Неточные совпадения
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой»)
был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по зимам жил в Москве, а на лето приезжал в усадьбу, но с соседями
не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда
ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
Сижу я в своем Малиновце,
ничего не знаю, а там, может
быть, кто-нибудь из старых товарищей взял да и шепнул.
Сижу,
ничего не знаю, а там: «
Быть по сему» — и дело с концом.
Тем
не менее, так как у меня
было много старших сестер и братьев, которые уже учились в то время, когда я
ничего не делал, а только прислушивался и приглядывался, то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Как во сне проходят передо мной и Каролина Карловна, и Генриетта Карловна, и Марья Андреевна, и француженка Даламберша, которая
ничему учить
не могла, но
пила ерофеич и ездила верхом по-мужски.
Ни в характерах, ни в воспитании, ни в привычках супругов
не было ничего общего, и так как матушка
была из Москвы привезена в деревню, в совершенно чуждую ей семью, то в первое время после женитьбы положение ее
было до крайности беспомощное и приниженное.
Караси
были диковинные и по вкусу, и по величине, но ловля эта имела характер чисто хозяйственный и с природой
не имела
ничего общего.
— Нет, говорит,
ничего не сделал; только что взяла с собой
поесть, то отнял. Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
— Я казен… — начинает опять солдат, но голос его внезапно прерывается. Напоминанье о «скрозь строе», по-видимому, вносит в его сердце некоторое смущение.
Быть может, он уже имеет довольно основательное понятие об этом угощении, и повторение его (в усиленной пропорции за вторичный побег)
не представляет в будущем
ничего особенно лестного.
— Так-то, брат! — говорит он ему, — прошлого года рожь хорошо родилась, а нынче рожь похуже, зато на овес урожай. Конечно, овес
не рожь, а все-таки лучше, что хоть что-нибудь
есть, нежели
ничего. Так ли я говорю?
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса идет: черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «
Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее
не забуду!»
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый,
ничего не делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше
было, чтоб будущее ваше
было обеспечено. И, может
быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
Руководясь этим соображением, она решилась до времени
ничего окончательного
не предпринимать, а ограничиться, в ожидании приезда старшей сестры, приглашением рябовского священника. А там что
будет.
Он верит, что в мире
есть нечто высшее, нежели дикий произвол, которому он от рождения отдан в жертву по воле рокового,
ничем не объяснимого колдовства; что
есть в мире Правда и что в недрах ее кроется Чудо, которое придет к нему на помощь и изведет его из тьмы.
И — кто знает, — может
быть, недалеко время, когда самые скромные ссылки на идеалы будущего
будут возбуждать только
ничем не стесняющийся смех…
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и
будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения
не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок».
Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве
ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке
было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
С утра до вечера они сидели одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие
было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов к образам. Но Марья Порфирьевна
ничего не умела и занималась только тем, что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
— Разумеется. Ты у тетеньки в гостях и, стало
быть, должен вести себя прилично.
Не след тебе по конюшням бегать. Сидел бы с нами или в саду бы погулял —
ничего бы и
не было. И вперед этого никогда
не делай. Тетенька слишком добра, а я на ее месте поставила бы тебя на коленки, и дело с концом. И я бы
не заступилась, а сказала бы: за дело!
Чувствуя себя связанным беспрерывным чиновничьим надзором, он лично вынужден
был сдерживать себя, но
ничего не имел против того, когда жена, становясь на молитву, ставила рядом с собой горничную и за каждым словом щипала ее, или когда она приказывала щекотать провинившуюся «девку» до пены у рта, или гонять на корде, как лошадь, подстегивая сзади арапником.
Ленивый и
ничего не смыслящий в хозяйстве, он управлял имением крайне плохо и вел праздную жизнь, забавляясь над «покойником», которого заставлял плясать,
петь песни и т. д.
Матушка, конечно, знала, что между этими мальчишками
есть и «свои», но
ничего не могла поделать.
На правом клиросе
пели не особенно стройно, так как туда забирались богатеи, которым нельзя
было отказать, но на левом пение
не оставляло желать
ничего лучшего.
— Нет, голубчик, — сказала она, — нам от своего места бежать
не приходится. Там дело наладишь — здесь в упадок придет; здесь
будешь хозяйствовать — там толку
не добьешься. Нет
ничего хуже, как заглазно распоряжаться, а переезжать с места на место этакую махинищу верст — и денег
не напасешься.
—
Ничего, пускай ведьма проснется! а станет разговаривать, мы ей рот зажмем! Во что же мы играть
будем? в лошадки? Ну,
быть так! Только я, братцы, по-дворянски
не умею, а по-крестьянски научу вас играть. Вот вам веревки.
Поездки эти я подразделяю на летние и зимние, потому что и те и другие оставили во мне различные впечатления. Первые
были приятны; последние
ничего, кроме скуки и утомления,
не представляли.
Всякому хотелось узнать тайну; всякий подозревал друг друга, а главное, всякий желал овладеть кубышкой врасплох, в полную собственность, так чтоб другим
ничего не досталось. Это клало своеобразную печать на семейные отношения. Снаружи все смотрело дружелюбно и даже слащаво; внутри кипела вражда. По-видимому, дядя Григорий Павлыч
был счастливее сестер и даже знал более или менее точно цифру капитала, потому что Клюквин
был ему приятель.
Лицо у нее
было широкое, плоское,
ничего не выражающее, глаза небольшие и мутные; челюсти и скулы выдались, как у калмычки.
— Да, болезни ни для кого
не сладки и тоже бывают разные. У меня купец знакомый
был, так у него никакой особливой болезни
не было, а только все тосковал. Щемит сердце, да и вся недолга. И доктора лечили, и попы отчитывали, и к угодникам возили —
ничего не помогло.
