…Но Буря Придёт

Nameless Ghost (2024)

Вымышленный мир или иная история нашего? Решать то читателю. Мрачная сага из мира суровой архаики, наследия века вождей и героев на фоне полуторатысячелетнего противостояния столкнувшихся на западе континента ушедших от Великой Зимы с их прародины к югу дейвонов и арвейрнов, прежде со времён эпохи бронзы занявших эти земли взамен исчезнувших народов каменного века. История долгой войны объединивших свои племена двух великих домов Бейлхэ и Скъервиров, растянувшейся на сто лет меж двумя её крайне горячими фазами. История мести, предательства, верности, гибели. Суровые верования, жестокие нравы времён праотцов, пережитки пятнадцативековой вражды и резни на кровавом фронтире народов — и цена за них всем и для каждого…

ГОД ЧЕТВЁРТЫЙ…СЛОВНО НАДВОЕ РАЗОРВАВШИСЬ… Нить 1

Весна четвёртого года войны выдалась скорой — словно сама ненасытная Смерть торопила природу, топя жаром горячего солнца холодные толщи снегов и льды речищ, освобождая просторы земли для грядущих сражений, высушивая землю от грязи, чтобы скорее напоить поля кровью полегших в боях, разгоняя ненастные тучи с лазурной дали́ небосвода, куда точно птахи опять устремлялись все души погибших — в Чертоги Клинков останавливающего взором сердца́ или к горнилу Небесного Кузнеца. Вновь взбивали колёсами грязь по дорогам и рвали дёрн пустошей тяжёлые ободы вóротов и перекатов обозов.Вновь копыта коней грохотали пугающим гулом уже приближавшихся вражьих заго́нов.Вновь раз за разом скрестясь остриями отточенных граней встречалась голодная сталь, пробуя прочность закалки и омываясь багряным порубленных шей и пробитых сердец.

Вновь, как и три уже года подряд, не было мира среди смертных детей севера и домов их вождей и владетелей — вновь, как и все те пятнадцать веков бытия их под солнцем на этой земле.

— Вершний, открой! Отвори поскорее!

В доски двери вновь привычно забил кулачище Подковы — но на сей раз торопливо и резко, хоть и негромко. Видно дело его привело непростое — раз тогда при осаде в час Огненной Ночи был Аскиль спокойней чем нынче, вновь пробуждая Прямого до срока.

— Обожди, дай одеться…

Храфнварр быстро вскочил с ложа на ноги, успокаивающе взглянув на чутко дремавшую словно птица в гнезде и пробудившуюся подле супруга встревоженную Гвенхивер. Не раздув тлевшей нити светильни во тьме натянул он на плечи рубаху, привычно нащупав клинок у столба их кровати. Иной раз пробуждение горше тех снов, что приходят из мглы — и сбываются часом…

За дверьми его встретил державший горящий светильник Подкова, подтолкнув чуть вперёд одного из слуг Сигвара — не из тех, кого шлют с чем попало в ночи.

— Говори поскорее, с чем послан почтенным… — шепнул тому Агиль.

Служка быстро и тихо шепнул что-то на ухо Храфнварру, торопливо умолкнув — лишь знаком того пригласив за собой, чтобы немедля явиться в Хатхáлле. Вершний укрепи быстро помчался за ним, повязав себе пояс с мечом, а Подкова последовал сзади. Взоры всех были полны тревоги.

— Суховей из Ардну́ра! Лучше бы нам три тех Огненных Ночи вернулось, клянусь Всеотцом… — произнёс на бегу Гераде, — чем такая беда, так внезапно.

— Верно молвишь, почтенный! — следуя сзади за вершним угрюмо ответствовал Аскиль, — уж хлебнём мы тут дряни по полной — чтоб в умёте том не потонуть…

В тиши спящих чертогов Хатхалле лишь их шаг раздавался как стук, отдаваясь под сводами эхом, как тревожная дробь пробуждая тут бдящую стражу, чьи дозоры уже торопливо удваивал старший сын Когтя, тоже поднятый ночью до срока тем самым тревожным известием.

Тут, в покоях их скригги была тишина — непривычная нынче в Высоком Чертоге в поднявшихся хлопотах с гамом. Там в волнении резво сновала прислуга, угрюмо насупясь хранила все входы и выходы стража. В конюшнях, где вéршил отец, торопливо седлали гонцам скакунов, собирая посланцев в дорогу. В светлом схо́роне книг и всех свитков без устали бдели писцы, за какими присматривал дядя. Шорох тонких листов, скрип начиненных перьев и шёпот калёного в печи песка из сушильниц на свежие строчки — звуки мудрости, знаний и таинств письмен в вязи рун. Запах свежих чернил из толчёных орешков с дубовых листов, трубной сажи и чёрного гриба. Запах гретого воска и в пыль истолчённого мела. Все цвета разных красок, что были замешаны в маленьких глиняных чашках и пузырьках на столешницах писчих столов возле стрельчатых окон, дававших довольно лучей для работы пером и кистями — и светились как брызги цветков на весеннем лугу. Всё там было как здесь.

