…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ЧЕТВЁРТЫЙ…СЛОВНО НАДВОЕ РАЗОРВАВШИСЬ… Нить 4

— Да погоди же ты, Майри — послушай! — на бегу он попробовал взять сестру за руку — но та не взирая на брата едва не вбежала в свой близкий отсюда намёт. Айнир следом за нею ввалился сквозь тканевой полог вовнутрь, чуть не споткнувшись о стоявший на утоптанном земляном полу кувшин с питьевой водой и прислонённые к колу-подпорке седло и ножны с мечами.

— Да подожди же, сестрёнка! Погорячился я, такого напоследок наговорив — только сама же ты жарче огня заняла́сь, что чуть не живьём нас с отцом съесть готова была!

— Разве и ты, Айнир, на это бесчестье готов, что продать меня Скъервирам жаждешь? Как будто тебе не сестра я, а бревно говорящее, что на дрова в печь любую закинуть всем можно? — бушевавшая Майри внезапно остыла, уняв гнев, и едва не с мольбой посмотрела на брата — увидевшего, как в глазах её между ресниц задрожали набрякшие слёзы.

— Что ты про долг мне твердил — словно ты лишь один его вскинул той ношей — будто я не несла его прежде… Разве я не человек, будто сердце в груди мне из камня дано? — повторила она, без сил упёршись спиной в державший намёт столб и безвольно опустив вниз дрожащие руки, — разве я сучка безродная, чтобы покорно ложиться под этого Горма из-за подобной вот чести и долга? Чем я заслужила такое?

— Да Хвёгг всё пожри с этой свадьбой! Сошла ты с ума, Майри — чтобы снова с ним силами мериться, зверем тем… — уже спокойно, без крика сказал ей Айнир, глядя в глаза сестры, из которых неостановимо бежали по щекам слёзы.

— Может и вправду сошла… — безвольно она прошептала, так и встав у столба будто оцепеневшая, глядя куда-то вдаль словно сквозь брата.

— Зачем тебе это — снова судьбу смертным жребием слепо испытывать? Чего тебе собственная жизнь стала недорога — с тех самых пор, как вернулась домой из неволи? Что с тобою случилось там в Эйрэ, сестрёнка? Расскажи… — он осторожно обнял Майри за плечи и прижал к себе, пытаясь её успокоить.

— Не спрашивал, так как сам не дурак — что с тобою мог он, да и прочие рыжие сделать в неволе… Видел ведь, что в войну долей женщин бывает — четверых своих сам зарубил, кто творить там пытался насилие. Нам за радость с отцом, что живой ты вернулась. Но зачем же о смерти лишь думать? Отчего ты всё гибели ищешь?

Она не отвечала, словно пытаясь отпрять, отшатнуться от брата, отвести глаза в сторону.

— Или и впрямь ты к кому из мужей уже дышишь неровно, раз так не по сердцу тебе та нежданная свадьба? — сочувственно спросил у неё Айнир, пристально глядя в глаза сестре, — только скажи своё слово, Майри — и если этот воитель и вправду достойный руки твоей, кто по сердцу тебе — то мы с отцом и роднёй живо Скъервирам отворот в сватовстве этом сделаем — чтоб подохнуть им разом, сношай их…

Он вдруг запнулся на миг отчего-то, одёрнувшись.

— Скажи, если так — и я сам отговорю отца и почтеннейшего — вот тебе моё слово, Всеотцом в том клянусь!

— Может и вправду с ума я сошла… — вновь промолвила Майри, ладонью стерев с лица слёзы и пристально глядя на брата.

За последних три года они сильно переменились, не только став старше. Айнир давно уже не был тот прежний доверчивый юноша, стремящийся походить на прославленных братьев наивный и мягкий книжник, каким она его помнила до отъезда из Хейрнáбю́гдэ — ещё ветреным и немного бахвальным. Младший сын Доннара за время войны стал сильнее, твёрже, суровее — жёстче к себе и иным — сам ради блага их лившего кровь на острии распри орна пожертвовавший многим. Собственным умом и взявшей сталь прежде мальчишечьей дланью заменивший отцу двух погибших его сыновей, всё такой же замкнувшийся и одинокий, заплативший во многом тяжёлую цену за свой тяжкий выбор, и сейчас преломивший себя по велению родителя — и который, как Майри почуяла сердцем, всегда ей желал лишь добра — но не понимал сам сейчас, какое оно для неё, то добро — иное, чем по его разумению долга и чести Несущих Кровь Дейна.

Взволнованный Айнир пристально смотрел на безмолвно плакавшую сестру, поражаясь тому, как сильно она изменилась с тех пор, когда их пути разошлись в то злосчастное утро у настежь открытых ворот Грéннискъёльд-гéйрда два лета назад. Брат смотрел ей в глаза, поражаясь тому, что он видел там в их синеве — словно она говорила с ним ими, говорила одним только взором без множества лишних, ненужных тут слов — о невозможном и горьком, ранящем так, словно сердце её надвое разорвалось.

И в этот миг Айнир всё понял, в прозрении вздрогнув — словно получил обухом секиры по голове — когда из кусочков множества раньше услышанного, увиденного, недосказанного и понятого о судьбе сестры всё сложил воедино, и нежданно постиг прежде скрытую правду.

