь человек, — буркнул парень, — обещал Бурый мне, что без воли твоей сам не даст он согласия этому браку.

Подходя ближе к замершей на месте дочери Конута он протянул свою руку к беглянке.

— Обещал он мне, что….

— Неужели ты веришь тому, Ульф?

— Чёрные времена наступили, раз родичи веры не держат уже своим кровным… — хмуро вздохнул молодой Две Секиры, обняв Майри и прижимая к себе, успокаивая.

— Куда ты подалась в бега хоть, скажи? Доведу тебя сам до тех мест в безопасности, а скригге отвечу, что не сумел твой путь в чащах застигнуть. Вон — так солнце парит на ливень, что и следа ничьего не останется после, какие там тучи на небокрай собираются к темени.

— Спасибо тебе, Ульф… — сквозь набежавшие слёзы улыбнулась дочь Конута, обняв крепко родича, — хранит тебя вечно Бреннáнди за доброе сердце.

Ульф устало растянулся на низкой траве, подложив под голову свёрнутую в ком суконную верховни́цу.

— Набери пока сколько воды на дорогу, а то после дождя одну муть пить придётся в пути, — он бросил ей в руки пустой мех, — а я отдохну хоть немного. Пока осилил догнать тебя, спешиваясь всякий раз по затухшему следу, так не меньше коня но́ги сбил…

— Я скоро — там за пригорками бьёт ключ хороший, чище этой болотной воды… — дейвóнка прикрепила к седлу пасшейся тут кобылицы перевязь с мечом и налегке торопливо отправилась вверх по пологому склону, вольной ладонью касаясь верхушек травы и кустóвий — обрадованная тем, что Ульф не станет чинить ей препятствий в том бегстве от родичей — и что самое важное, не расспрашивает её о причине.

Набирая воды в мех из жерла ключа Майри совсем позабыла про всё, и потому вновь в оторопи застыла, когда неподалёку от себя услышала фырканье множества скакунов и подняла глаза.

Прямо перед ней, окружив дочерь Конута полукольцом застыли десять конников в боевом снаряжении. Трепыхался на древке в руке одного стяг с расшитой поверх сини ткани горы с тремя хищно кружившими над её кручей тенями изубренных меток орлов. Всего в пяти шагах от дейвонки встал гнедой жеребец с рослым всадником, чьё обличье скрывал глухой шлем с искусно высеченным сбоку вокруг дыхальниц абрисом парящего сокола, чей знак стал ей памятен ещё в час приезда того в первый раз из их Тисовой тверди на север в Глухое селище.

— Вот так свернули коней к водопою! Не ждал я с тобой тут увидеться, Майри… Что же ты так хмура с лица, словно не рада совсем своему жениху?

— Не невеста тебе я давно уже, Хаукар… Что же ты весь час злою тенью за мной как тот сокол всё гонишься?

— Ну уж так меня мать нарекла! — рассмеялся тот, сняв шелом и затем наголовник с валяным подкольчужником, и пригладил рукавицей взлохмаченные волосы, — видишь — снова дороги нам рядом сплелись. Говорил же я прежде, что не отступлюсь от тебя!

— Оставь меня, Хаукар, самим Всеотцом прошу… — взмолилась отчаявшаяся дочь Конута, чуя недоброе.

— Всеотец тебя сам ко мне нынче привёл. Есть у нас вольный конь, так как раз для тебя под седло пригодится — нельзя тут одной без присмотра в лесу тебе странствовать.

— Помощь ме не нужна — доберусь и одна куда нужно. Дяди укрепь не так далеко…

— А мне в Бурого укрепь не нужно. Загон мой недалеко, а завтра как раз отходить на юг велено — к нашим родовым землям. Давно уж они ожидают обещанную хозяйку, от кого сыновей я хочу и таких же отважных и дерзких.

— Не волен ты силой меня увозить от родни… — Майри не верила, что тот решится насильно забрать её в путь с собой, тщетно озираясь по сторонам в поисках укрытия.

— Только где же родня твоя нынче? — усмехнулся ей Хаукар, оглядываясь вокруг, — до стана твоего дяди полдня пути вскачь по пустошам с чащами, а больше тут кроме нас ни единого человека не сыщешь, разве что кроме лазутчиков рыжих — так они не столь ласковы будут с тобоючем я.

Он пристально глянул на женщину, видя волнение той, как дейвонка метается взглядом по пустоши, окружённая конным загоном.

— Или думаешь, что от нас конных вдесятером ты уйти сможешь пешей, невеста? Я ведь не силой тебя хочу взять, а супружество предлагаю по че́сти…

— Тебе для того и корова в невесты сгодится — свою похоть потешить… — негромко, но дерзко ответила ему пришедшая в себя дочерь Конута, нащупав пальцами черен сокрытого в левом рукаве рубахи ножа, — а я лучше свой век до седых волос в девках отбуду, чем твоих выкормышей в чужом гнезде стану рожать…

— Люблю, как держишь ты, — ухмыльнулся ей Хаукар, протягивая в сторону Майри ладонь, — поехали, милая — хватит брыкаться уж попусту.

— И даром отцовством ты тешишься… — едко добавила Майри, взирая в глаза тому, — и от Дейновых дев зайцы львов не плодят!

Подходивший к ней Хаукар на миг весь сменился с лица, остановив скакуна в трёх шагах, и от гнева став белым — но бросив яростный взор на едва не захохотавших над ним с этой дерзкой женской шутки людей властно выкрикнул:

— По добру не желаешь женой быть — силой возьму! Никому после опозоренная не приглянешься, глупая баба!

