Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я
ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора,
ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше
ничего нет?
Анна Андреевна. Да, конечно… и об тебе
было, я
ничего этого
не отвергаю.
Мишка. Да для вас, дядюшка, еще
ничего не готово. Простова блюда вы
не будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно
есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему, мужику,
ничего, если
не поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Это скверно, однако ж, если он совсем
ничего не даст
есть.
Осип. Да так; все равно, хоть и пойду,
ничего из этого
не будет. Хозяин сказал, что больше
не даст обедать.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде
не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь
не спишь, стараешься для отечества,
не жалеешь
ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Почтмейстер. Нет, о петербургском
ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы
не читаете писем:
есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще
ничего: может
быть, оно там и нужно так, об этом я
не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, — это может
быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это на свой счет.
«Ну полно, полно, миленький!
Ну,
не сердись! — за валиком
Неподалеку слышится. —
Я
ничего… пойдем!»
Такая ночь бедовая!
Направо ли, налево ли
С дороги поглядишь:
Идут дружненько парочки,
Не к той ли роще правятся?
Та роща манит всякого,
В той роще голосистые
Соловушки
поют…
Потом, статья… раскольники…
Не грешен,
не живился я
С раскольников
ничем.
По счастью, нужды
не было:
В моем приходе числится
Живущих в православии
Две трети прихожан.
А
есть такие волости,
Где сплошь почти раскольники,
Так тут как
быть попу?
Дворянин, например, считал бы за первое бесчестие
не делать
ничего, когда
есть ему столько дела:
есть люди, которым помогать;
есть отечество, которому служить.
Цыфиркин. Сам праздно хлеб
ешь и другим
ничего делать
не даешь; да ты ж еще и рожи
не уставишь.
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову
не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели
ничто заменить
не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только
будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец!
Не нынешний
был век. Нас
ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и
не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Стародум. Любезная Софья! Я узнал в Москве, что ты живешь здесь против воли. Мне на свете шестьдесят лет. Случалось
быть часто раздраженным, ино-гда
быть собой довольным.
Ничто так
не терзало мое сердце, как невинность в сетях коварства. Никогда
не бывал я так собой доволен, как если случалось из рук вырвать добычь от порока.
Софья. Прочтите его сами, сударыня. Вы увидите, что
ничего невиннее
быть не может.
Г-жа Простакова. Хотя бы ты нас поучил, братец батюшка; а мы никак
не умеем. С тех пор как все, что у крестьян ни
было, мы отобрали,
ничего уже содрать
не можем. Такая беда!
Стародум. Постой. Сердце мое кипит еще негодованием на недостойный поступок здешних хозяев.
Побудем здесь несколько минут. У меня правило: в первом движении
ничего не начинать.
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою
был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что
не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом
был! Жизни
не жалел, чтоб из сундука
ничего не вынуть. Перед другим
не похвалюсь, от вас
не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни
был, душа его прямого удовольствия
не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному
было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему
ничего желать
не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь
есть чего бояться?
Тем
не менее вопрос «охранительных людей» все-таки
не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то
есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать
ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
Но бумага
не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет
ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что
не было дома, который
не считал бы одного или двух злоумышленников.
Он
не был ни технолог, ни инженер; но он
был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он
ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а
не вверх, но
был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево,
будет продолжать течь река.
— Ужли, братцы, всамделе такая игра
есть? — говорили они промеж себя, но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов, и тот
ничего не расслышал.
Но так как Глупов всем изобилует и
ничего, кроме розог и административных мероприятий,
не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч.,
суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова.
Напрасно льстил Грустилов страстям калек, высылая им остатки от своей обильной трапезы; напрасно объяснял он выборным от убогих людей, что постепенность
не есть потворство, а лишь вящее упрочение затеянного предприятия, — калеки
ничего не хотели слышать.
Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал
было объяснять, что она
ничего не заключает в себе ни против религии, ни против нравственности, ни даже против общественного спокойствия.
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он и прежде
был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении оставаться
не может; что такое выражение, как"мера возможности",
ничего не говорит ни уму, ни сердцу и что ясен только закон.
Покуда шли эти толки, помощник градоначальника
не дремал. Он тоже вспомнил о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и
ничего, кроме «знать
не знаю, ведать
не ведаю»,
не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и сверх того пообещали полтинник на водку, то вразумился и,
будучи грамотным, дал следующее показание...
«Ужасно
было видеть, — говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы
были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке
ничего, кроме смрадных их костей, уже
не было!»
Была ли у них история,
были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? —
ничего они
не помнили.
Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер — никто
ничего не знал об интригах Козыря, так что, когда приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка"оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем
не только
не было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революции гражданин".
Положим, что прецедент этот
не представлял
ничего особенно твердого; положим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался многим случайностям более или менее жестоким; но нельзя отрицать, что,
будучи однажды введен, он уже никогда
не умирал совершенно, а время от времени даже довольно вразумительно напоминал о своем существовании.
Название изменилось, но предположенная цель
была достигнута — Бородавкин
ничего больше и
не желал.
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он
не ел,
не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до того простою и ясною, что непонимание ее нельзя
было истолковать
ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это
было тем мучительнее, чем больше должен
был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
Район, который обнимал кругозор этого идиота,
был очень узок; вне этого района можно
было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он
ничего не замечал; внутри района — можно
было только маршировать.
Сохранение пропорциональностей частей тела также
не маловажно, ибо гармония
есть первейший закон природы. Многие градоначальники обладают длинными руками, и за это со временем отрешаются от должностей; многие отличаются особливым развитием иных оконечностей или же уродливою их малостью, и от того кажутся смешными или зазорными. Сего всемерно избегать надлежит, ибо
ничто так
не подрывает власть, как некоторая выдающаяся или заметная для всех гнусность.
Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она
была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали — Клемантинка через пять минут
была до того пьяна, что
ничего уж
не понимала.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему
ничего другого
не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно
было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Последствия этих заблуждений сказались очень скоро. Уже в 1815 году в Глупове
был чувствительный недород, а в следующем году
не родилось совсем
ничего, потому что обыватели, развращенные постоянной гульбой, до того понадеялись на свое счастие, что,
не вспахав земли, зря разбросали зерно по целине.
И стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около петровок выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки да еще кривой березы, которая в свое время составляла довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад
была срублена; потом,
ничего не сыскав, заводили речь об"воровстве"и кончали тем, что помаленьку пускали в ход косы.
Вронский и Каренина, по соображениям Михайлова, должны
были быть знатные и богатые Русские,
ничего не понимающие в искусстве, как и все богатые Русские, но прикидывавшиеся любителями и ценителями.
— Алексей Александрович, — сказала она, взглядывая на него и
не опуская глаз под его устремленным на ее прическу взором, — я преступная женщина, я дурная женщина, но я то же, что я
была, что я сказала вам тогда, и приехала сказать вам, что я
не могу
ничего переменить.
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно,
не вставал. Она
будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и,
не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она
не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она
ничего не могла придумать.
— Оно в самом деле. За что мы
едим,
пьем, охотимся,
ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? — сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
Ему даже казалось, что она, истощенная, состаревшаяся, уже некрасивая женщина и
ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна
быть снисходительна.
Другое
было то, что, прочтя много книг, он убедился, что люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения,
ничего другого
не подразумевали под ними и что они,
ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что
не мог жить, а старались разрешить совершенно другие,
не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении души и т. п.
— Да разве я
не вижу, батюшка? Пора мне господ знать. Сызмальства в господах выросла.
Ничего, батюшка.
Было бы здоровье, да совесть чиста.