— Нет… — несогласно вертя головой прошептал он, отступая на шаг от неё и словно отмахиваясь от внезапной догадки, — нет… Всеотец — лиши меня разума, чтобы это не знать! Не сбегала ты никуда из Аг-Слéйбхе, сестрёнка — он сам тебя отпустил… И ты… ты — и он! Ты… с ним — с братьев убийцей… Не верю!!!

Он в бессильной ярости запрокинул ввысь голову и словно от страшной боли заскрежетал всеми зубами, пока кулаки Айнира стиснулись до бескровной белизны в костяшках напрягшихся пальцев.

— Ну скажи мне, что это неправда!!! — крикнул ей он в лицо, с силой тряся сестру за плечи, — скажи, что я сам повредился умом, Майри! Что примерещилось всё это мне!

Она так и стояла как будто немая — лишь стирая ладонью бежавшие слёзы из глаз — и не в силах сказать ничего.

— И вести тебе северянин тот, мать его чтоб, изменника — от него передал — так ведь, правда?

— И так ты всё понял… — покачала она головой, утирая ладонью бежавшие слёзы, — так к чему снова лгать?

От этих её слов признания Айнир весь вздрогнул, меняясь в лице.

— А наш Эрха… Он тоже узнал о позоре твоём — или сама ты раскрылась ему, ожидая прощения?! И оттого он и умер так скоро, не вынеся этого известия — так?! — брат смотрел сестре прямо в глаза, — как ты могла… что он за тебя даже имя своё велел ссечь с Алльменста́нгира от бесчестья!

У Майри побелело от гнева лицо, когда родной брат так вот прямо в глаза обвинил её в смерти их старого скригги. Слёзы вмиг высохли словно от жара, заполыхавшего в не желавшем примирения сердце, которому сегодня и так столько выпало горя с отчаянием.

— Не волоки мой позор на чужих плечах, братик, чтобы так говорить! Моли Всеотца, что ты не был при смерти его — и не услышал того, что я там из уст Эрхи узнала!!! — выкрикнула брату дочь Конута.

— Что же ты такое узнала, чем наш скригга вдруг мог прегрешить — лучший из нашего орна во все времена, равный с самим Дейном?! Что ещё ты набрешешь мне тут, лживая девка?! — взъярился её распалившийся от гнева, страшно озлословивший брат.

Она вдруг успокоилась, уняв недавний запал — вмиг став холодной и непреклонной как камень, что с тех самых пор лежал режущим бременем в сердце.

— Если б ты только мог знать, Айнир, что поведал мне скригга… то, что я знаю, и что умрёт вместе со мной — ты бы проклял кровь Дейна в своих жилах, с какой был рождён. Если б ты только мог знать… — покачала головой Майри, говоря это тихо, удивительно спокойно, закончив едва ли не шёпотом — и не отводила взор от глаз брата, будто оторопевшего на миг от этих роковых слов.

— Молчи, Майри!!! — его вытянутый перст словно разящее копьё упёрся прямо в лицо дочери Конута, — молчи — и даже не поминай скриггу, чтобы он не рыдал в Халльсверд от горя, видя свыше весь твой позор!

— Да, Айнир, позор… И не знаю, который из них будет хуже — мой, за безрассудное чувство к нему, врагу… или ваш с дядей — как вы с убийцами родичей вздумали торг вести… Словно не меня — свою кровь — а породистую кобылу на расплод в чужой хлев продаёте! — презрительно выпалила дейвóнка в глаза брату.

— И ты ещё смеешь о том говорить?! Ты… ты… и с убийцей твоих братьев, с ним вместе сойтись… да как ты могла, Майри?! Когтёвника что ли наелась — или похоть и разум тебе перед ним застелила, что по доброй ты воле под зверем тем ноги раздвинула? Знал бы отец…

— Выдашь меня?! — с вызовом бросила Майри в лицо ему, спокойно смотря брату прямо в глаза — округлившиеся от ярости.

Глядя в тот миг на сестру распалившийся Айнир вдруг поймал сам себя на той страшной и дерзостной мысли, что вот ведь она — та даваемая в руки лишь редкостным случаем хитросплетения су́деб удача — сделать прежнего недруга верным союзником. Неужелиже не случалось доселе в минувшем, когда блеск женских глаз ве́ршил ход людских жизней сильнее меча, заставляя и самые стойкие из нетрепетных прежде сердец мужей нынче терять и рассудок, и волю? Раз уж Лев А́рвейрнов любит сестру его — если так выпал рок их суде́б повстречаться сердцами — то отчего бы не воспользоваться этим и обернуть в свою пользу, ко благу потомков Горящего? Тем больше, что если Áррэйнэ и впрямь по крови́ есть дейвóн, то почему бы ему не вернуться к своим, к его племени — стать одним из них, принять их сторону в этой кровавейшей распре — и это будет достойной наградой за руку невесты из числа Дейнблодбéреар? Разве не бывало в минувшем подобного, чтобы теперь не воспользоваться этим данным самими богами везением?

Или же сделать ещё много проще — выманить того на Майри словно льва на навязанную у кола живую приманку-овечку, когда Убийца Ёрлов однажды появится тут подле неё в одиночку, ища встречи с сестрой его — и…

Но взглянув в этот миг на дочь Конута, на её горящий неистовым пламенем взор, полный воли и превышавшей его самогó некой внутренней силы, Айнир понял, что никто из троих их не в силах содеять подобное. И пусть Майри любит всем сердцем Убийцу Ёрлов как никого иного среди мужчин, скорее решившись принять смерть от рук соплеменников, чем дать согласие стать по закону и чести женой одного из досель ненавистных ей Скъервиров — она никогда не предаст его, не приведёт к нему недругов — своих же сородичей.

