Неточные совпадения
Теория говорит свое: нужно пристроить простеца, нужно освободить его от колебаний, которые тяготеют над его жизнью! — а практика делаетсвое, то
есть служит самым обнаженным выражением людской ограниченности,
не видящей впереди
ничего, кроме непосредственных результатов, приобретаемых самолюбивою хищностью…
Я ехал недовольный, измученный, расстроенный. В М***, где
были у меня дела по имению,
ничто мне
не удалось. Дела оказались запущенными; мои требования встречали или прямой отпор, или такую уклончивость, которая
не предвещала
ничего доброго. Предвиделось судебное разбирательство, разъезды, расходы. Обладание правом представлялось чем-то сомнительным, почти тягостным.
Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на живую нитку; на половине дороги надо часа три кормить. Но на этот раз дорога
была для меня поучительна. Сколько раз проезжал я по ней, и никогда
ничто не поражало меня: дорога как дорога, и лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот лет десять, как я
не был на родине,
не был с тех пор, как помещики взяли в руки гитары и запели...
— Пустое дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут
был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он в него
не заглядывал, а лесок
ничего, хоть на какую угодно стройку гож! — да болотце десятин с сорок. Ну, он и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с этим дерьмом возжаться!» Взял да и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
— А та и крайность, что
ничего не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у него крепостные
были, тоже с умом
был, а как отошли, значит, крестьяне в казну — он и узнал себя. Остались у него от надела клочочки — сам оставил: всё получше, с леском, местечки себе выбирал — ну, и
не соберет их. Помаялся, помаялся — и бросил. А Сибирян эти клочочки все к месту пристроит.
А мужик, то
есть первый производитель товара, — он
ничего перед собой
не видит, никакой политико-экономической игры в спрос и предложение
не понимает, барышей
не получает, и потому может сказать только: «наплевать» — и
ничего больше.
—
Ничего; даже похвалил. «Ты, говорит, дураком меня сделал — так меня и надо. Потому ежели мы дураков учить
не будем, так нам самим на полку зубы класть придется».
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх того, сухощав, непотлив и обладает так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие в нем очень часто извращается опасением
быть побитым. Жид мог бы
быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О голландцах, датчанах, шведах и проч.
ничего не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда
не годен.
Я даже помню, как он судился по делу о сокрытии убийства, как его дразнили за это фофаном и как он оправдывался, говоря, что «одну минуточку только
не опоздай он к секретарю губернского правления — и
ничего бы этого
не было».
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за
ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил.
Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах
были — и тех всех до одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— А по моему мнению, это
не только
не к оправданию, но даже к отягчению их участи должно послужить. Потому, позвольте вас спросить: зачем с их стороны поспешность такая вдруг потребовалась? И зачем, кабы они
ничего не опасались, им
было на цыпочках идти?
Не явствует ли…
— А я полагаю, что это затем
было сделано, чтоб вы вперед подслушивали умеючи. А вы вот подслушиваете, да
ничего не слышите!
— Стало
быть, господину Парначеву так-таки
ничего и
не будет?
— Стало
быть, господину Парначеву так-таки
ничего и
не будет!! — вдруг, словно громом, раскатился Терпибедов.
Наказание, милая маменька,
не есть что-либо самостоятельное. Это
не что иное, как естественное и неизбежное последствие самого преступления — и
ничего более.
— Напротив! всегда
будьте искренни! Что же касается до вашего великодушного желания, то я тем более
ничего не имею против удовлетворения его, что в свое время, без вреда для дела, наименование «заблуждающихся» вновь можно
будет заменить наименованием злоумышленников…
Не правда ли?
Ничего мы
не знаем, мой друг, и если бы начальство за нас
не бодрствовало — что бы мы
были!
— Я
ничего не могу сказать, — продолжал он, — насколько важно или
не важно производимое вами дело, потому что действия ваши
не только
не объяснили, но даже запутали и то, что
было сделано вашими предместниками.
— Нечего, сударь, прежнего жалеть! Надо дело говорить:
ничего в «прежнем» хорошего
не было! Я и старик, а
не жалею. Только вонь и грязь
была. А этого добра, коли кому приятно, и нынче вдоволь достать можно. Поезжай в"Пешую слободу"да и живи там в навозе!