—
Не знаю, Ипат в Охотном ряду покупает.
Ничего чай, можно
пить.
— Умрем,
ничего с собою
не унесем, — говорила она, — пока с нее довольно, а потом, если зять
будет ласков, то и еще наградим.
Встречала она, конечно, на вечерах молодых людей, которые говорили ей любезности, но все это
было только мимоходом и
ничего «настоящего»
не обещало впереди; тогда как Стриженый
был настоящий, заправский жених…
Но матушка рассудила иначе. Работы нашлось много: весь иконостас в малиновецкой церкви предстояло возобновить, так что и срок определить
было нельзя. Поэтому Павлу
было приказано вытребовать жену к себе. Тщетно молил он отпустить его, предлагая двойной оброк и даже обязываясь поставить за себя другого живописца; тщетно уверял, что жена у него хворая, к работе непривычная, — матушка слышать
ничего не хотела.
Была ли вполне откровенна Мавруша с мужем — неизвестно, но, во всяком случае, Павел подозревал, что в уме ее зреет какое-то решение, которое ни для нее, ни для него
не предвещает
ничего доброго; естественно, что по этому поводу между ними возникали даже ссоры.
Несомненно, он никогда
ничего не украл, никого
не продал и даже никому
не нагрубил, но все это
были качества отрицательные, в которых внутреннее его существо
не принимало никакого участия и которых поэтому никто в заслугу ему
не ставил.
Ничего от себяон придумать
не был в состоянии, ни малейшей сообразительностью
не обладал.
Конечно, постоянно иметь перед глазами «олуха»
было своего рода божеским наказанием; но так как все кругом так жили, все такими же олухами
были окружены, то приходилось мириться с этим фактом. Все одно: хоть ты ему говори, хоть нет, — ни слова, ни даже наказания,
ничто не подействует, и олух, сам того
не понимая, поставит-таки на своем. Хорошо, хоть вина
не пьет — и за то спасибо.
Мальчишка повернулся и вышел. Матренка заплакала. Всего можно
было ожидать, но
не такого надругательства. Ей
не приходило в голову, что это надругательство гораздо мучительнее настигает
ничем не повинного мальчишку, нежели ее. Целый день она ругалась и проклинала, беспрерывно ударяя себя животом об стол, с намерением произвести выкидыш. Товарки старались утешить ее.
—
Ничего, привык. Я, тетенька, знаешь ли, что надумал. Ежели Бог меня помилует, уйду, по просухе, в пустынь на Сульбу [Сольбинская пустынь, если
не ошибаюсь, находится в Кашинском уезде, Тверской губернии. Семья наша уезжала туда на богомолье, но так как я
был в то время очень мал, то никаких определенных воспоминаний об этом факте
не сохранил.] да там и останусь.
Или остановится на бегу посреди тротуара, закинет голову и начнет в самую высь всматриваться. Идут мимо простофили, видят, что человек, должно
быть, что-нибудь достопримечательное высматривает, и тоже останавливаются и закидывают головы. Смотрят, смотрят —
ничего не видать.
Болело ли сердце старика Сергеича о погибающем сыне — я сказать
не могу, но, во всяком случае, ему
было небезызвестно, что с Сережкой творится что-то неладное. Может
быть, он говорил себе, что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет —
ничего не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем ты просишь? сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
— Это что за новости! Без году неделя палку в руки взял, а уж поговаривать начал! Захочу отпустить — и сама догадаюсь. Знать
ничего не хочу! Хошь на ладонях у себя вывейте зерно, а чтоб
было готово!
Рылся около себя, как крот, причины причин
не доискивался,
ничем, что происходило за деревенской околицей,
не интересовался, и ежели жилось тепло да сытно, то
был доволен и собой, и своим жребием.
Рамки
были для всех одинаково обязательные, а в этих общих рамках обязательно же вырисовывались контуры личностей, почти
ничем не отличавшихся одна от другой.
Бытописателей изображаемого мною времени являлось в нашей литературе довольно много; но я могу утверждать смело, что воспоминания их приводят к тем же выводам, как и мои.
Быть может, окраска иная, но факты и существо их одни и те же, а фактов ведь
ничем не закрасишь.
— Ладно. У меня чтобы всего, и ржи и овса — всего чтобы сам-сём
было. Как хочешь, так и распоряжайся, я знать
ничего не хочу.
— И больше пройдет —
ничего не поделаешь. Приходи, когда деньги
будут, — слова
не скажу, отдам. Даже сам взаймы дам, коли попросишь. Я, брат, простыня человек;
есть у меня деньги — бери; нет —
не взыщи. И закона такого нет, чтобы деньги отдавать, когда их нет. Это хоть у кого хочешь спроси. Корнеич! ты законы знаешь —
есть такой закон, чтобы деньги платить, когда их нет?
Должность станового тогда
была еще внове; но уж с самого начала никто на этот новый институт упований
не возлагал. Такое уж
было неуповательное время, что как, бывало, ни переименовывают — все проку нет.
Были дворянские заседатели — их куроцапами звали; вместо них становых приставов завели — тоже куроцапами зовут.
Ничего не поделаешь.
На хорах играл бальный оркестр одного из полков; в зале
было шумно, весело, точно утром
ничего не произошло.
«У себя, — говорит, — я вам
ничего предоставить
не могу, а
есть у меня родственник, который в Ницце ресторан содержит, так я с ним спишусь».
— И то сказка. Да
ничего, привыкли. Поначалу, действительно, совестно
было… Ну, да ведь
не в нигилисты же, в самом деле, идти!