— Много достойный твоё место занял — а двум мужьям у меня не бывать! — выкрикнула она, пятясь назад от надвигавшихся на неё всадников.

— Ещё поглядим, как ты поводишь меж нами глазами! — насмешливо фыркнул тот ей, и опять обернулся к своим.

— Эй, парни — держите, чтоб не удрала! Поедет в мешке поперёк седла взнузданная, раз со мною ей ехать зазорно. Всё одно я сказал — не отступлюсь от тебя, и моею ты будешь!

Первый из людей Хаукара, кто скорее их вершнего слез с седла наземь и бросился изловить рванувшуюся от них беглянку, не успел даже закрыться рукой, как нож резанул ему прямо по шее, перерубив там заушную жилу — и уже мёртвым свалив того ниц окровавленного.

— Ульф! — раздался над пустошью её отчаянный крик, когда Майри во весь опор бросилась в бег, кинув под ноги полный воды мех.

Тот появился как из-под земли, внезапно вынырнул на своём коне из-за кустов низко пригнувшись к седлу — и копьё молодого Твейро́кси вонзилось в бок стоявшего спиною к нему не спешившегося мечника, валя того наземь. А затем жало пики ударило в шею второго противника, и скрестились с оружием третьего, ища грудь неприятеля.

— Хвёггово рыло ты, вы́блюдок! Как гостя тебя принимали мы прежде! — яростно крикнул он, сойдясь в копейной сшибке с двумя преградившими ему путь до Хаукара противниками, — а ты наших дев похищаешь? Алую птицу тебе бы до гуза разрезать, как Айнир хотел!

— Валите его! — окрикнул своих Хаукар, вздымая клинок и устремляясь на одинокого противника, отступавшего к зарослям вслед за беглянкой, — а если первее меня кто щенкаживым свалит — серебра меру дам тому сразу, зуб Трюри свидетель мне!

— Майри, беги к своей рыжей, пока их держу! — рявкнул Ульф, вогнав обломившееся при том копьё через полосчатку в бок ещё одного врага, и выхватил из-за поясного ремня одноручную секиру.

— Девку ловите!!! — выкрикнул Хаукар, — Хаскиль, Ллотур — за ней!

Два вершника быстрою рысьюпустились за убегавшей подобно стреле пешей дейвóнкой, неумолимо настигая её.

Не стреноженнаяТиннэ паслась неподалёку за вершиной пригорка, и торчавший из стрельной сумы стянутый тетивой лук попал в руки дейвóнки прежде, чем её преследователи догнали дочь Конута, не желая мечом или пикой случайно попортить желанную вершнему живую добычу. Первый из них резко спрыгнул на землю, захватив пятернёй кисть леви́цы беглянки. Отчаявшаяся Майри, не в силах взнятьлук резко ткнула врага прямо в горло под челюсть жалом стиснутой в правой ладони стрелы, глубоко загоняя железо над воротом прочной брони в плоть едва не до сáмого позвоночника, обломав не выдержавшее такого усилия древко у втулки. По руке алым пенным потоком из раны до самого локтя потёк липкий сок его жизни, когда враг стал валиться на землю, ослабив свой хват. Дейвонке рванулась назад к кобылице, и встретилась взглядами с новым противником — ошарашенно зрившим на тело убитого.

— Братик! — выкрикнул всадник, на миг замерев и взирая на родича — а затем перевёл взгляд на ту, кто его только что поразила железом. В глазах его вспыхнула ярость.

— Ах ты змеина… Ты… сука… — второй недруг в запале забыв про приказ взять беглянку живой ухватился за рукоять в ножнах, вырывая на волю отточенный, жаждущий алого кроволивец. Этого короткого мига замешки хватило, чтобы Майри вырвала из седельной сумы вторую стрелу, и в упор выпустила её смертоносное древко в ощеренное от ярости лицо уже вознёсшего над ней свой клинок, прямо в левое око — обрушив того из седла подле мёртвого брата.

Вскочив верхом на Огненную Майри на скаку вскинула лук, натянув тетиву новым древком стрелы, готовая помочь окружённому Ульфу, погоняя кобылу как только могла, преодолев склон подъёма… но в отчаянии немо застыла на самой вершине отделявшего их друг от друга пригорка — глядя на то, как рассвирепевшие воины Хаукара в эти мгновения рубят упавшее наземь с коня тело племянника Скегге, в ярости раз за разом протыкая его окровавленными копьями — от его рук сейчас их осталось лишь четверо.

«Много смертей принесёт она некогда…» — вновь вспомнилось женщине данное прежде, ещё до рождения дочери Конута злое пророчество старого скригги — точно проклятие, раз за разом сбывавшееся… унося самых близких — всех тех, кто ей дорог.

Резко вытерев ладонью хлынувшие слёзы горечи и отчаяния, что опять она стала виною свершившегося кровопролития и гибели своего родича и верного друга с их детства, не сдержавшая рыданий Майри вскинула лук. Позабыв про не надетое на палец лучное кольцо и почти не целясь она выпустила стрелу в застывшего на месте конного Хаукара, желая всем сердцем расплаты с преследовавшим дочерь Конута точно зловещая тень хищной птицы её вожделевшим мужчиной, остановить чьё безумие в силах была только смерть. Но дунувший резкий порыв налетевшего ветра сбил древко в полёте направо, и острое жало вонзилось в плечо рядом бывшего всадника.