И как он сам сможет забыть всё, и покорно отдать единственную сестру тому, кто был первым противником Дейнова дома, его самогó врагом и убийцей его старших братьев — даже ради желанной победы в кровавой и долгой войне против Эйрэ? Готов ли он будет сплатить эту цену, что взвесить ему пожелала судьба?

И сам Áррэйнэ — пусть он и впрямь своей кровью дейвóн — не станет одним из них, не станет в их ряд. Сердцем отданный Пламенеющему — он не из тех, кто меняет присягу и веру, и кровь — подобно трусливому зайцу, скидывающему шубу под зиму, едва в том приходит нужда.

Ни один из троих их не тот, кто сумеет предать сам себя — даже каждый ради своего собственного счастья, словно надвое разорвавшись…

— Выдашь меня? — прозвучало над ухом емувызывающим окриком Майри, вытолкнув его оцепеневший на миг было дух из той мглы наваждения, словно ледяное кольцо сотрясателя мира объявшего Айнира.

Брат точно пытался исторгнуть из губ что-то, вымолвить — и со всей силыударил кулаком по столбу, на котором держался намёт, прямо возле её головы — точь-в-точь, как однажды так сделал сам Áррэйнэ, но не ударив в том яростном всплеске.

— Какая же ты всё-таки дура, сестрёнка… — только и нашёл что ответить ей брат полушёпотом, безвольно махнув в кровь разбитой рукой, и отвернувшись рванулся в проём, выбежавиз намёта. Лишь вскинутый полог как птичье крыло встрепенулся за ним, гулко залопотав серой тканью с оставшимся там алым набрызгом.

Майри осталась одна.

Но сейчас это одиночество было неимоверно большим нежели прежде, в годеё плена в краях Эйрэ. Её брат всё узнал… и отвернулся от неё — предавшей их род своей любовью к заклятому врагу — как он считал таковым подобное деяние. Он — сам согласившийся стать женихом для той братовой внучки у Когтя, и не только из долга решивший быть этому, как она сама зрила в глазах его прежде — но не желавший признать то за ней, то же право любить выше крови и злобы вражды.

Она была совершенно одна.

Может это и вправду таков её рок? Она, единственная потомица Конута Крепкого, доселе пытавшаяся возвратить и почившему прежде отцу, и себе их когда-то горящее славоюимя, теперь волей неумолимого жребия должна это принять — и вынуждена подчиниться стремившимся к восстановлению власти их рода дяде, брату и всем старшим родичам — и беспрекословно стать вскоре женой одного из досель ненавистных ей Скъервиров? Для чего же тогда были все те пустые стремления — чтобы теперь она тихо рыдала в намёте, оплакивая свой рок, который нельзя изменить — рождённая не правящим собственную судьбу храбрым мужем-воителем, а слабою женщиной. Чтобы самой себе вырвать без жалости сердце и покорно принять этот жребий — стать невестой другого мужчины?

Как будто не ясно, что родичи всё уже прежде решили как быть… Сколь же заманчива им та дорога в Хатхáлле, что они не взирая готовы протиснутся к Красной Палате на пятках у Скъервиров. Разве она им не дорогá, чтобы Майри Конутсдотейр была отдана своими родными в семейство их кровных врагов, женой одного из них, пусть и будущего ёрла дейвóнов — которого как и прежде предавшего её из трусости перед злобоюмстительного властителя Стейне былого жениха Хаукара невозможно пытаться и даже на кончик мизинца сравнить сколько с тем, кто забрал уже некогда сердце её?

Неужели такая судьба предстоит ей — позабыть имя Аррэйнэ, и женой стать наследнику Когтя, чтобы всю оставшуюся жизнь вынашивать детей Скъервиров в собственном чреве, выкармливать их молоком из груди — и своим лоном тешить ночами ненавистного ей нелюбимого мужа? Что же за доля грядёт впереди — в одних муках лишь смерти ждать тихо подобно тому, кто свою душу оставил вдали от себя словно надвое разорвавшись — как предрекла у горы ей всезрящая тропы людские седая провидица Марвейн?

— Прощайте… — только и смогла прошептать дочерь Конута, едва удержавнавернувшиеся на глаза слёзы — поняв, что роковой выбор уже ею сделан.

Ещё не зная того, что случится в грядущем, не прозрев всех тех будущих страшных событий и цену за них для их каждого, Майри слепо ринулась сквозь бездну — тем самым безжалостно перерубив и ту тонкую нить, что незримо сплетала её с домом Дейна. Ей снова предстоял долгий путь, который дочери Стерке вновь надо будет пройти до конца без чьей-либо помощи в одиночестве…

Немного времени потребовалось, чтобы снова собраться в дорогу. Вскоре дочь Конута переоделась из платья в кожаные поножи и стёганую верховни́цу под долгой полосчатой бронёй с голенной щитковой защитой. С кулем в руках, накинув на самые брови глухой наголовник плаща, сделавшего женскую стать угловатой и грубой, издали походившей теперь на мужскую, дейвонка неприметно выскользнула из намёта и направилась к коновязи, где игриво резвилась её Тиннэ. Слишком приметна была всем воителям укрепи эта выделявшаяся яркою мастью кобыла, давая возможность тем каждому встречному узнать беглянку — но бросить её тут в стерквéгге одну и тайком взять себе скакуна неприметнее дочерь Конута была не в силах.