Не обязан ли
был представить мне самый подробный и самый истинный расчет,
ничего не утаивая и даже обещая, что буде со временем и еще найдутся какие-нибудь лишки, то и они пойдут
не к нему, а ко мне в карман?
В этом роде мы еще с четверть часа поговорили, и все настоящего разговора у нас
не было.
Ничего не поймешь. Хороша ли цена Дерунова? — "знамо хороша, коли сам дает". Выстоят ли крестьяне, если им землю продать? — "знамо, выстоят, а може, и
не придется выстоять, коли-ежели…"
И надо
было видеть его изумление и даже почти негодование, когда я объявил ему, что в настоящую минуту
ничего продавать
не намерен!!
И увы! я с горестью должен сознаться, что фамилия моя ровно
ничего не сказала ей, кроме того, что я к — ский помещик и как-то летом
был у Осипа Иваныча с предложением каких-то земельных обрезков.
Действительно, с нашим приходом болтовня словно оборвалась; «калегварды» переглядывались, обдергивались и гремели оружием; штатский «калегвард» несколько раз обеими руками брался за тулью шляпы и шевелил губами, порываясь что-то сказать, но
ничего не выходило; Марья Потапьевна тоже молчала; да, вероятно, она и вообще
не была разговорчива, а более отличалась по части мления.
Признаюсь откровенно, в эту минуту я именно только об этом и помнил. Но делать
было нечего: пришлось сойти с ослов и воспользоваться гостеприимством в разбойничьем приюте. Первое, что поразило нас при входе в хижину, — это чистота, почти запустелость, царствовавшая в ней. Ясное дело, что хозяева, имея постоянный промысел на большой дороге,
не нуждались в частом посещении этого приюта. Затем, на стенах
было развешано несколько ружей, которые тоже
не предвещали
ничего доброго.
— А я так, право, дивлюсь на вас, господа"калегварды"! — по своему обыкновению, несколько грубо прервал эти споры Осип Иваныч, — что вы за скус в этих Жюдиках находите! Смотрел я на нее намеднись: вертит хвостом ловко — это так! А настоящего фундаменту, чтоб, значит, во всех статьях состоятельность чувствовалась —
ничего такого у нее нет! Да и
не может
быть его у французенки!
Несмотря на всю несовместность подобных поступков с миллионным состоянием, в личности Осипа Иваныча
не было ничего такого, что бы сразу претило.
Он вполне сознает, что тут нет и тени «труда», а
есть только
ничем не прикрытое ёрничество, сопровождаемое наглым бросанием денег и бражничаньем без конца.
— Ну, нет, слуга покорный! надо еще об окончании своего собственного переселения подумать! — воскликнул генерал и тут же мысленно присовокупил: — А впрочем, может
быть,
ничего и
не будет.
И все это без малейшей последовательности и связано только фразой:"И еще припоминаю такой случай…"В заключение он начал
было:"И еще расскажу, как я от графа Аракчеева однажды благосклонною улыбкой взыскан
был", но едва вознамерился рассказать, как вдруг покраснел и
ничего не рассказал.
Я знал, например, много таких карьеристов, которые, никогда
не читав ни одной русской книги и получив научно-литературное образование в театре Берга, так часто и так убежденно повторяли:"la litterature russe — parlez moi de Гa!"[
не говорите мне о русской литературе! (франц.)] или «ah! si l'on me laissait faire, elle n'y verrait que du feu, votre charmante litterature russe!» [ах,
будь это в моей власти, я бы сжег ее, вашу очаровательную русскую литературу! (франц.)] — что люди, даже более опытные, но тоже
ничего не читавшие и получившие научно-литературное образование в танцклассе Кессених, [Танцкласс этот
был знаменит в сороковых годах и помещался в доме Тарасова, у Измайловского моста.
Может
быть, возможно
было бы и больше выручить, да что ж, ежели они внимать
ничему не хотят!
Точно так же и насчет чистоты нравов; только сначала
есть опасение, как бы бока
не намяли, а потом, как убедится человек, что и против этого
есть меры и что за сим, кроме сладости,
ничего тут нет, — станет и почаще в чужое гнездо заглядывать.
Но и в остроге ему
будет чем свою жизнь помянуть да порассказать"прочиим каторжныим", как поп его истинным сыном церкви величал да просвирами жаловал, а ты и на теплой печи, с Маремьяной Маревной лежа,
ничего, кроме распостылого острога,
не обретешь!