— А-а-а-а… Клятая сука! — долетел до неё на вершину холма его стонущий окрик. Завидев в руках у другого врага крестовик дейвóнка развернула кобылицу, уходя от летящего вслед за ней клина, и подстегнув её бросилась дикою рысью, петляя между кустовий в ближайший отсюда лесок прочь от этого страшного места вокруг рокового ключа, чья вода теперь тихо струилась меж ними бурлящим по каменным глыбам багровым потоком средь прежде зелёного моря травы.

— Уйдёт, Шщара отродье… — бессильно махнул рукой один из людей Хаукара, опустив наново взведённый крестовик с тяжёлой гранёной стрелой в его ложнице, — отсюда и клином кобылу её тут не снять через ветви по ветру такому, тиу́рр.

— Ага — не догоним в лесу её к ночи — тем больше под дождь, как весь след водой смоет! — согласно добавил второй, сплюнув от злости под ноги.

— Всё одно не уйдёт от меня эта девка — не нынче, так завтра! Моя будет, Горящим клянусь!!! — вспыливший на миг было Хаукар взял себя в руки, отёр лезвие кроволивца от алого клоком травы и резко вогнал клинок в ножны.

— Возвращаемся куда ехали, нечего время терять! — кратко велел он, усевшись в седло.

— Наших только до ливня успеть погрести бы, тиу́рр, а то волки их тут в требухах схоронят. Не дело кидать так парней…

— Нет на то времени, чтобы землю им рыть. По коням мёртвых навьючим, и дальше до стана так двинемся. Поторопись, Фреки.

— А с этим выползком дохлым что делать? Прикопать бы, чтоб глаз чужой тут не цеплялся…

Хаукар на мир призадумался, почесав подбородок.

— Голову ему отруби, и в ручье утопи где поглубже в илу. Если кто и найдёт тело раньше зверья, так на рыжих подумают — будто на вражьих лазутчиков он напоролся в пути, и это они его жёлудь с плеч сняли себе как добычу. А коня тут оставь — нам лишняя примета о нём ни к чему на чужие глаза будет в стане, если сбрую его кто признает и спрашивать пустится… Волки о нём лучше нас позаботятся.

— Понял, почтенный — сделаем.

Подручный Хаукара с размаху ударил обагрённым клинком по шее истерзанного копьями тела. За волосы подняв с земли отрубленную голову он отстранил от себя чуть подальше, дабы не забрызгаться кровью, обильно закапавшей из пересеченных жил.

— Тиу́рр — так а с серебра мерой как? Я всё же первым с коня сшиб гадёныша. Это уж парни его в той горячке потыкали пиками… — он криво зыркнул на двух остальных.

— Всё будет, Фреки. Я своё слово держу, дай в стан возвратиться и ларь отворить. Поторопитесь там, час выезжать! — обратился он к тем двоим, вьючившим трупы товарищей точно мешки через крупы коней.

— Если спросят — так с рыжими мы тут схлестнулись в пути, шестерых потеряв в этой сшибке, пока оторваться смогли, отступив — так и говорить всем!

— Фреки, подсоби стрелу вынуть… — обратился к помощнику вершнего раненый, морщась от боли и держась ладонью за кровавивший обломок древка в плече, — а то совсем изойду кровью до стана. Клятая девка, сокруши её Хвёгг — уметила же с такой дали и в ветер…

— Сейчас, Въёрн, дай щипцы лишь возьму. Давай, верховницу снимай и броню.

Он обернулся к другому товарищу.

— Нъяль, чего стал столбом точно конская жопа? Нарви живо тряпья на завязки! И дай мне воды — вон, валяется мех.

После двух дней пути через дебри и пустоши измотанная и вымаранная в чёрной болотной грязи кобылица принесла уставшую и изголодавшуюся всадницу далеко на север к стоявшей у излучины лесной реки небольшой дейвóнской укрепи, сложенной в час войны из еловых стволов, потемневших уже за три лета с её возведения. Дочь Конута подъехала к окружённому низким частоколом вокруг намётов и коновязей стерквеггу, назвавшись посланницей из зимнего стана скригги Дейнблодбéреар,и спросила у охранявших тропу копейщиков и лучника как найти тут их вершнего.

Они не признали её за одну из Несущих Кровь Дейна — однако настороженно смотрели на подъехавшую к ним конно одинокую женщину-путницу без сопровождавших её тут в дороге мужчин, одетую в поношенную боевую кольчугу и давшую им верный отзыв для входа в стерквегг. Лицо выдавало в ней странницу, проведшую круглую зиму под небом на солнце и лютом ветру — и пропустили не спрашивая дома и имени — но словно в ней чуя кого-то намного высокого нежели сами, и провожая настороженными и пристальными взорами перешёптывались между собой.

Возле указанного стражниками прокопченного дымом кострищ большого намёта дейвóнку встречал высокий, с бритой налысо головой немолодой долгобородый воитель из северян — вершний этим стерквеггом, в который она заявилась незваной и так же безвестной. Сидя на еловом чурбаке он ловко и неторопливо насаживал на изогнутую ясеневую рукоять лопасть боевого двуручного топора, и лёгким кивком головы указал на вторую седушку напротив по другой бок кострища, догоравшего алыми углями гасшего пламени.

— Моё имя Херуд сын Одда из Рагни, присягал и служу дому Фрекиров. Я тут третий год уже вершний.

Он вколотил в топорище распорочный клин, проверяя на прочность надёжно осевший на ясень тяжёлый боёк.