Тут в покоях их скригги всё было таким же. Тот же ладно подогнанный стол для письма с ячеями для скруток и стопками сшивок. Те же перья, чернила, все краски и воск. Те же толстые книжные связки листов в тонких досчатых шкурках обложек. Тот же запах — и вся та тут скрытая мудрость, что так нравилось ей.

Ещё юная девушка с косами цвета каштана с огнём в завитках мелких кудрей уселась за стол, деловито убрав рукой в сторону свитки, положив их в яче́и свободных рядков. Рядом с ней возвышалось точёное древнее кресло из дуба, на котором виднелась седая сутулая стать их старейшего. Скригга выглядел дурно — налитые кровью глаза человека без сна, морщины лица углубились двукратно как борозды пашни, а руки на древе резных подлокотников сжали их точно когти усталой, надломленной долгим полётом охотничьей птицы, оставив у спинки стоять прислонённый там посох.

— Ты спишь, почтенный? — негромко спросила она, протянув руку и тронув его за ладонь в синей сетке взбугри́вшихся жил.

Сигвар молча раскрыл веки, взглянув на неё — и усмешка коснулась лица, разгладив сухое обличье старейшего в доме владетельных Скъервиров.

— Не тот спит…

–…кто храпит и глаза прикрывает — бабка так говорила твоя, — прервала речь скригги смешливая девушка. Шаловливо дурачась схватив в руку черен кольца, зажимавшего бронзой оглаженный круг из прозрачного вечного льда, она поглядела в него на старейшего — отчего её глаз по ту сторону вещи стал трижды огромным, моргая своей желтизной среди долгих ресниц точно золото.

Сигвар опять усмехнулся, взирая на шутки внучатой племянницы.

— Зачем ты позвал меня нынче, достойный?

Коготь долго молчал, зорко глядя в глаза своей братовой внучки. Гудрун выросла за эти годы, стала взрослее — красивей — и много умнее чем прежде. Словно сникла усталость с бессонницей ночи во взоре владетеля Скъервиров, когда взгляды их встретились.

— Ты умнее иных в этом гибнущем доме владетелей, милая… Все те книги и свитки что здесь, ты давно перечла и постигла — и твой разум остёр, проницателен. Даже младший мой в этом не ровня тебе.

— И к чему это, скригга? — спросила она невзначай.

— Лишь к тому, что на равных с тобою мы молвим — а не как было прежде, старик и дитя… Ты взрослеешь — пятнадцать, почти что невеста… и к браку ты стала годна.

Она пристально, с неким волнением встретилась с Сигваром взглядом.

— Ибо бедствия наши зрить можешь и ты сама, Гудрун. Ты мудра — как и я… или как твоя прародительница, в ком была та же сила, что зрю в тебе исподволь я, как и старая Соль говорит.

Скригга Скъервиров твёрдо сжал посох в ладонях, вращая его потемневшую резь.

— Много лет и веков нас страшились иные дома́ — за богатство и силу, дающие мощь — клеветали и лгали, ставя зримо купечества крепость в укор и хуля торгашами; позабыв, что и мы крови свердсманов ве́ка героев, кто пришли прежде с Севера с Дейном сквозь холод и лёд бушевавшей над миром Сторветри…

Он умолк на мгновение, глядя на девушку, и указал ей протянутой дланью на полки хранилища свиков у дальней стены.

— Но порой даже страх пропадает, когда ненависть слишком сильна. Дом наш был как и все, кто успел восседать тут в Хатхалле — Дейнов род, Афтли, Къеттиры, Гунноры — и ни лучше, и так же не хуже чем прежние ёрлы, кто всё так же тогда учиняли войну, грабили, жгли и казнили, братоубийство творили, сношали сестёр с матерями… Власть рождает порой безнаказанность — во все веки веков так под солнцем. Все эти свитки и книги — немые свидетели дел их и славы. Но коль главные овцы при стаде случились паршивы — как нынче, при прежнем владетеле — то иные твердят это вслух про весь хлев, ненавидя породу огулом.

Гудрун молча внимала словам их усталого скригги, смотря ему прямо в глаза.

— Вряд ли видеть тебе довелось поле битвы в снегах, моя милая… Когда вьюга без устали стелет свой полог, засыпая все прежние тропы колючим покровом по пояс — и нет нам пути до трепещущих стягов врага кроме как через наст, проторяя его через силу…

И вроде давно уж сокрыта под ним вся та кровь, что когда-то оба́грила землю — но всякий твой шаг сквозь снега́ наступает на павших, своих и чужих, чьи застывшие мёртвые стати как корни цепляют за ноги твой ход. Не забытые, не погребённые, не прощённые… наши и их…

— И к кому мы должны протори́ть этот наст? — вопросила их скриггу кудрявая девушка, указав своим пальцем на свежие свитки, что ещё ожидали для них предназначенных строк.

