Неточные совпадения
От себя пока сказать
ничего не могу об этой особе, которая теперь вертит Блиновым, но
есть кой-какие обстоятельства, которые оказывают, что эта особа уже имеет сношения с Тетюевым.
А еще скажу вам, что в зимний сезон Евгений Константиныч очень
были заинтересованы одной балериной и, несмотря на все старания Прейна, до сих пор
ничего не могли от нее добиться, хотя это им стоило больших тысяч».
— Да вы сегодня, кажется, совсем с ума спятили: я
буду советоваться с Платоном Васильичем… Ха-ха!.. Для этого я вас и звала сюда!.. Если хотите знать, так Платон Васильич
не увидит этого письма, как своих ушей. Неужели вы
не нашли
ничего глупее мне посоветовать? Что такое Платон Васильич? — дурак и больше
ничего… Да говорите же наконец или убирайтесь, откуда пришли! Меня больше всего сводит с ума эта особа, которая едет с генералом Блиновым. Заметили, что слово особа подчеркнуто?
— Нет,
не будет. Ох,
не будет! — каким-то плаксивым голосом заговорил Родион Антоныч. — И обо мне
есть: «настроены против Сахарова в особенности»…
Ничего не разберу!..
— Ах, какая ты недотрога!.. — с улыбкой проговорила Раиса Павловна. —
Не нужно
быть слишком застенчивой. Все хорошо в меру: и застенчивость, и дерзость, и даже глупость… Ну, сознайся, ты рада, что приедет к нам Лаптев? Да?.. Ведь в семнадцать лет жить хочется, а в каком-нибудь Кукарском заводе что могла ты до сих пор видеть, — ровно
ничего! Мне, старой бабе, и то иногда тошнехонько сделается, хоть сейчас же камень на шею да в воду.
Действительность отрезвила Лушу. Инстинктивным движением она сорвала с шеи чужие кораллы и торопливо бросила их на зеркало. Молодое лицо
было залито краской стыда и досады: она
не имела
ничего, но милостыни
не принимала еще ни от кого. Да и что могла значить какая-нибудь коралловая нитка? Это душевное движение понравилось Раисе Павловне, и она с забившимся сердцем подумала: «Нет, положительно, эта девчонка пойдет далеко… Настоящий тигренок!»
Старик Тетюев
был крепкий человек и
не допустил бы к себе в дом
ничего легковесного: каждая вещь должна
была отслужить minimum сто лет, чтобы добиться отставки.
Неразрывные до тех пор интересы заводовладельца и мастеровых теперь раскалывались на две неровных половины, причем нужно
было вперед угадать, как и где встретятся взаимные интересы, что необходимо обеспечить за собой и чем,
ничего не теряя, поступиться в пользу мастеровых.
Первым делом Раисы Павловны
было, конечно, сейчас же увидать заводского Ришелье, о котором, как о большинстве мелких служащих, она до сих пор
ничего не знала.
Помещикам, наградившим своих бывших крепостных кошачьими даровыми наделами, во сне никогда
не снилось
ничего подобного, особенно если принять во внимание то обстоятельство, что Лаптев
был даже
не заводовладелец в юридическом смысле, а только «пользовался» своими полумиллионами десятин богатейшей в свете земли на посессионном праве.
Тетюев
был совсем прижат к стене, и, казалось, ему
ничего не оставалось, как только покориться и перейти на сторону заводов, но он воспользовался политикой своих противников и перешел из осадного положения в наступающее.
— С Тетюевым? Никогда!.. Слышите, никогда!.. Да и поздно немного… Мы ему слишком много насолили, чтобы теперь входить в соглашения. Да и я
не желаю
ничего подобного: пусть
будет что
будет.
Это
была слишком своеобразная логика, но Горемыкин вполне довольствовался ею и смотрел на работу Родиона Антоныча глазами постороннего человека: его дело — на фабрике; больше этого он
ничего не хотел знать.
Мерзавец Тетюев хорошо рассчитал удар: если он
ничего и
не выиграет, то чего
будет стоить Раисе Павловне эта новая победа над Тетюевым.
Если наконец генерал задался непременной целью произвести на заводах необходимые финансовые реформы, то отчего до сих пор ни в заводоуправлении, ни Платону Васильевичу
не было решительно
ничего известно?
Даже самые трусливые, в том числе Родион Антоныч, настолько
были утомлены этим тянувшим душу чувством, что, кажется, уже
ничего не боялись и желали только одного, чтобы все это поскорее разрешилось в ту или другую сторону.
На первый раз могло поразить то, что самые здоровые субъекты отличались худобой, но это и
есть признак мускульной,
ничем не сокрушимой силы.
Когда еще он
был бойким, красивым мальчиком, приспешники и приживальцы возлагали на негр большие надежды, как на талантливого и способного ребенка; воспитание он, конечно, получил в Париже, под руководством разных светил педагогического мира, от которых, впрочем,
не получил
ничего, кроме, органического отвращения ко всякому труду и в особенности к труду умственному.
— Да
была… И теперь оная имеется в наличности. Так, пустельга… Впрочем, ведь на таких людей и существует постоянный спрос. Я пробовал учить ее, тоже воспитывал, да
ничего не вышло. В папеньку одним концом пошла, видно…
Генерал пока
ничего еще определенного
не высказал, но, видимо, он
был уже против некоторых требований, так как они шли вразрез с интересами заводов.
— А вы, доктор,
ничего не имеете против Тетю-ева? — спросил Евгений Константиныч.