— Ты искала меня. Кто ты, женщина? — мужчина отложил готовую уже к делу секиру в сторону наземь и внимательно посмотрел на дочь Конута, словно пытаясь понять, что тут делает средь его воинов эта безвестная странницав поношенной броне, и с такой холодной решительностью в её синих глазах, что ему на миг стало не по себе.

— Не слыхал я про баб средь гонцов… Ты жена чья-то видно, супруга пришла разыскать?

— Примешь меня к себе в кóгур, почтенный? — сразу спросила его Майри, пристально глядя в глаза ратоводцу из Рагни, — не смотри, что я баба — не глазами стреляю. Могу лекарем быть, за скотиной смотреть, стирать тряпки — хоть что…

— А я и не смотрю, — Херуд внимательно оглядывал её, не сводя взора с лица незнакомки — и вдруг почтительно преклонил перед ней голову.

— Я знаю кто ты, тиу́рра — пусть и не сразу признал в тебе Скугги. Честь для меня — говорить с той, в ком следом идёт её тенью Рангъярна.

Он пристально глянул на женщину.

— Что ты делаешь здесь в одиночку на севере вдали от родни? Неужели сам Бурый послал тебя к нам в эту глушь?

Майри стиснула зубы, словно не желая о том говорить.

— Кроме прозвища ничего у меня не осталось, почтенный. И мой орн меня больше не примет, будь я сто раз хоть самою Рангъя́рной…

— Быть не может того! — ошарашенно покачал головой кóгурир, — чтобы тебя, Тень Её, Дейнов род из числа своего и изгнал?!

— Не трави мою душу — не спрашивай… — глухо проговорила она, — лучше скажи — к вам возьмёшь или нет? Только мне и осталось — сражаться. И забудь, кто я есть.

Северянин какое-то время молчал, хмуря брови — точно что-то возвесив.

— Возьму, раз сама ты желаешь. Народ у меня хоть и все северяне из-за Каменных Ворот, но о тебе как не слыхать? Надолго льот них утаишь, кто ты есть? Твоя слава идёт впереди тебя, Скугги, пусть ты и женщина.

— В каждуюраспрю бабы подле мужей сражаться готовы, — она устало села подле него на траву, откинув набок мешавшие ножны клинка.

— Сама всяких видала. У Стиргéйра Сильного из Къеттиров жена всю войнувместе с детьми подле мужа, дабы сыновья росли подле отца, видели доблесть его, на него походили — и сам он всё время при ней, чтобы был сыт и опрятен, и было кому его раны лечить. А коль суждено ему пасть — то на её руках он отойдёт, ею первою будет оплакан.

Дочерь Конута смолкла на миг.

— И я долей избрала идти подле прочих, хоть кому стать тут в помощь… раз быть не могу подле тех, кто мне дорог, — с каким-то трудом она глухо промолвила эти слова, чуть запнувшись.

— А и нас этим не удивишь… — выслушав её долгую речь Херуд почесал пятернёй свою бороду, и с размаху всадил насаженный на древко топор в комель чурбака перед собой, расколов его надвое словно простое полено.

— С иной бабой в загоне, конечно, порой беспорядок в умах начинается — особенно если не чья-то жена та… но и как не крути, а от женской руки и уюта поболе, не дичаешь как зверь. И со мной моя Гудрун тягалась в обозе, пока прошлой весной хворь грудная её не прибрала́. Так что с охотой приму тебя — хоть будет теперь нашей Гильде подруга.

— Жена чья-то?

— Хуже — вдова. Есть среди нас тоже баба одна, лучница. Как муж её в первый год распри в Помежьях погиб, так она разом с родичами тоже сюда увязалась. И вот уж одна из своих земляков тут осталась, прочие все полегли как давно. А эта всё с нами мотается, мы её за сестру уже тут почитаем — раз ни за кого из моих пойти замуж не возжелала. Так что ей теперь хоть с кем будет поговорить по-женски.

— И то ладно, — улыбнулась Майри, и осторожно полюбопытствовала, — кóгур ваш выступает когда?

— А мы тут по Помежьям врага тихо жалим, чтобы их конные дальше на запад не вышли, как прежде случалось. Разве только если твой дядя все силы начнёт собирать воедино, как ходят упорные слухи — а так тут безвылазно будем стоять. Ну что, согласна?

— Согласна, — кивнула она головой, — так где мне ту Гильду найти?

— Так езжай прямо, её намёт бурый такой. Да и саму её даже мёртвый из Хвёгговых ям за три неба услышит… — ухмыльнулся вдруг когурир.

Та лучница оказалась ещё моложе самой Майри — едва двадцать зим было с виду той — высокая ладная девушка, говорливая и весёлая. Белокурая как перезоленный лён — сразу видно, что родом из северных краёв Дейвóналáрды, из старейших семейств — и такая же крепкая статью как и сама дочерь Конута, пусть и не столь долговязая. Она с радостью встретила незнакомую ей прежде путницу и без расспросов согласилась пустить в свой намёт, потеснившись. Зря на неё, с первого взгляда племянница Буроговспомнила Гвервил из служанок дворца у горы, тогдашнюю её подругу там в час неволи.

— А то я уже думала, что кроме кобылы своей поговорить не с кем будет, поплакаться ей когда вдруг, если сердце защемит… — она со смехом потянула Майри за рукав к себе под полог, помогая тащить её куль и навязав недовольную от чужой руки Тиннэ к палке привязи подле своей жеребицы.