Он лишь усмехнулся её прозорливости.

— К человеку, чьи сила и власть могут стать нам надёжным союзником в нынешней буре, согнувшей наш дрогнувший столп…

Скригга смолк, глядя прямо в глаза юной Гудрун.

— И к тому, у кого есть единственный сын — кто умён точно так как и ты…

Взгляд её ярко блеснул, точно скрытое пламя — с лукавой усмешкой встречая слова старика.

— Ведь и ты приглянулась ему в тот приезд, как я видел…

Девичьи пальцы с волнением взяли перо из кусочка точёного резью бороздок как ви́тая створа улитки чистейшего вечного льда на искусной держальне из дерева ясеня, осторожно макая заостренный кончик в темневшую жидкость чернил.

— А как быть теперь с Твёрдым Коленом, почтенный? Ведь он…

— Ройг… — поморщился скригга как будто от боли в зубах, — он теперь стал силён как никто из домов, притянув на свой бок даже Эваров. И я знаю, в какое слабейшее место у Скъервиров вскоре ударит глава дома Утир — в закон. Он стремится разжечь меж семействами склоку, в какой попытается взять своё трижды, быть может сумев даже сесть за Стол Ёрлов…

— И что можем мы сделать? — спросила с тревогою Гудрун.

— Написать два письма. И немедля.

— Кому будет второе, почтенный? — подняла на скриггу свой взор его братова внучка, — владетелю Запада?

— Второе — известно кому. Отвезёт его лично Подкова к востоку. А первое — только учтивая просьба, но тоже не менее важное — я доверю лишь Храфнварру, быть там при то прочитавшем моими устами, кто скажет и больше чем писано.

— Так куда — и кому?

— К югу, в отпавшие земли. Человеку из Моря Песков, кто уже оказал там великую помощь в свержении наших противников в здешних уделах — и может помочь нам ещё.

Девичьи пальцы коснулись листа тонкой кожи, и по ровной убеленой глади как юркие змейки помчались сплетаясь в узлы крючковатых письмен их слова языка Танешшу́фт-н-Ишаффéн.

— Скригга? — спросила вдруг Гудрун, закончив послание.

— Да, моя милая… Говори. Вижу ведь, что замялась, желая спросить что-то важное.

— Почтенный — быть может пора нам искать с домом Бейлхэ ту нить примирения? — негромко спросила старейшего братова внучка, взирая в глаза тому, — ведь война истощила все наши дома; вся страна на пороге погибели. Ведь уже… — она вновь замолчала, смущаясь сказать то при Сигваре.

Скригга долго молчал, испытующе глядя на девушку. Лишь иссохшие пальцы задумчиво стукали рогом ногтей по резным очертаниям ликов на посохе.

— Будь возможно то, милая — я бы первый сказал это вслух, обращаясь и к нашим, и к нашим противникам… Эта распря кровавей за Сторстрид наверное трижды — а срок её трижды той меньше ещё. Все дома опустели, в иных мертвецов уже больше за тех, кто ещё уцелел. Городища в руинах и мёртвых костях; торг стоит, все ремёсла в упадке. И наш дом не сидит на ларях с серебром, лишь пируя и бавя свой час за весельем, как молвят иные хулители. Нет — мы все эти годы войны были на острии, собой жертвуя так же как прочие орны, теряя своих сыновей в каждой битве. Но…

Коготь умолк, хмуря брови, и лишь пристально зрил на внимавшую Гудрун.

— Может быть ты увидишь однажды, как в страшную засуху в чащах, болотах и в ими околенных селищах словно из бездны рождается пламя, когда зачинается сильный пожар. Когда ветер приносит на высохший лес и дома́ свои жгущие искры, от коих солома и дерево тлеть начинают едва лишь сначала — но время то коротко. Сперва пламя ещё небольшое, и сила его не взняла́сь в полный рост до небес, достигая всей яростью твердей богов. Лишь тогда его можно ещё потушить, сбить те страшные искры со стен и стрехи, оградить от них, вымочить щедро водой, не́ дать заняться. Ибо если не сделать того, и огонь разгорится на корм ему давшей соломою крыше — то никоею силой уже не унять тот пожар, когда пламя охватит весь дом, разжигая тем дранку, стропила и даже огромные брёвна на срубе. И потом уже нету той мощи, что может его потушить, кроме сильного ливня с небес от самих жизнедавцев — но и то изнутри этот жар будет тлеть ещё долго, доколе хватает на то ему дерева. А его за весь век было вдоволь нарублено — и быть может на следующий век уже мы наготовили пищи для пламени, кое придётся тушить после нашим потомкам…

Гудрун молча внимала старейшему, замерев с пером в пальцах.