Майри негромко присвистнула — и почуяв клич юной хозяйки кобыла заржала, подскочив к затворённым воротам и просунув над ними свою хитроглазую морду.

— Здравствуй, моя хорошая! — Майри поцеловала Огненную в её тёплый нос, дав той кусочек хлеба и потрепав за гриву, — прости, милая — снова нам в путь. Лишь мне и тебе, как тогда…

Торопливо её оседлав дочерь Конута накинула той через круп и на голову широкую попону-полотнище без цветов какого-либо семейства, отчасти скрывшую от чужих зорких глаз всем заметную масть кобылицы. Дейвóнка приторочила к седлу короткое копьё и лук в полной стрел сумке, повязала на пояс ножны с мечом и вскочила в седло, робко оглядываясь по сторонам точно застигнутая врасплох неумеха-воровка на торжище. Затем она потихоньку направила Огненную к воротам из укрепи, оставшись неузнанной для стерёгшей проезд пешей стражи. Никто и не спросил у племянницы Бурого, куда так она отправляется снаряжённая в путь и с оружием, да ещё и одна, без брата и его людей из Железной Стены. А если бы и спросили — то кто бы из них не поверил одной из Дейнблодбéреар — самóй Скугги, идущей среди них тени Хищницы?

Очутившись за воротами Тиннэ зарысила по дороге, стремительно отдаляясь от укрепи и унося молодую хозяйку в безвестность. Теперь та была одна, по-настоящему одна — сама отринув себя от своего орна, своей крови, своего имени. Путь несчастной, не желавшей в себе примирения с роком изгнанницы лежал только дикими тропами прямо на север к самым дальним краям их дейвóнских загонов по здешним Помежьям — лишь как можно подальше от некогда близких ей родичей из дома Дейна.

Айнир молча стоял у ворот коновязи, облокотившись на сучковатые жерди ограды и уткнувшись на руки лицом, когда к нему подошёл отец.

— Ну что, сынок? — Доннар осторожно дотронулся до плеча так и оставшегося неподвижным и безучастным последнего отпрыска.

— Разве не знаешь ты Майри, отец? — едва обернувшись на голос родителя парень уставился вдаль, ища взором далёкий синеющий небокрай, где на восходе высь неба в клубах облаков неприметно сходилась с чернеющей кромкой высокой гряды неоглядно далёкого леса.

— Мы все сегодня погорячились, Айнир. Давай успокоимся, уймём прежний пыл и поговорим с Майрипо чести, словно прежде ничего не случилось. В том удел всех разумных людей — в нужный час говорить, пересилив свой гнев. Я послал за ней Бера — быть может его она не будет чести́ть так, как меня.

— Хорошо, отец.

Бурый вдруг обернулся лицом прямо к Айниру.

— И о том, что в письме было сказано дальше — и ты сам не забудь, сын…

— Не забуду, отец… — хмуро вымолвил тот. Хоть лицо его, полное тяжких раздумий, мимо воли внезапно вдруг стало светлее на миг — словно вспомнив о ком-то.

Доннарс сыном не успели пройти до намёта их Майри ещё и десятка шагов, как навстречу им показался их родич — растерянный и взволнованный, торопливо спеша к скригге Дейнова дома едва ль не бегом.

— Ну что, Бер? Помоями хоть не плеснула в тебя эта наша строптивица? — шутя вопросил его Бурый, уже вновь возвратившийся в доброе расположение духа.

— Тиу́рр, твоя племянница уехала… — взволнованно шепнул ему на ухо старый слуга.

— Чтоб меня… Как? Куда?! — вскинул брови поражённый известием Доннар.

— Не знаю, скригга. Её намёт пуст, и кобылы у коновязи нет тоже, — Бер озадаченно развёл руками, — стража у ворот её тоже не видела.

— Не видели… Глаз бы им всем натянуть на кой-что, ротозеям и соням! Да сам Арвейрнский Лев так неслышно войдёт сюда запросто — а они дрыхнут!!! — вспылил скригга Дейнова дома, ударив себя кулаком по бедру.

— Почтенный, не гневайся… — забубнил Бер взволнованно, — много людей выезжало в дозоры в тот час, и видимо она проскользнула как тень подле них. Как, куда да когда она выехала — хоть у ветра расспрашивай…

Он почесал свою бороду, хмуря брови в раздумьях.

— Может почтеннейший бросит сам руны — что скажут вдруг, где она делась?

— Толку от рун тех теперь… — махнул Бурый рукою в бессилии, — ну что ты с ней сделаешь? Вот упрямая девка! Вся в отца своего… — и обратился к стоявшему рядом сыну:

— Айнир — поднимай людей, седлайте коней! Путей тут немного, куда она могла податься верхом на той рыжей, а по пустошам весь простор далеко обозрить… По свежему следу ещё ты нагонишь её до темна!

— Не надо, отец, — несогласно мотнул головой тот, — сам знаешь — бессмысленно это…

Сынразвернулся, вернувшись назад на то прежнее место, и вновь прислонился к жердям коновязи, безучастно ощущая как подошедшая к нему гнедая кобыла осторожно трогает мягкими тёплыми губами его безвольную, залитую кровью ладонь, прося у человека лакомства. А он словно не видел, не слышал и не чувствовал ничего, застыв точно вбитый в дёрн столб. В голове у него неотступно стояли те потрясшие его слова сестры.

