Неточные совпадения
Мы, школьники, больше всех
были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны
были стоя слушать его и
ничего не слышать.
Наши стихи вообще
не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль, что
не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе. Это
было чуть ли
не в 811-м году, и никак
не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об этом потому, что ни Бартенев, ни Анненков
ничего об этом
не упоминают. [П. И. Бартенев — в статьях о Пушкине-лицеисте («Моск. ведом.», 1854). П. В. Анненков — в комментариях к Сочинениям Пушкина. Стих. «Роза» — 1815 г.]
Эта высокая цель жизни самой своей таинственностию и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою — я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя
ничего не значущей, но входящей в состав того целого, которое рано или поздно должно
было иметь благотворное свое действие.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его:
не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он
ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только, что за несколько дней до его выезда сгорел в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар в здании Лицея
был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
[Дальнейшие три фразы («
Не зная
ничего…
не утешало нас»)
не были опубликованы в 1859 г.
Мне
ничего больше
не нужно
было — я, в свою очередь, моргнул ему, и все
было понятно без всяких слов.
Проходили годы;
ничем отрадным
не навевало в нашу даль — там,на нашем западе, все шло тем же тяжелым ходом. Мы, грешные люди, стояли как поверстные столбы на большой дороге: иные путники, может
быть, иногда и взглядывали, но продолжали путь тем же шагом и в том же направлении…
Мы почти всякую ночь ночевали часов шесть, купили свои повозки,
ели превосходную уху из стерлядей или осетрины, которые здесь
ничего не стоят, — словом сказать, на пятьдесят коп. мы жили и
будем жить весьма роскошно. Говядина от 2 до 5 коп. фунт, хлеб превосходный и на грош два дня
будешь сыт.
Об себе я
ничего особенного
не имею вам сказать, могу только смело вас уверить, что, каково бы ни
было мое положение, я
буду уметь его твердо переносить и всегда найду в себе такие утешения, которых никакая человеческая сила
не в состоянии меня лишить.
Начнем сначала: приехал я с Поджио и Спиридовьгм на одной лодке с Комендантом, Плац-маёром и Барановым в г. Иркутск 9-го числа. Мы первые вошли в Столицу Сибири, ужасно грязную по случаю ежедневных дождей. Слава богу, что избегли этого горя на море, [Море — озеро Байкал.] где мы бичевой шли пять суток. Скучно
было, но
ничего неприятного
не случилось.
Пожалуйста, почтенный Иван Дмитриевич,
будьте довольны неудовлетворительным моим листком — на первый раз. Делайте мне вопросы, и я разговорюсь, как бывало прежде, повеселее. С востока нашего
ничего не знаю с тех пор, как уехал, — это тяжело: они ждут моих писем. Один Оболенский из уединенной Етанцы писал мне от сентября. В Верхнеудинске я в последний раз пожал ему руку; горькая слеза навернулась, хотелось бы как-нибудь с ним
быть вместе.
Туринск
ничего не представляет занимательного для меня, ни с кем
не знаком, хотя
были приглашения.
Я думаю, что наши близкие ожидают чего-нибудь от этого торжества, но мне кажется,
ничего не может
быть, хотя по всем правилам следовало бы, в подражание Европе, сделать амнистию. У нас этого слова
не понимают. Как вы думаете, что тут выкинет наш приятель? Угадать его мудрено, Н. П., как медведь,
не легко сказать, что он думает. [Приятель, Н. П. и дальше — медведь — Николай I.]
Я
не писатель и очень строг в этом отношении, особенно к самому себе. Надобно говорить дельно или
ничего не говорить — и самый предмет должен
быть некоторой особенной занимательности.
Не совсем уверен, чтобы Туринск этим отличался: в свое время вы сами
будете об этом судить.