— А тем более если несчастное селище то подожгли со всех разных сторон кто ни попадя — то тем более нету тех сил, чтобы вовремя сбить, потушить этот гар. И наш дом, кто средь прочих стоял у истоков войны, кто возглавил в ней всех остальных — поражения нам не простят остальные. Если мы сложим руки и прямо сейчас отдадим во власть Тийре все наши уделы Помежий с союзными землями, кои были веками под ёрлами Винги — что нам скажут семейства, какие лишились всего, чьи отцы с сыновьями томятся в плену, или пали за эти проклятые годы раздора? Все, по ком прошлись пламя с железом, чья кровь близких им пропитала поля наших с Эйрэ уделов — хотят ли они сейчас мира? Все, кто в разных домах средь купцов от войны поимели немало прибытка — кто снабжает оружием воинство, кормит его, одевает — спроси их: кто готов обеднеть, враз лишившись тех денег? Спроси тех, кто за годы железа отвык от труда землепашца, всё своё беря с лёгкостью сталью, насилуя, грабя, хозяином жизни и смерти для каждого будучи — захотят ли они вновь вернуться к труду средь навоза и пепла, тягая соху с бороною по глине, платя вновь нам по́дать, в поту горбя спину, голодая, корчуя заросшие нынче поля?

И с другой стороны наших недругов всё точно так же. Тийре сам стал заложником собственной воли с упорством, ему даровавших столь много побед в этой распре. Так иные в народе и между домов называют его тем вождём, кто сумеет отринуть дейвонов, изгнать их назад за Полночное море во льды, где была изначальная родина Дейна — и не глядя на жертвы с потерями жаждут исполнить то дело, кое ждали их предки веками. Все семейства союзных уделов, кто отвергнул измену и верным остался владетелю, от страха возврата войны в их угодья готовы стоять за него до конца — лишь бы пламя пылало не в их, а в дейвонских уже городищах и твердях на западе. Все великие кийны устали от этой войны, их семействам столь многого стоившей кровью — но каждый страшится то первым сказать, и всё дальше считая своих мертвецов лишь стремятся воздать нам железом. Хочет ли мира сам Сердце из Камня, чья холодная ненависть к Скъервирам столь велика? И хочет ли это сын Клохлама?

Посох скригги вдруг скрипнул по полу, царапая лак половиц.

— А к тому же беда не приходит одна, как известно…

Сигвар молча кивнул головой на один из развёрнутых крохотных свитков посланий с пернатым гонцом.

— Сам не знаю, как скоро та прибыла птаха к нам с запада Эйрэ. Быть может и загодя было написано это… не знаю — но враг наш опять воспрянает, опять получив себе свежие силы. И вряд ли захочет теперь говорить Неамхейглах о мире, стремясь нас дожать, додавить истощённые Скъервиров силы в решающей битве. А он сможет, я знаю…

Скригга смолк на какое-то время, внимательно глядя на девушку.

— Так что нынче иного нам нет тут пути, как пытаться сломить неприятеля, вымотать, сделать цену непомерной, кровавой… для него — и для нас. Таков уж наш рок — мой, и нашего дома.

Коготь смолк, глядя Гудрун в глаза.

— А теперь пиши, милая. Сама знаешь кому и о чём.

Когда руны послания были закончены, и мельчайший калёный песок впитал лишнюю жидкость с листа, пальцы девушки ловко свернули тончайшую писчую кожу в труби́цу, и капнув на стык толстой скрутки горячего алого воска поставили оттиском знак их семейства — извитого хищного змея.

Все дары дома Скъервиров были в тех строках — взамен ожидая ответных себе — сплетя собой множество су́деб и нитей, заплетаясь в невидимый призрачный узел — как в клок…

Пока вершивший стерквеггом Прямой с самыми верными из его людей был с рассвета в Хатхáлле, не явившись домой и к полудню, пока гонцы то и дело седлали коней и пускались в дорогу по всем большакам, а писцы во главе с взявшим место умершего в зиму почтенного Въёрна былым его первым помощником безустанно сидели в работе, встревоженная Гвенхивер с младшими служанками из стряпных вышла в город на торжище, оставив дочерей под присмотром у Сигрит. Гомоня и смеясь, вслед за старшей все женщины вышли из Главных ворот и последовали в городище исполнять поручения домоправителя, затеявшего перечёт погребов и подвалов с их бочками. Снуя меж торговых рядов они неприметно разбрелись кто-куда, пользуясь вольным временем для того, чтобы закупить всё им нужное из припасов — и для себя самих тоже. Женщины есть всегда женщины, как тех не обряди и на какое место не поставь — уж так повелось по природе их…