— Места тут хватит — живи сколько желаешь. Только мой муж упокойный твердил, что я и во сне без умолку болтаю, так спать вдруг мешать тебе буду, что хоть уши заткни — смотри, может так и закрыть тебе глаз тут не дам. Видно с того-то мой Аскиль из нашей Ульфру́нны на войну сам первее иных побежал от такой жены прочь. Хоть и добрый был муж — жаль, недолго за ним побыла. А так веселее вдвоём будет. Может твоей рыжей подковы перековать нужно — к кузнецу её отвести надо? С дороги тебя угостить чем?

Она была словномельница, что взялась обдирать и тереть на муку угодившее в жёрновзерно — едва дали волю вертеть её крылья ветрам — и говорила про всё без умолку. Верно, странствуятут далеко от селений, северянкаистосковалась по прежнему женскому кругу когда-то собиравшихся вечерами с прялками или гребнями для чёски шерсти и льна всех подруг в родном доме того неизвестного дочери Конута далёкого бюгдэ за Каменными Воротами. Сама Майри, у которой прежде даже в Глухом селище среди дочерей Бородача не было подруг столь жеблизких кроме ставшей ей когда-то поддержкой а́рвейрнки Гвервил, нежданно сдружилась с этой простоватой и доброй северянкой, страсть как любившей поговорить. Та хоть и без страха некогда последовала вместе с родичами на войну, забравшую за годы эти всех близких и мужа — но со временем Гильда соскучилась по давно оставленному еюотцовскому дому, по прежней мирной жизни в кругу земляков — но так и не возвратилась туда, пока шли нескончаемые и поныне сражения. И в беседах с прибывшей к ним в воинство Херуда дочерью Конута она нашла там хоть часть того нынче уже позабытого прошлого — и так тяготившего сердце обеим, у каждой по-своему.

Когда выпадал вольный час между долгими переходами по лесам и приречьям просторов средь кряжей, когда не случалось им стычек с пересекавшими Помежья заго́нами недругов, то тогда две молодые женщины находили время речам. Так, сблизившись, Майри и не заметила, как рассказала молодой лучнице всё о себе, не утаив ничего, доверившись той как подруге.

Лишь о том, что поведал ей Эрха в час смерти, она промолчала, не желая раскрыть для иных то гнетущее душупризнание — предназначавшееся не для всех ушей — то, что отныне ей нужно нести в своём сердце и памяти до самого погребального пламени перед странствием через бездонные Хвёгговы ямы.

Гильда сперва не поверила, что вместе с неюпод латаной крышейнамёта живёт одна из числа Дейнблодбéреар и племянница самогóДоннара Бурого — сама прославленная по всем уделам Дейвóнала́рды Тень Майры. Ошарашенно взирая на неё и от волнения теребя в пальцах косу, она готова была уже почтительно преклонить голову перед подругой — перед её именем и родом — но Майри первый и последний раз повелелатой не дурить — не желая, чтобы ей оказывали данную честь, обращаясь как к знатной… ей, недостойной быть между людей орна Дейна.

— Вот уж кто недостоин средь них быть — так только не ты! — несогласно мотнула головой северянка, слушая её долгий взволнованный рассказ одним таким вечером, когда тёмная ночь уж катилась за середину, а они говорили и говорили. На этот раз обычно болтливая лучница была тут не первой в речах, внимательно слушая то, чтодочь Конута ей рассказала про собственный рок — про всё то, что случилось с ней за этигоды и так изменило всю прежнюю жизнь — и не осудила за сделанное.

— И жалеют теперь твои родичи, что лишились тебя — провалиться мне в Хвёггову яму коль это не так!

— Не могу я назад к ним вернуться… — тихо, словно самой себе проговорила Майри, глядя в землю под ногами на устеленный сухой травой низ намёта, — после всего, что со мной произошло…

— Глупая ты, Майри. Не вечно быть распре. А для Дейнова доматы стократ больше добра сотворила, чем кто иной из мужей. Кто бы посмел твоё имя чернить — сперва сами всё это осилить дерзнут той же мерой!

— Может и так… Может и простят мне любовь к нему — позабыть постараются, словно не случилось в роду такового позора… — дочерь Конутасмолкла на миг, опустив глаза вниз.

— Но не будет такого, чтоб мой орн меня отдал тому, кто их кровным врагом стал вовеки. Не случалось подобного…

— Отчего не случалось? И в сказаниях порой говорится, что даже прежние враги породнялись.

— Это в сказаниях, Гильда. Наивная ты… Брат мой, роднее кого у меня больше нет, с кем одним молоком были вскормлены — и тот от меня отвернулся, едва ли не проклял, как прозрел про меня и Льва А́рвейрнов. Думаешь, прочие примут подобное?

— Не глупее иных я… — насупилась Гильда, — и кое-чего понимаю получше, чем тебе тут в горячке привиделось. Твой брат — крови Дейна воитель, полон чести с рождения — а таким нелегко понять правду чужую, когда ненависть слепит, а честь точно жердь хребет держит и гнуться иным не даёт. Думаешь, я своего Аскиля не сильно любила — думаешь, отомстить за него не желала, когда в слезах по нему надрывалась? Зиму так с горя отплакала, а потом как отцова родня на сбор копий собралась, с ними сюда упросилась — хоть лучницей взять, чтоб за мужа месть дать. Горшки мыть и стирать была рада, хоть чем тут помочь — лишь бы взяли в загон, да не гнали. Поломались, побранили, поувещевали что тебя точно также, дурой набитой назвали не раз — но всё жевзяли потом — и вот уж два года как с кóгуром этим мотаюсь по здешним уделам на севере. И ненависть та уж угасла давно — по привычке разить продолжаю наверное, злобы нету давно. Да и прикипела ко многим, хоть и сердце давно домой рвётся…

— Так возвращалась бы ты к прежней жизни — снова замуж бы вышла… — пожала плечами дочь Конута, — вижу ведь, как ты сохнешь одна…

— Да и с охотой бы, если кто вдруг посватать решится — во вдовстве я свой срок отбыла. Только на бабу с языком как пила найдутся ли охотники, что как мой Аскиль — не глядя бы так же влюбились, что и разум долой? И тот, верно, не раз потом каялся, что жену себе взял как сороку, с которой всегда словом будешь ты бит, как ни спорь. Может и сбежал поскорее — и то в битве спокойнее, чем с помелом таким в жёнах.