«Если б ты только мог знать, Айнир, что поведал мне скригга… то, что я знаю, и что умрёт вместе со мной — ты бы проклял кровь Дейна в своих жилах, с какой был рождён. Если б ты только мог знать…»

Оставив обезволившего отчего-то сына наедине с его неведомыми раздумьями, и сам с трудом придя в себя от произошедшего, Бурый велел верному Беру немедленно вызвать к себе младшего из шедших в их воинстве племянников Бородача, молодого Ульфа Две Секиры. И всего полвосьмины спустя прискакавший к ним издали парень уже был в намёте у скригги.

— Отчего я так спешно и тайно тебе понадобился, почтенный? — вопросил он, недоуменно почесав короткую вьющуюся бороду.

— Бер тебе на ходу ведь поведал уже парой слов, что и как у нас вышло?

— Рассказал, — кивнул родич.

— Боюсь я, что наломает моя племянница сгоряча столько щепы, что развести то и на десятке возов неспроста будет после…

— Неужели и вправду вы с почтенным Снорре решили отдать её молодому Скъервиру в жёны? — хмурясь, прямо спросил скриггу Ульф.

— Даже если того и хотел было прежде — но сперва её воли на то я желал бы услышать, чтобы не прослыть бессердечным злодеем, что девами своего орна торгует. А теперь вот вместо речей по чести надо эту беглянку искать мне немедля, пока не случилось с ней худшей беды. Угодит ещё волку в пасть, глупая, точно курица соколу в когти…

— А зачем тебе понадобился я, скригга? — спросил прямо Ульф.

Доннар по-отечески положил руку на плечо парня.

— Раз нас с сыном она больше слушать не хочет — то быть может тебя Майри выслушает без гнева? Я знаю, что после Айнира лишь с тобой из всей детворы была моя племянницабольше всех дружна в Глухом селище — и доверяет тебе и поныне как брату. Большую погоню за ней высылать я не стану — всё одно она издали услышит их топот от конной ватаги, и укроется в чаще укромней пугливого зайца, что и с огнём не сыскать её будет седмину. А один ты, из лазутчиков лучший, и добрый охотник, по следам кобылицы разыщешь её и нагонишь. Поговори с ней добросердечно, Ульф — самим Бреннáнди прошу тебя… Верни её в дом к кровным родичам.

— Хорошо, скригга. Обещать не могу, что верну по добру — может и в мешке её привезти выйдет силой как живую дичь.

— Да хоть так. С пылу может тебя проклянёт десять раз она в ярости, но вину всю возьму на себя, что не собственной волей ты действуешь. Лишь верни эту глупую снова в дом Дейна. Справишься с делом таким в одиночку?

— С речами не знаю как слажу, почтенный — красноречием я не горазд. А что с поиском Майри — так у её рыжей на левой передней ноге есть подкова приметная, со щербинкой посередине.

— Гляди-ка… того даже я не приметил… — поразился услышанным Доннар, — а ведь прежде когда-то своей десятине подковы я сам проверял!

— Ты нынче наш скригга, почтенный — не тебе на подковы глядеть. Отыщу её, Горящим клянусь!

— Дать тебе кого в помощь напарником?

— Сам справлюсь, не надо мне никого в помощь. Один на один говорить с ней мне легче удастся. Даже если поверх стадо туров пройдёт — на земле по единому следу её разыщу, если только сестра не пойдет по какому ручью вниз с водой словно от псов та лиса хитроумная…

— Отыщи её, Ульф. Не будет от брата мне после прощения в Халльсверд, если не уберегу я его единственную кровь…

— Отыщу, почтенный, не беспокойся.

Южный ветер рвал стяги загона, прибывшего к стенам уже осаждённого войском арднурцев Хидджаза могучего города Тъюрвеггейрд, развевая их зелень и яркое золото. Впереди всех скакали союзные дому владетеля вестники воинства Ж'айш-арамли́, говоря стерегущим дороги своим землякам слово-отзыв для этой седмины, по коему им открывали проход, убирая копейные жала и стрелы засад постовых — пропуская гостей в стан прибывшего с юга в ту зиму великого Войска Песков от владетеля дома Заид.

Змеиная Кожа прижмурился, вновь видя солнце своей былой родины — от чьих ярких и жарких лучей он отвык за три года на севере в каменных твердях Хатхалле. Помогая Прямому он взял у того жеребца под узду, пока Храфнварр устало слез наземь, размяв уж затёкшие в стремени ноги. Столь стремительной скачки в два дня без малейшего отдыха — препыняясь лишь чтобы сменить скакунов на каком постоялом дворе или в укрепях свердсманов — он такого не помнил давно, и был рад бы упасть у костра на согретую землю у пламени и отдохнуть до заката. А лучше бы прямо в объятия к Ульглейн, что ждёт его там далеко в ходагейрде и где-то под сердцем несёт наконец их дитя. Но не сегодня уж…

Переполненный людом арднурского воинства стан шумел гулом из сотен чужих голосов, говоривших на разных наречиях Сорфраманландида, здешнего говора во́йска союзников Скъервиров южных домов, гамом разной скотины — от шедших к забою в стряпные овец и телят до кудахтанья кур. Ржали кони, мычали тянущие грузы в повозках быки. Грохотало железо на кузне, трещали под колющим боем секир на дрова пересохшие брёвна-отрезки из бука и ясеня. Доносились откуда-то издали стук руки́ в бубен и звуки свирели, летела над станом гортанная тихая песнь с бормотанием молитвы Единому. Пахло дымом, горелою пищей и по́том, гнилью ям нужников и навозом.