Пока их старшая и все служанки разбредались по разным рядам и лавкам торжищ Нижнего и Среднего городища, чей-то пристальный взор из-под низко натянутого до самых глаз наголовника верховницы неотрывно следил за несколькими из женщин, выжидая чего-то. И когда те вот так же в какой-то миг все разошлись по рядам торговавших различными тканями с прочим товаром к шитью, оставшись поодиночке — человек торопливо, как рысь на добычу стрелой устремился к одной из них, мельком оглядываясь по бокам, нет ли лишних свидетелей рядом — не видит ли кто его тут. Был он одет как купец или горожанин с достатком, пусть и не броско — и меча при себе не имел на виду. Хоть и зримо для меткого ока со стороны, что хлеб свой он жнёт не серпом или шилом с весами, а иной острой сталью — и что нож при себе всегда держит.

— Не пугайся, почтенная — не из грабителей я. Тссс! Не кричи только — ладно? Вот это не нужно… — добавил он твёрже, — на службе я здесь в ходаге́йрде. Про меня может быть что и знаешь — а про моего брата уж точно ты слышала в Винге… Ведь слыхала, я знаю.

Та, которую он придержал тут за локоть, прикрыв ей на мгновение крепкими пальцами рот, взволнованно встала на месте, застыв под стрехой у рядов с чужеземным ардну́рским товаром, пристально оглядывая незнакомца. Тот выглядел годами постарше, высокий и крепкий — и с виду обличьем походил на северян — хоть и говорил на срединном наречии чисто, как здешний. Взгляд был пристальный, хмурый — и твёрдый как сталь.

— Не пугайся, тебе я дурного не сделаю. Дело одно есть к тебе, чем помочь ты мне можешь. Знаю — можешь… ведь дело нам общее. Подсобишь мне — и я же тебе подсоблю в одном деле. Всё одно по пути нам, как молвит то присказка — слышала?

Она молчала, взволнованно мечасьглазами по сторонам и точно о чём-то раздумывая, пока тот говорил, прислонившись ей ближе к лицу и приглушив голос.

— Ну так как — по рукам? Ведь я знаю, что скажешь — и попросишь чего, тоже, кажется, знаю… Поклянусь тебе в том, что так будет — помоги ты мне чем в моём деле.

Взгляд её на миг вспыхнул.

— Подсоби одному человечку — Дятлом он назовётся, как явится — а дальше моё это дело, как будет там после. Так что скажешь, красавица — как, по-рукам? Всё одно по пути нам…

Она молча кивнула в согласии.

Возвращаясь в стерквегг с рядов торжища Гвенхивер вдруг заприметила, что одна из помощниц чего-то встревожена.

— Что с тобой, милая? Грабить тебя кто пытался, или лапать лез скот какой?

— Что ты, почтенная! Нет никого там… Всё тихо, — она оглянулась невольно, взирая на торжище.

— Точно? — жена Храфнварра пристально глянула на неё.

— Земляка одного я там встретила… — уже успокоившись молвила та, обращаясь к их старшей, — год как был где-то вдали он от Винги, и вот возвратился недавно опять в ходагейрд. Парень славный, хотел бы на службу попасть при чертоге владетелей. Может ты тут, почтенная, с твоим мужем поговоришь на сей счёт?

— Ладно, посмотрим. Как звать твоего земляка?

Ветер с круч перевала Рассвета рвал ветви лесов по отрогам хребтов вдоль Воротной Долины, сотрясая тяжёлые ставни с оконцами, выдувая из улиц ардкáтраха, стен и чертогов дворца слишком душную нынче жару, что пришла прежде с юга. Утро залило светом взошедшего из-за Гвар-ог-слейбботха багряного солнца вершины двурогой громады Лесистой, алея лучами по тёмному пологу чащ.

Ветер рвал ветви древних дубов в дэ́ир-á-гáррана, сотрясая верхушки деревьев и тревожа гнездившихся птиц — тёмных вестников жизнедавцев — теребя зеленевшую поросль поднявшихся свежих побегов, пробившуюся сквозь бурую почву с опавшей листвой из дремавших там весь долгий срок желудей. Но и вихрь не мог заглушить шум в покоях Резного Чертога, что так долго стоял опустевшим.

— Вот дурак! Вот скотина! Как мог он?! Как мог?

— Тише, гэйлэ… Довольно…

— Года два была подле него в день и ночь, в зной и стужу; кровь и гной из ран ему вытирала в слезах — а как что, так спровадил домой?! — во весь голос кричала она.

— Что ты, гэйлэ, опомнись! Да как бы ты там? Ведь тебя ради лишь повелел он то сделать! — укоризненно успокаивала бушевавшую дочерь фе́йнага Конналов первая из женщин, моложе годами — сильно держа ту за плечи под потной насквозь, крепко к коже прилипшей рубахой, — ведь сама же ты с тем согласилась!