Майри не удержалась, рассмеявшись сквозь слёзы.

— Что же, совсем никто не взглянул на тебя за весь час? Или твой нрав и северянам страшней одедрáугра кажется?

— Может и глянул… Был тут один сотник славный, из дома Ёрваров младшая ветвь… — Гильда на миг приуныла, опуская глаза — вся зардевшись как спелая вишня на ветке.

— И сам был хорош, да и нравом по мне. Уж так мне понравился, что сама на него глаз положила, прямо сохло во рту — вся извелась, всё ждала, что он сам наконец-то заметит, как мил мне. Самой-то сказать духу бывот не хватило, уж на что я сама языкастая. И так я, и этак вокруг всё ходила — да как только раз на меня он взглянул по-другому — по глазам его поняла — так после в первой же сшибке с врагом пал внезапно… словно глаз у меня нехороший.

Лучница смолкла, теребя в пальцах косу, так и не расплетённую к ночи ко сну, что не шёл. Молчала и Майри, взирая вниз в землю.

— Ты к нему бы могла ведь пуститься. Он примет тебя, не отдаст никому, защитит. Отчего же ты в эту медвежую глушь забралась, а не к ратям его на восток? — вдруг взяла её пальцы в ладонь северянка, вопрошающе глядя подруге в глаза.

— Сердце рвалось к нему — и сейчас тоже рвётся… поверь просто, Гильда. Но себя прокляну я четырежды, это содеяв. Не могу я предать себя, кровь свою, дом… и стократно сильнее боюсь за него, не хочу принести ему гибель, какую несу для любимых мне… — прошептала дочь Конута, — не хочу… не могу… не должна…

— И всё равно от себя убежать ты не сможешь. За него если сильно страшишься, так будь со своими, вернись в отчий дом. Они любят тебя всё равно, и простят, что бы ни было.

— Не знавала ты тех, в ком кровь Дейна течёт. Не поступятся этим они никогда, даже ради мира меж нами… — несогласно мотнула дочь Конута.

Гильда нахмурила лоб, не согласная с тем, что возражала подруга.

— Разве не твой предок Эрха Древний — величайший из воителей среди дейвóнов — примирился с домами Эйрэ век назад в Великую Распрю — он, сам прежде все десять лет кряду не опускавший меча? Разве не поступился он собственнойчестью первого средьратоводцев, чтобы вопреки воле многих принести всемсемействамтот мир долгожданный? И слава его от того не умалилась — разве не так, не права я?

Майри молчала, глотая лившиеся ручьём слёзы и слушая лучницу.

— Или не ты, Майри, сама жаждешь того? И сама в то не веришь, что случится такое — иначе с чего бы тебе всякий раз в бою смерти искать? Не слепая я — вижу… А ты верь в это, пока жив он сам — верь! Лишь смерть не изменишь… А всё иное осилить сам Всеотец дал стремление смертным, силу воли на то даровав своим детям. Тот, кто не верит — словно и не живёт. Страх и есть смерть. Тот, кто страху покорно поддался и веру в себя позабыл — тот и так уже мёртв. Я пусть своего Аскиля и потеряла навеки, но его буду помнить доколе дышу — добрый он был мне супруг. Да и то верю, что снова однажды кому-то по сердцу придусь, на счастье кому-нибудь из прочих мужей дана буду. А ты чего руки уже опустила, словно вы оба мертвы?!

Майри слушала, как говорила и говорила ей разгорячённая Гильда, утешая и подбадривая каждым жестоким, но трижды правдивым словцом — но на душе дочери Конута отчего-то было по-прежнему тягостно — словно дорога её пролегала сквозь мглу, через которую той предстояло идти в неизвестное. И эта тропа уводила дейвóнку в бездонную мрачную топь, как некогда вёл её шаг без поводий бредущей по бездорожью кобылы в гнилое урочище смерти средь северных топей.

Потому как порой даже самая сильная вера слабеет перед казалось бы неодолимым, словно льющимся с самых небес алым ливнем той крови, что текла сейчас реками вместо воды по их руслам, и вместо дождя окропляла иссохшую землю — засеваемую не зерном, а перемолотыми железом клинков человеческими костями. И казалось, это будет неостановимо, неведомо сколько ещё, бесконечно…

— Ну всё — наболтали с мешок, что и Шщар не проглотит за раз! — зевнувшая Гильда высунула голову из намёта, оглядевшись вокруг, что происходило в спящем стане их когура.

— Уже утро занялось, подниматься пора. Как мой дед говорил — «время встать, а мы не спали»…

Северянка приподняла ткань закрывавшего свет груботканого полога.

— Давай-ка я лучше тебя расчешу, а то ты и не спавши словно солому головой бодала. Сиди мне, не дёргайся!