На парадных завтраках Раисы Павловны, в обществе, в специально заводских делах — нигде
не было спасения, и недругу Вершинина
ничего не оставалось, как только искать спасения в бегстве.
«Галки» тоже скучали и от нечего делать одолевали почтенного Родиона Антоныча самыми невозможными просьбами и птичьими капризами; этот мученик за идею напрасно делал кислые гримасы и вздыхал, как загнанная лошадь, —
ничто не помогало. Храбрые девицы позволяли себе такие шуточки и остроты даже относительно самой наружности своего телохранителя, что Родион Антоныч принужден
был отплевываться с выражением благочестивого ужаса на лице.
Майзель торжественно разостлал на траве макинтош и положил на нем свою громадную датскую собаку. Публика окружила место действия, а Сарматов для храбрости
выпил рюмку водки. Дамы со страху попрятались за спины мужчин, но это
было совершенно напрасно: особенно страшного
ничего не случилось. Как Сарматов ни тряс своей головой, собака
не думала бежать, а только скалила свои вершковые зубы, когда он делал вид, что хочет взять макинтош. Публика хохотала, и начались бесконечные шутки над трусившим Сарматовым.
Все участвующие, конечно, наперерыв старались уверить друг друга, что в жизнь свою никогда и
ничего вкуснее
не едали, что оленина в жареном виде — самое ароматное и тонкое блюдо, которое в состоянии оценить только люди «с гастрономической жилкой», что вообще испытываемое ими в настоящую минуту наслаждение ни с чем
не может
быть сравниваемо и т. д.
—
Ничего особенного… кроме того, что мы
не желаем
быть здесь лишними. Притом вам предстоит с генералом еще столько серьезных занятий… ха-ха! Нет, довольно, Прейн! я
не желаю вас мистифицировать: мы едем просто потому, что в горах слишком холодно.
— Но я ведь сам
был на дупелиной охоте, — задумчиво говорил Платон Васильич. — Видел, как убили собаку, а потом все поехали обратно. Кажется, больше
ничего особенного
не случилось…
— Да, все это так… я
не сомневаюсь. Но чем ты мне заплатишь вот за эту гнилую жизнь, какой я жила в этой яме до сих пор? Меня всегда
будут мучить эти позорнейшие воспоминания о пережитых унижениях и нашей бедности. Ах, если бы ты только мог приблизительно представить себе, что я чувствую!
Ничего нет и
не может
быть хуже бедности, которая сама
есть величайший порок и источник всех других пороков. И этой бедностью я обязана
была Раисе Павловне! Пусть же она хоть раз в жизни испытает прелести нищеты!
— О нет же, тысячу раз нет! — с спокойной улыбкой отвечал каждый раз Прейн. — Я знаю, что все так думают и говорят, но все жестоко ошибаются. Дело в том, что люди
не могут себе представить близких отношений между мужчиной и женщиной иначе, как только в одной форме, а между тем я действительно и теперь люблю Раису Павловну как замечательно умную женщину, с совершенно особенным темпераментом. Мы с ней
были даже на «ты», но между нами
ничего не могло
быть такого, в чем бы я мог упрекнуть себя…
— Да, да… Мне это тем более приятно, что я
буду иметь возможность ясно и категорически высказать те интересы Ельниковского земства, которые доверены мне его представителями, — отцедил Тетюев, закладывая свободную руку за борт сюртука. — Лично против заводов, а тем более против вас, Евгений Константиныч, я
ничего не имел и
не имею, но я умру у своего знамени, как рядовой солдат.
— С мужиками еще лучше
будет, — весело отвечал Прейн. — А вы держите свою линию — и только. Им
ничего не взять… Вот увидите.
Единственным утешением оставалось сознание, что окружавшие меня люди, с которыми мне приходилось иметь дело,
ничем не лучше, за исключением разве того, что они в большинстве случаев
были непроходимо глупы.
Пробежав несколько аллей, набоб едва
не задохся и должен
был остановиться, чтобы перевести дух. Он
был взбешен, хотя
не на ком
было сорвать своей злости. Хорошо еще, что Прейн
не видал
ничего, а то проходу бы
не дал своими остротами. Набоб еще раз ошибся: Прейн и
не думал спать, а сейчас же за набобом тоже отправился в сад, где его ждала Луша. Эта счастливая парочка сделалась невольной свидетельницей позорного бегства набоба, притаившись в одной из ниш.
Красный альбом
не представлял
ничего особенного, потому что состоял из самых обыкновенных фотографий во вкусе старых холостяков: женское тело фигурировало здесь в самой откровенной форме. В синем альбоме
были помещены карточки всевозможных женщин, собранных сюда со всего света.
— Я тоже, кажется,
ничего не понимаю… — в раздумье проговорил опешивший Тетюев. — По моему мнению… я… В самом деле, Альфред Осипыч, как же я-то:
был назначен прием, я готовился, и вдруг…
—
Ничего, самая простая вещь: око за око —
не больше того. А что касается твоей совести, так можешь
быть совершенно спокоен: на твоем месте всякий порядочный человек поступил бы точно так же.
— И прекрасно… Ваше положение теперь совсем неопределенное, и необходимо серьезно подумать о Луше… Если вы
не будете ничего иметь против, я возьму Лушу на свое попечение, то
есть помогу ей уехать в Петербург, где она, надеюсь, скорее устроится, чем здесь.
Не пропадать же ей за каким-нибудь Яшкой Кормилицыным…