— А он так согласился, дурак! Лучше бы вон меня выгнал, забыл насовсем! Так смотреть на неё теперь рядом с ним… Приползла уже эта змея!

— Ну судьба такова… — вздохнула участливо женщина, — ведь сама же ты, гэйлэ, решила так быть — что так нужно…

— Хоть бы доброе слово мне здесь он сказал! Было бы легче!

— Вот что, гэйлэ — утихни-ка ты! Две восьмины бушуешь как буря, — сердито озвалась вторая, постарше годами, сидя перед метавшейся раскрасневшейся Этайн и крепко держа её за ноги, — если а́рвеннид наш и виновен, что подарком тебя наделил наконец — то ты лучше кричи, чем его поноси́. Тебя не было в матери чреве, как таких я крикуний видала — и уж знаю, где лучше да как! Не стои́т его воинство, вечно с места на место уходит в выправах. Или хочешь ты в поле родить как кобыла?

— Да хоть так — лишь бы рядом!

— Ну-ка цыц!!! — рассердилась старуха, — не толкуй тут о том, чего прежде не знала!

И добавила ласковей:

— Ты кричи лучше, милая, чем всех тут бранить… Больно очень тебе, это знаю.

— Больно мне, Мугайн… Вот здесь очень больно… — Этайн впилась ногтями двух рук себе в грудь — там, где сердце, — больно — и страшно…

— Знаю, милая — знаю… Таков рок был твой с ним. Ты не мучь себе душу, а просто живи. Лучше кричи, если больно на сердце.

— И так ты дворец весь поставила на уши криками… — поддакнула вторая из женщин.

Еле державшаяся от усталости с болью, ногами на корточках ставя на двух плоских истёртых камнях из святилища древней Праматери, дочерь фе́йнага вняла совету видавшей всего повитухи, впившись ладонями в стёртое дерево ручек обагренной кровью родильной седушки — и под сводами Снóйтэ-ард-нéадд раздался протяжный, заливистый крик, сотрясая стреху и пугая встревоженных служек.

Вскоре ещё до полудня в покоях Резного Чертога в руках у старухи раздался ещё один звонкий пронзительный крик, огласивший рождение новой жизни в семействе владетельных Бейлхэ.

Жизни, принадлежавшей к нему только кровью — не именем…

Когда спеленатый и отпрявший от соска материнской груди младенец утих и уснул в один глаз, шевеля в своём коконе ручками и причмокивая крохотными губами, в покои к дремавшей после разрешения от дитя Этайн явился почтеннейший Ллу́гнамар. Поддерживаемый под руки двумя молодыми дэирви́ддэ нижайшего чина в бурых одеяниях, опираясь на посох он молча воссел на скамью против дочери фе́йнага Конналов, ласково наблюдая за спящим ребёнком. Лишь тихонько раздались шаги четырёх мягких лап, когда серая тень проскользнула сквозь двери в покой, растянувшись у ложа и обведя всех людей ярким золотом глаз, приглядая за теми незримо.

— Славное дитя — да пошлют ему боги счастливые годы. Как здоровье твоё, моя милая? — обратился почтеннейший к Этайн, — достойная Мугайн сказала, что крепка ты по-женски как ель — и зачнёшь и родишь много раз ещё после, коль дадут тебе боги в грядущем опять понести от владетеля.

— Спасибо, почтеннейший… Так было страшно, что вправду умру я, отдав жизнь за жизнь — такой дури я тут накричала, что стыдно теперь мне в глаза всем смотреть. Всё хорошо… — негромко ответила женщина, гладя головку ребёнка.

— Вот и славно! — старейший дэирви́ддэ обрадованно стиснул в ладонях резную чернь древнего посоха, что сжимали ещё руки прежних почтеннейших, зрящих волю богов до него. Но затем его лик снова нахмурился, и лохматые брови сошлись подо лбом в частой пашне морщин.

— Почтенный хранитель печатей владетеля сам не решился явиться сюда, моя милая — и меня упросил принести тебе ве́сти. Знаю, девочка — не особо ты с ним тут поладила, хоть сварливой тебя не назвать. Та же Ольвейн ведь с виду лишь только тихоня, а будет намного запальчивей норовом…

На лицо Этайн как тень набежала тоска. Глаза её резко прижмурились — но остались сухи.

— Кому тайна, почтеннейший — что давно он стремился пристроить для Тийре её ему в жёны, раз я подле него лишь как тень, против воли отца моего и без божьего благословения… Да — сама я ту долю избрала, чтоб лишь быть рядом с ним — и сношу все слова, что себе в спину слышу от прочих, и плачу́ эту цену без ропота.