Северянка достала точёный костяной гребень из родительского дома и стала проворно и ловко расчёсывать дочери Конута волосы, заплетая их в косы и что-то напевая при этом. Майри закрыла глаза, словно приснув на мгновение, убаюканная прикосновениями пальцев подруги.

— Хоть в годный вид приведу тебя — а то ты совсем от тоски по нему вся и с лица изошла — бела, отощавшая, под глазами темно. Еле живая всё ходишь, что и кусок в рот не лезет тебе… — осуждающе бормотала под нос себе лучница, шустро водя гребнем по волосам дочери Конута.

Майри не ответила подруге. Да и как можно было той молвить о том, что гнело её сердце той горькою тяжестью, что несла она молча в себе — той ужасною ношей проклятья, что довлело над ними той тяжестью рока. Что другого пути у них нет, и не в силах они ничего изменить — что им вместе вдвоём не бывать…

— Видел бы он тебя нынче — такой… — закончив плести Гильда разложила ей на груди поверх рубахи долгие косы, золотом прядей сверкнувшие в луче пробившегося в намёт света солнца, словно любовавшегося её подругой, — …и забыл бы вот даже кто есть он!

— Он не забудет, кто он, — тихо ответила Майри не открывая глаз, представив его подле себя, смотрящего на дейвóнку тем пристальным взором, от которого душу брала оторопь, и кровь в жилах струилась скорее… и подле которого сердцу её было тепло.

— Он не забудет…

Ветер с заката гнул ветки кустов, трепыхая знамёна, пригибая к земле кочковатую поросль кустов на лице третий год как пустых одичавших полей. Но и он не давал избавления от раскалённого зноя уже уходившего к осени позднего лета, выжигавшего жаром пылавшего солнца безлюдный простор.

Кони стучали подковами по бездорожью, приминая высокую зелень травы, проезжая какое-то селище. Год или два как отсюда ушла вся минувшая жизнь — распря всех унесла своей сталью с огнём, опустошив дома и чертоги, разорив каждый хлев с закромами, превратив бюгдэ в мёртвую чернь поглощённых пожаром строений. Хмель с вьюнком увивали поблёкшую под выпаляющим солнцем холодную твердь былых срубов, что как остовы чьих-то костей возвышались над пустошью. Давно нечего было тут взять — все лари с тайниками уже разгребли чьи-то руки прошедших здесь прежде — и воители тщетно бродили по мёртвым проездам, заглянув в бездну ямы осевшего сруба колодца, где не было слышно журчания живящих вод.

Впрочем, что-то и тут отыскалось средь мрачного лежбища смерти.

— Мы бы мимо прошли, вот клянусь — но узрели, что тра́вы укошены были по той стороне — и в ближний сруб Глевлвид и Конайрэ вдруг заглянули.

В безветрии черни обугленных срубов поникло опавшее к древку знамя загона, где три жала направленных к западу стрел тем же угольным цветом зияли на белом полотнище.

— Что там, Риогалл?

— Да сено, почтенный — охапок с десяток — и дед, что его сторожил, совсем старый и немощный…

Вершний загона слез наземь с коня, похлопав того по остриженной холке, и за доложившим лазутчиком резко шагнул в обвалившийся ворохом брёвен на землю проём обожжённого дочерна сруба.

— Владетельный — смилуйся…

— Подожди, — вершний вскинул ладонь, оборвав старика, что склонился пред ним до земли, — ты по-нашему молвишь не так, как в Помежьях или здешние… Ты откуда, почтенный? И на дейвона ты мало походишь, как вижу.

— Я в Каортан-а-карраг когда-то родился, достойный… — преклонил голову перед ратоводцем старик.

— Да ты из наших краёв будешь сам! Как же тебя занесло далеко так от дома?

— Дом мой давно уже тут… — он запнулся на миг, глядя с тоскою на мёртвые остовы срубов, — был тут когда-то, владетельный… В юности стал я на стежку дурную, в Помежьях разбойничал вместе с другими подобными. Глуп был, горяч — и себя так оправдывал, что вокруг то же большею мерой творится, как кипели Помежные Распри. И в неволю попав за разбой угодил в эти земли, где после осел и женился на женщине доброй, пустил тут коренья, шесть десятков уж лет как живу. Думал, долги свои все оплатил пред судьбою — но как немощен стал, всё с лихвой она мне возвратила, злодею…

— Я и сам был когда-то в плену, — тихо молвил вожак, — хвала Трём, что недолго…

Старик вытер ладонями слёзы, что внезапно блеснули в глазах.

— Владетельный — смилуйся. Не бери моё сено. Второй год те кто выжил не знают огня и стрехи́, по болотам и чащам таятся как звери… Всё забрали и те, и другие — всё отдал по чести́, что просили железом и ваши, и ёрла воители. Двоих внуков забрали в загоны и те и другие — и быть может друг друга теперь они будут разить… Последняя живность, корова приблудная — жить молоком помогает для деток. Для неё я всё сжал из последних тех сил, чтобы в зиму хоть та уцелела, пока молоко ещё доится.

— Не нужна мне корова твоя, не тревожься. Хватает пока что жратвы. Но вот сено и нам нужно тоже, прости…

— Владетельный — сил уже нет, чтобы новый укос до дождей мне успеть.

— Не возьму я всего, не тревожься, — рука вершнего резко нащупала кошель на поясе, — и по-чести отдам тебе плату.

Старик горько лишь усмехнулся, моляще протягивая руки к собеседнику.

— Владетельный — в чём нынче прок с серебра? Им не насытишь живот, когда голод. Не взрастёт оно вместо зерна, не излечит от хвори. У народа по ямам лежит оно к лучшим часам, хоть иные и верить уже перестали… Мы как тени, ушедшие в Эйле, таимся во мгле, боясь выйти на свет.