Когда Храфнварр ушёл вслед за ведшим его к предводителям войска Хидджаза посланцем, их коней служки резво загнали помыть и дать корм, а всем людям загона устроили сытный обед — убедившись, что все дела сделаны, Имель сам наконец-то уселся у пламени жарко горящего между камней костерка средь пятёрки арднурцев, желая узнать про всё свежие вести и потолковать что да как в этом войске — лишним точно не будет такое, как молвит Прямой. И пусть сам он не знал языка людей Моря Песков, но арднурским их северных говоров прежде владел хорошо — да и эти южане из Бахр-аль-Рималь в своей речи мешали наречия севера вместе с дейвонскими здешними — и на той мешанине они понимали один одного без труда.

— Как вы тут — как давно Бычий Брод осаждаете? — обратился Змеиная Кожа к высокому тощему сорфрамандландцу, чью голову кутал платок из окрашенных листьями вайды лазурных полотнищ.

— Да все… — чужеземец запнулся, считая на пальцах — забыв видно слово, каким на дейвонском звучало число ему нужное в счёте — и поднял ладонь, показав для Ормледри пять пальцев, — во столько уж лун!

— Прочная твердь… — вздохнул Имель, взяв поданный юным копейщиком кубок вина и баранью голяшку с огня, кою тот снял с горячего вертела.

— Досточтимый Наджи не из тех, кто берёт города без осады, — покривился в ответ здоровяк-бородач, пробасив то вполголоса — озираясь, не слышат ли их здесь другие, — а нам гнить тут у стен средь мочи и навоза кобыльего месяц иль три ещё может. Со жратвою всё хуже — а из дому нет пополнений людьми уж полгода.

— Да ты жри не в три глотки, и будет жратвы трижды больше! — насмешливо хмыкнул закутанный в синий платок-головни́к долговязый.

— Ты ещё мне живот будешь мерить, Муниф!

— Да тебе не живот, а что ниже померить бы нужно! Люди тут баб все не видели месяц, а ты уже где-то успел свою пику опять поточить.

— Так а что — а в селениях здешних баб нет уже разве? — ухмыльнулся тому здоровяк, почесав себе пах пятернёй.

— Так Рубящий нам не велел трогать местных — кто не из мятежников так тех особенно.

— А иным так за радость, когда их потрогаешь… — здоровяк взял голяшку, куснув с неё сразу едва ли не треть и усердно жуя.

— А как ты вообще понимаешь по здешнему с ними так, Хафс? — спросил юный копейщик, начищая песком свой нагрудник до блеска, — ты же ихнему сам не обучен!

— А ты с бабой чего — на глазах да на пальцах понять что к чему не втолкуешь друг другу?

— И как здешние женщины? — полюбопытствовал парень — в том видимо сам не настолько искусный как тот бородач.

— Нравятся, — ухмыльнулся верзила, довольный как кот на сметане.

— Да тебе же везде бабы нравятся, Хафс! Ты первее жратвы себе ищешь где пику свою заточить! — хмыкнул первый.

— А ты что — мне завидуешь?

— А иди ты… туда, где лисицы сношаются!

Хафс и Муниф ещё долго собачились шутками, пока третий — Тарик — начищал тонкой глиной и шерстью нагрудник, любуясь как девка в своё отражение — а Имель дожёвывал мясо, уже обглодав кость зубами и бросив оглодок в костёр.

— Ничего — раз явился Рождённый Железом, сейчас тут сидеть не придётся, — долговязый опять потянулся за кубком смочить себе горло.

— Он тут ве́ршит? — спросил у Мунифа Змеиная Кожа.

— Вершат Наджи́ сын Акра́ма из дома Сава́д и Джад Грому Подобный, племянник почтенного Надра. Но ведёт нас тут Рубящий, — с гордостью молвил Тарик, дочищая нагрудник, — он наш вождь.

— Про него не слыхал там на севере. Разве так, краем уха.

— А правда, что бабы на севере волосом точно солома светлы? — снова влез в разговор о своём здоровяк, — тут на юге они как и наши почти что.

— А тебе в каком месте их цвет интересен? — ехидно вмешался ещё один из пятерых тут сидевших у пламени, доселе безмолвный.

— И в том тоже…

— Да тут скоро опять закипит, а из дому так вести и то трижды гаже — а ты всё про баб! — возмутился Муниф, — пока ты там какую-то здешнюю мял, к нам прибыли гонцы из-за Каменной Глотки.

— И чего там? — Хафс почесал свою бороду.

— Да полный… харик, — долговязый, скосясь на их гостя, на миг приумолк, подбирая учтивое слово — или просто не всё тут желал говорить при ушах чужака.

— Прочно мятежники здесь окопались… Второй год вы и наши сидите тут меж городищами, — вздохнул Имель сочувственно, возвратив пустой кубок и молвив слова благодарности южным наречием Бахр-аль-рималь, кое сам на ходу уже ловко хватал себе на слух.

— Ничего — сюда Рубящий Меч снова прибыл. Падёт этот город как все остальные, уверен уж будь! — заявил громко юный Тарик, — Присягаю Единым и Трижды Единственным!