— Так… не всем из семейств земель Эйрэ такое по нраву, что нету доселе законных по их разуменью наследников в доме владетеля, — негромко ответствовал седой словно лунь Ллу́гнамар, не сводя взора с Этайн, — что союз твой и Тийре в попраньи законов для них невозможен. Но тебя что-то ещё беспокоит, как вижу?

— Пусть не быть мне женою для а́рвеннида — такая судьба уж… Я его уступила ей собственной волей по чести, как должно. Согласна я, чтобыОльвейн та стала для Тийре супругой, законной для фе́йнагов Эйрэ — чтоб не рухнул дом Бейлхэ виной одной женщины, как предрёк про меня ты, почтеннейший… Пусть она ему даст сыновей, что удержат власть Бейлхэ, как нужно. Пусть уйдёт то проклятие рода детей Врагобойца, не сгинет их род во тьме времени. С тем смирится уже моё сердце, пусть и надвое разорвавшись.

Она смолкла на миг, и глаза её вспыхнули с горечной болью бессилия.

— Видно срок свадьбы той он назначить спешит, раз её притащил с Твёрдой Кручи — и желает, чтоб я от горы убиралась подальше, и перед Тийре глаза не мозолила, как тот вернётся?

— Разве имя твоё я назвал там владетелю в час прорицания, Этайн? — поднял брови седой прорицатель.

— Не назвал… — Этайн на миг отвернулась к стене, глядя вдаль сквозь слюду оконицы.

— Но к чему имена, кои ветер как пыль раздувает? Просто горько мне зрить, что иные порой жаждут точно от шелудивой коровы с приплодом от меня тут избавиться… — голос её стал суровей и громче. Этайн взглянула на спящего в скрутке пелёнок ребёнка. В уголках её глаз вдруг блеснула искрою слеза.

— Всего я лишилась, почтеннейший, всё потеряла… — прошептала она с тихой горечью полным отчаяния голосом, — лишь дитя моё — всё, что осталось от прежнего… И то меня страх истерзал вместо радости, что его тоже может лишусь. В чём вина его, мною рождённого — в том лишь, что он кровь владетеля Тийре, и может однажды стать тоже соперником тем, кого Ольвейн ему принесёт?

— Что за мысли дурные ты в сердце впустила, достойная? — нахмурился старый вещатель велений богов.

— Разве ты не за этим пришёл, мне сказать волю фейнагов с Конлойхом?

— Утомилась ты, чадо своё принося в свет под солнцем, дочь Кадаугана. Сердце твоё переполнено страхом напрасным. С чего бы?

— Когда я была ещё девочкой малой, то в тот год к нам в Глеáнлох заехал с семейством мой дядя из Кинир, достойнейший Ллугайд — по воле владетеля взявший в защиту уделы в союзных нам землях у Чёрной. И он нам рассказывал много преданий — из Эйрэ и прочих земель по соседству.

— И каких же?

— Запомнила я одно крепко… как сын повелителя тех из племён, что кочуют в Мор-Гве́ллтог, женатым сам будучи волей родителя вдруг встретил на стойбище деву, которая сердцу его стала прочною узой — совсем позабыв о законной супруге. И многих детей принесла ему та по любви, так женой и не став по закону… Но старый их хуч, испугавшись раздора в грядущем, что внуки его не по чести рождённые могут однажды попрать право старших наследников на те священные копья их власти, велел по совету иных ему верныхвладетелей умертвить её вместе с детьми — и…

— И вышло лишь хуже, чем быть и могло бы — что в ярости сын руку взнял на отца, и поднял ужасный раздор средь степей, поведя на бой многих. И в кровавой войне поразил всех её осудивших — а тех, кто свершил приговор, отыскал даже в самых далёких уделах. И заставил у тела её иссушённого в мольбах покаяться, и назвать госпожою своей — а после сварил всех живьём в кипятке без пощады… — прервав её речь завершил то сказание старый дэирви́ддэ — помнивший те времена и события в Травяном Море, как был он ещё молодым.

— Хоть Конлойх и вправду хотел бы способствовать внучке с замужеством, но он же радеет о благе семейств всех уделов, смирив северян и союзные земли, давно предлагая отцу твоему кончить глупую свару. И он точно не зверь, чтоб желать тебе смерти… и знает, насколько любима ты Тийре.

Старейший дэирвиддэ умолк на мгновение.

— И с тем, что не стать его Ольвейн женою владетеля — тоже смирится… От того не усохнет дом Габ. Найдётся и ей среди фейнагов добрый жених — может даже и в Конналов доме. Оставь ты тревоги, дочь Кадаугана — с иным он сегодня явился к тебе.

— А с чем же? — в глазах Этайн как искра блеснуло волнение, не разумевшей значения слов прорицателя воли Троих.

— С вестями, почтенная… — уклончиво молвил старик.