Вы знаете, как мужчины самолюбивы, — я знаю это понаслышке, но, как член этого многочисленного стада, боюсь
не быть исключением [из] общего правила. Про женщин
не говорю. Кроме хорошего, до сих пор в них
ничего не вижу — этого убеждения никогда
не потеряю, оно мне нужно. Насчет востока мы многое отгадали: откровенно говорить теперь
не могу, — когда-нибудь поболтаем
не на бумаге. Непременно уверен, что мы с вами увидимся — даже, может
быть, в Туринске…
Вы спрашиваете о моем переводе… Ровно
ничего не знаю. Нат. Дм. только неделю тому назад имела сильное предчувствие, как иногда с ней случается: она видела, что со мной прощается… Это видение наяву
было для нее живо и ясно. Других сведений ниоткуда
не получаю. Надобно довольствоваться таинственными сообщениями и ожидать исполнения. Между тем, если в декабре
не получу разрешения, думаю сняться с якоря и опять отправиться в Туринск. В таком случае непременно заеду к вам в Ялуторовск…
Сбылось, как я ожидал: вперед
был уверен, что Жадовский, которому, однако, я очень благодарен за пожертвование нескольких часов на пути,
ничего вам
не сказал особенного обо мне.
Дом занимаем порядочный, вдовы Бронниковой, которая позволяет нам на свой счет делать всевозможные поправки, и за это позволение берет 250 рублей в год. Наружность нечто вроде станции в России, но расположение удобно. Для нас
ничего лучшего
не нужно. Каждому можно
быть у себя, и
есть место, где можно
быть вместе. [В доме Бронникова Пущин жил вместе с Е. П. Оболенским — до женитьбы последнего на В. С. Барановой.]
Не перехожу сегодня на другую страницу. Время обедать.
Скажите,
есть ли какая-нибудь возможность положиться на наблюдателей, которые
ничего не могут наблюсти?
Я хотел нынешнее лето перестроить баню, но отложил это предприятие, потому что Польская лотерея мне
ничего не вывезла; на нее
была маленькая надежда, и она в числе многих других покамест осталась без исполнения.
…Очень бы хотелось получить письма, которые Шаховский обещал мне из России. Может, там что-нибудь мы бы нашли нового. В официальных мне ровно
ничего не говорят — даже по тону
не замечаю, чтобы у Ивана Александровича
была тревога, которая должна всех волновать, если теперь совершается повторение того, что
было с нами. Мы здесь
ничего особенного
не знаем, как ни хлопочем с Михаилом Александровичем поймать что-нибудь новое: я хлопочу лежа, а он кой-куда ходит и все возвращается ни с чем.
Вы удивляетесь, что Ивану Александровичу отказали приехать в Тобольск, а я дивлюсь, что он просился. Надобно
было просить ехать в виде золотоискателя. Я читал его письмо Орлову и ответ Орлова. Странно только то, что Орлов при свидании в Москве с Ив. Ал. сказал, чтоб он написал к нему и потом
ничего не сделал. Впрочем, все это в порядке вещей… [И. А. Фонвизин просил разрешения поехать в Тобольск для свидания с братом.]
Ты напрасно говоришь, что я 25 лет
ничего об тебе
не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно говорил, что особенного происходило в нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал.
Не знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад, что ты с моими. Вообще
не очень хорошо понимаю, что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего знают, что в ней происходит. До сих пор еще
не убеждаются, что гласность
есть ручательство для общества, в каком бы составе оно ни
было.
Крепко тебя обнимаю. Ты еще и о других моих листках
будешь слышать — везде один и тот же вздор. По этому ты меня узнаешь — больше мне
ничего не нужно.
Лишь бы она
была счастлива — или думала, что счастлива, больше
ничего не нужно.
До приезда Бачманова с твоим письмом, любезный друг Матюшкин, то
есть до 30 генваря, я знал только, что инструмент
будет, но ровно
ничего не понимал, почему ты
не говоришь о всей прозе такого дела, — теперь я и
не смею об ней думать. Вы умели поэтизировать, и опять вам спасибо — но довольно, иначе
не будет конца.
Когда
будешь ко мне писать, перебери весь наш выпуск по алфавитному списку. Я о некоторых
ничего не знаю.
Пишущие столы меня нисколько
не интересуют, потому что с чертом никогда
не был в переписке, да и
не намерен ее начинать. Признаюсь, ровно тут
ничего не понимаю. Пусть забавляются этим те, которых занимает такая забава.
Не знаю, что бы сказал, если б увидел это на самом деле, а покамест и
не думаю об столе с карандашом. Как угадать все модные прихоти человечества?…
О плачевном деле все еще
ничего нет положительного. Хорошего, однако,
ничего не обещают. Неленьке бедной
будет опять тяжелое время. Все это тоска.