— Верно, мелкий! Порази меня жало Мана́т, если лгу — но падёт этот город к стопам его только то имя услышав, как валится платье с плеч бабы под ноги мужчине! — бахвально уверил их гостя и Хафс.

— Ну сравнил что осла с жеребцом! — хмыкнул другу Муниф, — пикоточец по бабам тут ты, а Рождённый Железом — воитель.

— Отменный, так молвят? — спросил у арднурца Змеиная Кожа.

— Как и тот, кто из Эйрэ, и прозван там Львом…

Храфнварр прикрыл за собою тяжёлую дверь, изрезьблённую в меди обивки картинами древних событий дейвонского юга, личинами их жизнедавцев с героями, ёрлами и ратоводцам. Мрамор стен окружал невысоким строением тёплый источник, что бил из холма совсем рядом с воротами города — словно тот, кого здесь ожидал он найти, не увидев в намёте средь прочих вождей войска Зейда, не страшился возможной тут вылазки жителей Бычьего Брода.

В помещении был полумрак, разрываемый светом из узких окошек вверху, превращавшийся между углами купальни во тьму. В тишине лишь журчала вода, растекаясь по чаще просторной округлой поверхности мелкого прудика, среди зеркала коего не было видно ни даже движения в лёгких клубах испарений. Храфнварр хотел уже было уйти, но из мглы над водой вдруг раздался приветственный голос, и в сумраке чуть шевельнулась движением тень, отложив что-то в сторону бережно — словно читая до этого свиток.

— Присоединяйся, почтенный. Ты третий уж день как в пути, а вода всё смывает — сомнения, страхи, усталость. Так с тобой без одежд мы тут будем на равных — не как ратоводцы различных домов и владетелей, разные чином и возрастом, чуждых племён — а как мужчина с мужчиной лицом к лицу в речи.

Говоривший сказал это чисто, на здешнем дейвонском наречии, вольно — но с каким-то едва различимым Прямому приго́вором — впрочем, знакомым. Сын Голорукого внял предложению гостя, и прислонив меч к колонне, расстегнув все завязки своих верховницы с поножами, стянув сапоги осторожно ступил в заколовшую тело мурашками тёплую воду купальни — рассмотрев собеседника — за себя дважды бывшего младше. Тот, чуть сдвинувшись ближе от края пруда к середине тоже пристально глянул на Храфнварра.

— Гостю, подобному верной деснице почтенного Сигвара, в разных краях по обычаям их предложили бы с долгой дороги вина, щедрый пир или женщину. Если желаешь…

Прямой несогласно мотнул головой.

— Дело, с которым я прибыл, важнее стола. Что же до той, кто меня дожидается вместе с детьми, то она трижды будет достойна того, чтобы ждать возвращения к ней, не польстясь на чужие объятия.

Порождённый Железом учтиво кивнул, соглашаясь.

— Что за дело ко мне у почтенного Сигвара, охранителя дома владетельных Скъервиров?

Прямой потянулся рукой за чехлом для послания, брошенном подле меча и одежды, и извлеча его свиток с печатью подал в руку гостя, слегка подошедшему ближе сквозь воду. Тот опять прислонился спиною к обшитому мрамором с деревом кругу купальни, сев на невидимый в ней узкий бортик седушки, и надломив воск печати раскрыл свиток Когтя, внимательно всё перечёв до конца, а затем долго слушал всё то, что сказал ему Храфнварр.

— Я не могу всё исполнить, о чём меня просит почтеннейший Сигвар, твой родич, — вдруг несогласно мотнул головой Порождённый Железом, взглянув в глаза Храфнварру.

— Дом Скъервиров будет за помощь четырежды щедр, если ты про награду тебе и твоим верным людям. Мы умеем держать своё слово и быть благодарными.

— Дело вовсе не в плате. Она и теперь предостаточна Войску Песков. Я же сам сюда прибыл служить дому Скъервиров не за их серебро. На рассвете ко мне из-за Каменной Глотки гонцы привезли другой свиток, который весы перевесит двукратно, не глядя на данное слово. Вот, погляди.

Он, держа свиток Сигвара в правой руке, потянулся левицей туда, куда в самом начале их встречи убрал что-то. Порождённый Железом без всякой учтивости кинул послание в руки Прямого, одобрительно хмыкнув при виде того, как сын Торда в свои сорок с лишним поймал на лету скрутку кожи с надломленным знаком семейства Заид.

Прямой долго читал, а сын Зейда безмолвно стоял в кругу света из узкой прорези оконца, пройдя к середине купальни, задрав туда голову — глядя на солнце.

— Так всё сразу? — Прямой оторвал взор от свитка южанина.

— Как видишь. Едва лишь Волк умер, как сразу Асвад и Хосровы с обоих сторон возжелали урвать с нас кусок. А что хуже — пожар разгорится внутри — и сильнее за те два четырежды. Полный харик!!! — вдруг ругнулся доселе спокойный арднурец, в запале ударив своим кулаком по воде — и в глазах его кратким мгновением вспыхнуло тенью отчаяние. Огромная зыбь от поднятой волны налетела на Храфнварра, с шумом ударив о стенки купальни.

— Рано ли, поздно — но войско Хидджаза отсюда уйдёт. Это значит, что я прежде срока тебе вместе с Сигваром тем присягаю взять тверди мятежников, дабы руки и наши и ваши тут стали свободны.