— С добрыми или дурными?

Седой Ллу́гнамар снова умолк, задумчиво тронув морщинистой кистью извитый нашейный обруч со змеями-пастями поверх ворота белых как снег одеяний вышайшего среди дэирвидде и шейнов.

— Как то зелье, что жизнь забирает и дарит, и все вести добры и дурны в одной мере — уж так повелось… Иным и погибель живого за радость. Уйми все тревоги, почтенная — жив наш владетель и цел, не тревожься о Тийре! — он вскинул ладонь, успокоив в тревоге вскочившую с ложа Э́тайн, чьё лицо побледнело.

— Для нас с ним известие это — что Конлойх вчера получил из Глеáнлох, но медлил с рассказом, как ты разрешишься ребёнком — конечно же дóбро.

Он смолк на мгновение, хмуря лохматые брови.

— А вот для тебя… уж не знаю. Наверно, также и радостным будет — давно ведь того ты желала, чтобы быть женой Тийре по праву…

— Или мачеха вдруг умерла, та змеина? — с вызовом бросила Этайн.

— Нет, моя милая. Твой отец…

Она отвернула взор от почтеннейшего прорицателя в стену, прижав к себе ближе ребёнка, и из глаз её хлынули слёзы.

— Трясучка его доконала, сожрала совсем. Вот Конлойх и нёс тебе весть, но не знал как сказать — с тем и мне поручил… — прорицатель умолк, обопершись руками на посох.

— Конналы избрали новым фе́йнагом его среднего брата, достойного Аэ́дана Крепкого — решив, что твой младший брат Деóртах юн для владетеля, и мать Гвенол продолжит им вершить, как было с отцом — и продолжит тем вредную свару с владетелем Бейлхэ. Так что нынче нет больше препон, чтобы Тийре нарёк тебя по закону и чести супругой — в том теперь их согласие прочно, как и воля на то у твоего почтенного дяди Ллугайда, чтобы все прочие фе́йнаги почитали тебя госпожой как и должно…

Так что скоро, надеюсь, я милостью Трёх окручу ваши руки, и будут все дети твои по закону носить славное имя наследников Бейлхэ — и крепнуть тем будет владетельный дом Врагобойца — как было веками, и как предрекли мне то боги. И сникнут все те, кто молол языками отраву, тебя подло жаля дурными словами.

Почтеннейший Ллу́гнамар негромко окликнул помощников, что безмолвно стояли за дверью, и с тяжестью стал привставать со скамьи, опираясь руками на посох. Был он летами постарше за Борну, и стал нынче слаб, чтоб ходить самому.

— Позволь, я покину тебя, дочерь Кадаугана? Всё, что должно, я сделал — теперь отдыхай, много хлопот тебя ожидают с ребёнком. Я распоряжусь, чтоб гонцы неотложно отправились с вестью, что жена принесла для владетеля сына — пусть сердце его будет гордо событием в это тяжёлое время. А пока отдыхай, моя милая…

Старый дэирви́ддэ устало прошествовал прочь из покоя, ведомый под руки помощниками, и лишь посох его гулко стукал по раскрашенным вязью узоров доскам половиц. А дочь Кáдаугана Сильного так и осталась лежать на постели, прижав к себе спящего сына, и слёзы двумя ручейками лились у неё из очей — что уж нет той оплаты сильнее, чем которую взяли с неё жизнедавцы… и какую нельзя ей уже возвратить, никакой людской силой — встретить отца, быть прощённой, проститься, простить…

Желанья порой так сильны в нашем сердце — что зрят их вершители, слыша все думы людей. И ветром незримым из слов раздувать могут бурю — и всё могут исполнить порой… но не так, как нам тщится в надеждах. И добрые вести влекут за них плату — по-своему каждая — и суждено нам за всё заплатить, сколь ни станет цена наших просьб велика.

Под боком у Этайн заплакал ребёнок. Тень сына Медвежьей Рубахи очнулась, отбросив от сердца так сжавшие ей его ток до невидимой боли терзания, отметая их прочь от себя. Расплетя рукой ленты завязок она прираскрыла разрезы рубахи и дала младенцу набрякшую грудь в его губы, ощущая как тот сжал сосок своим маленьким ртом, торопливо зачмокав.

Время слёз миновало. Теперь предстояло в отсутствие Тийре блюсти здесь порядок в ардкатрахе и при дворце, помогать в том хворавшему почечным камнем старевшему вершнему воинством тверди. Быть опорой и верной рукой дома Бейлхэ, растить сына владетеля, и в волнении ждать возвращения мужа, чью жизнь где-то там на войне мрачной птицей следила своим немигающим пристальным взором глухая к мольбам Мать Костей — ей, лишь тени его, чьи кровавые нити напрочно сплелись в их утоке судéб — не взирая на цену.