С подругами изгнания с первой встречи стала на самую короткую ногу и тотчас разменялись прозвищами. Нарышкину назвали Lischen, Трубецкую — Каташей, Фонвизину — Визинькой, а ее звали Мурашкою. Эти мелочи в сущности
ничего не значат, но определяют близость и некоторым образом обрисовывают взаимные непринужденные сношения между ними, где
была полная доверенность друг к другу.
Пожмите руку Неленьке — очень рад
буду получить от нее весточку, хотя вряд ли ей придется сказать мне что-нибудь утешительное… Помогай ей бог. Маремьяна-старица тут
ничего не может для нее сделать…
Скажи Федернелке, что я получил его фотографический портрет, готов
был расцеловать его, если бы
не боялся испортить своим соприкосновением, так живо старческие черты мне напомнили его молодого. Я к нему
буду скоро писать. Спасибо за брошюрки. Хотя в них нет
ничего особенного, но все-таки прочел их со вниманием, как читаю все, что касается до теперешнего вопроса.
Что ж делать, добрый друг, настала тяжелая година — под этим впечатлением
не болтается,
будем ждать, что
будет! Как-то мудрено представить себе хорошее. Между тем одно ясно, что в судьбах человечества совершается важный процесс. — Все так перепуталось, что ровно
ничего не поймешь, — наш слабый разум теряется в догадках, но я верю, что из всех этих страданий должно
быть что-нибудь новое. Сонные пробудятся, и звезда просветит. Иначе
не могу себя успокоить.
Неленька меня тревожит; последнее письмо обещает, что
будет смягчение, но я
не разделяю эти надежды, пока
не узнаю что-нибудь верное. — Это милое существо с ума у меня
не сходит. — Обещала меня уведомить тотчас, когда
будет конфирмация. — И тут
ничего не поймешь.
Но, вероятно,
ничего этого
не будет.
Это бы еще
ничего — она всегда согласна
была бы, чтоб Николай с нами помолился, но главное дело в том, что, сказавши ему, нельзя
не сказать сестрам,
не обидевши их.
В воскресенье получил я, любезный друг Николай, твои листки от 16-го числа. Пожалуйста, никогда
не извиняйся, что
не писал. Ты человек занятый и общественными и частными делами, то
есть своими, — следовательно, время у тебя на счету. Вот я, например, ровно
ничего не делаю и тут
не успеваю с моей перепиской. Впрочем, на это свои причины и все одни и те же. Продолжается немощное мое положение. Марьино с самого нашего приезда без солнца, все дожди и сырость. Разлюбило меня солнышко, а его-то я и ищу!..
Насчет же дальнейшего
ничего определенного сказать
не могу, что это все
будет зависеть от состояния моего здоровья; с тех пор
не получал никаких новых вопросов.
О девицах Бестужевых
ничего положительного
не умею вам сказать. Недавно я писал к Елене Александровне,
было дело. Когда получу ответ, дам и вам сведения об них… Михаил Бестужев должен
быть в Америке, он чем-тов Иркутской пароходной компании по Амуру.
О Бриггене я
ничего не знаю. Он
был в Москве и ни с кем
не видался…
Не хочется уехать,
не распорядившись делами артели. Сегодня получил от Трубецкого письмо, в котором он говорит следующее: «В делах артели я участвую на половину того, что вы посылаете Быстрицкому; а так как в прошлом году я
ничего не давал, то я это заменю в нынешнем; выдайте ему все суммы сполна, считая, как вы мне указали, к 26 августа, — следовательно, он
будет обеспечен по такое же число будущего 1859 года, а к тому времени, если
будем живы, спишемся с вами…»
…Что ты мне
ничего не говоришь о перемещении Пирогова в Киев. Ребиндеру
будет трудно после него в Одессе, где Пирогова все ценили и любили. Дуров мне много о нем говорил…
…Приехал из Петербурга совершенно здоров, а потом ни с того ни с сего начал кашлять очень сильно и худеть. Решительно
не мог
ничем заняться, слабость неимоверная. Нужно
было опять чиниться…