— Прости — но и я своих тоже людей и скотину кормить принуждён. И так кони овса уже сколько не видели.

— Владетельный…

— Самую крупную кинем — корова твоя может так и протянет. Ещё не зима, трава будет на сено расти. Почтенный, прости — тут не мне выбирать — все в ответе за близких, и моих тут вон сколько душ. Жаль твоих мне седин, но не в силах иначе. И возьми серебро, я прошу. Может лучшего времени все мы дождёмся, и будет на что возвести новый дом…

Вершний обернулся вокруг, озирая ряды чёрных брёвен обугленных стен, что как гроб окружали двоих их. Под ногами сквозь редкую поросль уже затянувших стеблями пожарище трав костреца с пухоцветом хрустели обломки стрехи, сквозь которые серой решёткою рёбер мелькнули и кости минувших хозяев. Смерть доселе жила в этом месте, приподняв ему краешком глаза завесу над тьмой в бездну Эйле.

— Всё же так лучше, чем всё отобрать как иные… Гулгадд, Камбр — загрузите на воз! — крикнул в проём он, подозвав к себе спутников, — и большую не троньте! Пусть останется людям к зиме…

— Да, почтенный! — откликнулись те.

Солнце палило нещадно, душа зноем землю. Вершний вытер лоб тылом ладони, и неторопливо раскрыл сцепки душной полосчатки, сняв с себя её тяжесть железа, расправив усталые плечи под мокрой от пота подбойкой, шагая по черни углей от угла до угла, озирая безмолвные стены сгоревшего сруба. Тем временем люди его торопливо хватали в охапки усохшее спелое сено, унося его к возу, что стал у проёма снаружи. И безмолвно взирал на всё это застывший у кинутой крупной копны весь седой исхудалый старик, не подняв и брови́ на морщинистом лике.

Когда-то и он жёг и грабил, служа прежде сильным, владетелям — а после лишь только себе — и не думая вовсе о том, как оно это было всем тем, кого сам обездолил. Сколько гуляли, железом кусали, малых детей скакуны их как травы топтали… по следу их зверю лишь костью осталось играть. Чьи-то дома как кострища пылали, чьи-то слёзы сердца́ не цепляли — было ль им дело невинных искать? Но судьба не забыла, не дав позабыть и ему — и берёт теперь тою же мерой. Всё вернётся когда-то как ветер, что на время уносится вдаль, затихая в той бездне — чтобы снова потом придти бурей, коя без милости так же пожнёт наши всходы из тщетных надежд и чаяний.

Много ль толку от сена, если копны уже улеглись в чужой воз, а последней не хватит корове на зиму? И в чём прок серебра, если некому тут торговать как в минувшем? Точно тщетная вспышка надежды тот стог, что оставил ему этот вершний загона… Он уже стар — и нет сил всё начать как и прежде. Нет сил снова отстроить свой спаленный дом и отрыть занесённый песком и обваленным срубом колодец, где в страшной могиле покоятся кости его земляков и всех тех, кто погиб тут за годы раздора с обеих сторон. Впереди только тьма — холод вечной зимы, что когда-то была и опять разлеглась над землёю. Солнце слепит обманом горячего лета — но он чувствует всю эту стужу незримой Сторветри, что сковала простор, замела тут всю жизнь вьюгой смерти…

Слишком мало накоплено ими запасов, когда стал он так немощен, слаб — а те женщины с малыми тоже, увы, не всесильны. Зима долгою будет — и всем им не жить, не узрить той весны, что грядёт может быть в этом мире когда-то. Пусть корова пока что глодает что есть, пока лето даёт свою зелень — а потом, как не станет травы и листвы, её мясо и кровь дадут снедь им на зиму. Он четырежды больше прожил… Пусть живут они все — пусть так будет — а бессильные руки и лишний им рот для живых ни к чему… Так к чему ждать зимы, когда след его выйдет за остров средь топей болот, приютивших изгнанников в ямах землянок, и нетвёрдой походкой направится к дышащей паром немёрзнущей яме трясины — как должно, когда отдаёшь дабы жили другие?

Так к чему ему ждать? Пусть другие то сделают быстро — ведь вершних как этот, не чёрствых душой, свои любят…

— Пусть живут они… — тихо промолвил рождённый в Рябиновой Круче.

— Что? — не поняв окликнул его собеседник, так и оставшись спиной к старику.

Рука в ряби морщин потянулась к копне, где средь сена таились укрытые вилы, какими он складывал некогда стог. Пальцы сжали шершавый оструганный черен развилки из сучьев, что заостренным клювом трезубца из дуба взлетела вперёд, устремившись к пятну потной серой рубахи у черни стены.

Гайрэ лишь уловил за спиною движение, обернувшись лицом к ослепившему сына Аэдана солнцу над краем сгоревшего сруба — как три острых зубца деревянных оструганных вил точно пика ударили в спину. Он ещё ощутил, как ладонь проползла по шершавым углям потемневших бревенчатых стен, и эта тяжёлая чернь полетела навстречу ему.

— Что там, почтенный? — окликнул его забежавший на шум в сруб Камбр — округлив глаза и стремительно взявшись за черен клинка.

— Пусть живут они… — вновь промолвил старик, разжав пальцы и выронив ставшее алым шершавое древко на землю средь черни углей — и с безмолвной покорностью зрил в глаза року, встречая судьбу.

— Пусть живут…