— Тъюрвеггейрд мощный город. А тем более главный оплот мятежа во Фъяллто́ре.

— А разве Лаутванн-гейрд был слабейшей твердыней, какую я взял для почтенного Сигвара в прошлом году? Так что просто поверь — я так должен, успеть взять все гейрды не позже чем к осени. Но остаться надолго, как просит то Сигвар, не в силах. Так нужно… — добавил он глухо.

Храфнварр учтиво кивнул собеседнику, хмурясь.

— Ты не переспросил, почему же я прибыл сюда? — вдруг спросил у Прямого сын Зейда, опять сев на прежнее место в купальне.

— Неучтиво о том переспрашивать, что ведёт человека по нити судьбы. Но раз ты вопрошаешь о том, то какая причина?

— Я послушен отцу, и достойно служу для семейства Заид — пусть иные считают меня лишь выблюдком без имени, кто без брака рождён и с рождения мечен Хазат-аль-Эламом. Но не долг меня прежде привёл к вам на север за горы — и не жажда воительной славы, какую я прежде в избытке пожал на просторах Арднура.

— Я наслышан, как ты лишь в пятнадцать, возглавляя там правый загон в войске Зейда, сумел разгромить его силой всё воинство дома Асвад — а затем и иные сражения выиграл к гордости Волка за сына. Но прости, что тебя перебил.

— И как видишь, не жажду добычи в отличие от остальных, набивающих ларь серебром и обоз прочим хламом. Ты знаешь, что здесь начертал на клинке его в пламени прежде создавший Аммар из Бахрамов?

Порождённый Железом поднял свои ножны, и резко извлёк из них острый клинок, чуть изогнутый кверху. На широком оребренном доле Прямой прочитал в тонкой вязи письмен — «Порождённый Единым к Единому и возвратится».

— Смерть на мне от рождения — знаешь должно быть историю эту, почтенный. И было предсказано мне накануне отъезда за горы, что я встречу в дейвонских уделах свой рок.

— И каков он?

— Не знаю… — пожал собеседник плечами, — не предсказано то. Жизнедавцы, сколь мир пророс в свет из извечного мрака, нечасто охочи раскрыть для детей своих промыслы собственной воли. Может встречу я в ваших уделах лишь смерть, к коей все мы стремимся с рождения? Может встречу врага, с коим будет достойно скрестить в славной битве оружие — такового, как Арвейрнский Лев?

— Он с весны того года на севере, и не спешит возвращаться сюда — предпочтя там терзать наши земли и бить наше воинство.

— Жаль. Я слышал, ты видел его с глазу на глаз. Каков он?

— Как ты — если этот ответ тебе будет угоден. Говорящий с другими по че́сти, и слово способный держать. Но в глазах его жизни почти не осталось, там только война.

— И этого мне предостаточно. Ну а может тем роком я встречу тут друга, союзника — вроде тебя. Может…

— Может женщину — коей прекраснее нет, и которая смерть лишь несёт близ себя? — подсказал вдруг Прямой.

— Может быть… Рок нам неведом. Но я не страшусь — и иду в него глядя в глаза — и не знаю, спрямлю ли дорогу к кончине тем или лишь удлинню. Так что жди вместе с Сигваром добрую весть, что Рождённый Железом принёс вам все гейрды мятежников.

— Буду рад то услышать, достойный сын Зейда. Твоя слава уже превышает деяния отца, как тот полдень трёхкратно превыше рассвета.

— Похвалу эту я не добыл по чести́ ещё… — Порождённый Железом умолк, держа свиток послания Сигвара в правой руке — и вдруг резко принюхался к тонкой убеленной коже в изящном сплетении витых письмен — точно там уловив чей-то запах оставивших эти слова чужих пальцев.

— Позволь и ещё вопросить тебя, Рубящий меч достославного дома Заид?

— Гостю, подобному славой Прямому, нельзя отказать. Говори же.

— Откуда ты знаешь язык Аргвидд-Мар, коим молвят на юге в уделах астириев? — произнёс Храфнварр гостю на этом наречии.

Сын Зейда убрал свиток Сигвара в сторону, и неторопливо надел на запястье блеснувший серебряным блеском витой оберег — не в землях под верой в Единого сделанный некогда — походивший скорее на женский виток переплетеных звеньев из ликов богов Аргвидд-Мар.

— В Хидджазе меня опекала почтенная Асма, кто стала когда-то подругою матери той, кто меня принесла в свет Единого. Та её научила своим языкам, рассказала всё то, что когда-то случилось в их доме, как нить её вдруг привела дочь владетеля пленницей в Море Песков. Асма стала кормилицей матери, а потом по кончине её в тяжких родах стала мне опекуншей в Хидджазе, взрастила как внука. И я знаю кто есть, чьих кровей сильный ток в моём сердце.

Он взглянул на Прямого, с ним встретившись взглядами.

— Я кровь деда, славнейшего Зи́ри из древнего львиного дома Изе́м в Танешшу́фт-н-Ишаффéн. Я кровь отца, Мутахи́д-аль-Аэ́ды из дома Заид, повелителей севера. И я же кровь дома Эдет, древних реглей Астирии. Я кровь трёх достославных семейств под луною и солнцем — и помню про это, кто я — и стремлюсь их деяния помнить и множить. Ибо так только дóлжно под солнцем и звёздами — жить, и помнить, кто ты.