Неточные совпадения
Катька
ничего не могла рассказать — «мужчина как мужчина, как все мужчины», — говорила она со спокойным недоумением, но когда узнала, кто
был ее гостем, то вдруг расплакалась, сама
не зная почему.
— А
ничего. Никаких улик
не было.
Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений
не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в тот раз Дуньку
не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук
не уйдет.
Будет ей амба!
— Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать…
Не подумайте, однако, что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса… Нет, просто мне жаль разбивать компанию… Но я ставлю одно условие: мы там
выпьем, поврем, посмеемся и все прочее… но чтобы
ничего больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
—
Ничего нет почетного в том, что я могу
пить как лошадь и никогда
не пьянею, но зато я ни с кем и
не ссорюсь и никого
не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие.
Это еще
ничего, что он
был не из своего стада.
— Мне все равно. Я его немножко знаю. Сначала
будет кричать: «Кельнер, шампанского!», потом расплачется о своей жене, которая — ангел, потом скажет патриотическую речь и, наконец, поскандалит из-за счета, но
не особенно громко. Да
ничего, он занятный.
— Да, уж
ничего не поделаешь! Мои предки
были всадниками и грабителями. Однако, господа,
не уехать ли нам?
Ах, пойдю я к «дюковку»,
Сядю я за стол,
Сбрасиваю шлипу,
Кидаю под стол.
Спрасиваю милую,
Что ты будишь
пить?
А она мне отвечать:
Голова болить.
Я тебе
не спрасюю,
Что в тебе болить,
А я тебе спрасюю,
Что ты
будешь пить?
Или же пиво, или же вино,
Или же фиалку, или
ничего?
И вдруг с необычайной остротой Лихонин почувствовал, — каждый человек неизбежно рано или поздно проходит через эту полосу внутреннего чувства, — что вот уже зреют орехи, а тогда
были розовые цветущие свечечки, и что
будет еще много весен и много цветов, но той, что прошла, никто и
ничто не в силах ему возвратить.
— Подожди, Любочка! Подожди, этого
не надо. Понимаешь, совсем, никогда
не надо. То, что вчера
было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может
быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе
не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет
ничего: все сладится, стерпится.
Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
Дело, конечно,
не в деньгах, которые я всегда для нее нашел бы, но ведь заставить ее
есть,
пить и притом дать ей возможность
ничего не делать — это значит осудить ее на лень, равнодушие, апатию, а там известно, какой бывает конец.
— Почти что
ничего. Чуть-чуть шить, как и всякая крестьянская девчонка. Ведь ей пятнадцати лет
не было, когда ее совратил какой-то чиновник. Подмести комнату, постирать, ну, пожалуй, еще сварить щи и кашу. Больше, кажется,
ничего.
— Да я же
ничего… Я же, право… Зачем кирпичиться, душа мой? Тебе
не нравится, что я веселый человек, ну, замолчу. Давай твою руку, Лихонин,
выпьем!
— Я, дети мои,
ничего не знаю, а что и знаю, то — очень плохо. Но я ей
буду читать замечательное произведение великого грузинского поэта Руставели и переводить строчка за строчкой. Признаюсь вам, что я никакой педагог: я пробовал
быть репетитором, но меня вежливо выгоняли после второго же урока. Однако никто лучше меня
не сумеет научить играть на гитаре, мандолине и зурне.
—
Ничего не могу поделать для вас, господин студент, ровно
ничего, покамест вы
не представите всех требуемых бумаг. Что касается до девицы, то она, как
не имеющая жительства,
будет немедленно отправлена в полицию и задержана при ней, если только сама лично
не пожелает отправиться туда, откуда вы ее взяли. Имею честь кланяться.
Одна из девиц, красная, толстая и басистая, у которой всего-навсего
были в лице только пара красных щек, из которых смешно выглядывал намек на вздернутый нос и поблескивала из глубины пара черных изюминок-глазок, все время рассматривала Любку с ног до головы, точно сквозь воображаемый лорнет, водя по ней
ничего не говорящим, но презрительным взглядом.
— А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А
будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще
ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы
были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!
Понятно, в конце концов случилось то, что должно
было случиться. Видя в перспективе целый ряд голодных дней, а в глубине их — темный ужас неизвестного будущего, Любка согласилась. на очень учтивое приглашение какого-то приличного маленького старичка, важного, седенького, хорошо одетого и корректного. За этот позор Любка получила рубль, но
не смела протестовать: прежняя жизнь в доме совсем вытравила в ней личную инициативу, подвижность и энергию. Потом несколько раз подряд он и совсем
ничего не заплатил.
Если бы она
не плакала, то, вероятно, ей просто дали бы отступного и она ушла бы благополучно, но она
была влюблена в молодого паныча,
ничего не требовала, а только голосила, и потому ее удалили при помощи полиции.
—
Ничего не понимаю, что случилось, — развела руками легкомысленная Манька. — Может
быть, угостите чем-нибудь бедную девочку?
— Скажи мне, пожалуйста, Тамара, я вот никогда еще тебя об этом
не спрашивала, откуда ты к нам поступила сюда, в дом? Ты совсем непохожа на всех нас, ты все знаешь, у тебя на всякий случай
есть хорошее, умное слово… Вон и по-французски как ты тогда говорила хорошо! А никто из нас о тебе ровно
ничего не знает… Кто ты?
— Нет, ангел мой! Тридцать два ровно стукнуло неделю тому назад. Я, пожалуй что, старше всех вас здесь у Анны Марковны. Но только
ничему я
не удивлялась,
ничего не принимала близко к сердцу. Как видишь,
не пью никогда… Занимаюсь очень бережно уходом за своим телом, а главное — самое главное —
не позволяю себе никогда увлекаться мужчинами… — Ну, а Сенька твой?..
Через десять минут они вдвоем спустились с лестницы, прошли нарочно по ломаным линиям несколько улиц и только в старом городе наняли извозчика на вокзал и уехали из города с безукоризненными паспортами помещика и помещицы дворян Ставницких. О них долго
не было ничего слышно, пока, спустя год, Сенька
не попался в Москве на крупной краже и
не выдал на допросе Тамару. Их обоих судили и приговорили к тюремному заключению.