Да, Хрисашка еще слишком добр, что он только поглядывает на твою кубышку, а
не отнимает ее. Если б он захотел, он взял бы у тебя всё: и кубышку, и Маремьяну Маревну на придачу. Хрисашка! воспрянь — чего ты робеешь! Воспрянь — и плюнь в самую лохань этому идеологу кубышки! Воспрянь — и бери у него все: и жену его, и вола его, и осла его — и пусть хоть однажды в жизни он
будет приведен в необходимость представить себе,что у него своегоили
ничего, или очень мало!
— Какой он молодой — сорок лет с лишком
будет! Приехал он сюда, жил смирно, к помещикам
не ездил, хозяйством
не занимался, землю своим же бывшим крестьянам почесть за
ничто сдавал — а выжили!
— Чувствовали и прежде, да
ничего такого
не было… Линия, значит, тогда
была одна, а теперь — другая!
— Такая тут у нас вышла история! такая история! Надо вам сказать, что еще за неделю перед тем встречает меня Петр Петрович в городе и говорит:"Приезжай шестого числа в Вороново, я Машу замуж выдаю!"Ну, я, знаете, изумился, потому
ничего этакого
не видно
было…
Я — Гамбетта, то
есть человек отпетый и
не признающий
ничего святого (
не понимаю, как только земля меня носит!).
Вот с этих пор он и держит себя особняком и
не без дерзости доказывает, что если б вот тут на вершок убавить, а там на вершок прибавить (именно как он в то время имел наглость почтительнейше полагать), то все
было бы хорошо и
ничего бы этого
не было.
Стало
быть, если б его в то время взять и согнуть в бараний рог, то хотя бы он и прекратил по этому случаю свои заблуждения, но, с другой стороны, и полезного
ничего бы
не совершил!
"Что, ежели позволят? — думалось, в свою очередь, и мне. — Ведь начальство — оно снисходительно; оно, чего доброго, все позволит, лишь бы
ничего из этого
не вышло. Что тогда
будет?
Будут ли ониусердны в исполнении лежащих на них обязанностей? — Конечно,
будут, ибо
не доказывают ли телеграфистки? Окажут ли себя способными охранять казенный интерес? — Конечно, окажут, ибо
не доказывают ли кассирши на железных дорогах?"
Тебеньков тем опасен, что он знает (или, по крайней мере, убежден, что знает), в чем
суть либеральных русских идей, и потому, если он раз решится покинуть гостеприимные сени либерализма, то, сильный своими познаниями по этой части, он на все резоны
будет уже отвечать одно: «Нет, господа! меня-то вы
не надуете! я сам
был „оным“! я знаю!» И тогда вы
не только
ничего с ним
не поделаете, а, напротив того, дождетесь, пожалуй, того, что он, просто из одного усердия, начнет открывать либерализм даже там, где
есть лишь невинность.
Таким образом проходит год, а может
быть, и два — я все продолжаю мою систему, то
есть ничего прямо
не дозволяю, но и
ничего прямо
не воспрещаю.
Будучи сама характера решительного и смелого, она весьма естественно симпатизировала Феденьке, который ни перед чем
не задумывался,
ничем не затруднялся.
Сенечка
не внимал
ничему и весь
был погружен в мечтания, мечтания глупые, но тем
не менее отнюдь
не имевшие молитвенного характера.
Почти все наши старшие офицеры женаты; стало
быть, если б даже
не было помещиц (а их, по слухам, достаточно, и притом большая часть принадлежит к числу таких, которым, как у нас в школе говаривали,
ничто человеческое
не чуждо), то можно
будет ограничиться и своими дамами.
Я
ничего не понимала… c'etait un reve! [это
был сон! (франц.)]
Я и сама когда-то увлекалась Butor'ом потому только, что он гремел шпорами, вертел зрачками и как-то иньобильно причмокивал, quand j'avais le sein trop decouvert; [когда у меня
была слишком открыта грудь (франц.)] но ведь я тогда
была девчонка и положительно
ничего не смыслила dans les jolis raffinements du sentiment. [в красивых утонченностях чувства (франц.)]
Наверное, у него
есть письма Полины, наверное, в этих письмах… ах!
ничего не может
быть доверчивее бедной любящей женщины, и
ничего не может
быть ужаснее денщиков, когда они делаются властелинами судьбы ее!